* * *
К Дому они возвращаются в третьем часу ночи. У Чонгука, как ни странно, сна ни в одном глазу – он дремал на коленях Чимина всю дорогу, убаюканный ласковыми поглаживаниями и запахом. Теперь альфа чувствует себя бодро, возможно, даже слишком для столь раннего часа. Но организму не прикажешь, поэтому Чонгук решает потратить это время с пользой. — Ты иди спать, — просит он омегу, — мне нужно сходить в храм и помолиться. Этих слов достаточно для объяснений: Чимин уже знает, что для Чонгука это обязательный ритуал после завершения задания. Альфа вымаливает прощение и упокой тех, кого собственноручно на тот свет отправил. Чимин понимает и ни капельки не осуждает, не говорит, насколько это странно и нелогично. — Прямо сейчас? А до утра не подождёшь? — Уже утро, — Чонгук беззлобно усмехается и целует омегу в нахмуренный лобик. — Позже будут посторонние, не могу при них. Ему тоже не хочется отпускать Чимина. Он скучал, и проведенные вместе жалкие часы в клубе и дороге совсем не в счёт. Чтобы насытиться Чимином, понадобится вечность, и Чонгук в полной мере готов провести ее, зарывшись носом в шею омеги. Особенно сейчас, когда организм отходит от стресса и нуждается в расслаблении. Но просить Чимина идти в храм – слишком смелая затея, которую Чонгук сразу же откидывает. В первую очередь он думает о состоянии омеги, который устал не меньше и, наверное, всю ночь нервничал. Да и просить разделить такой интимный момент, как молитва, в Доме себе позволяли только супруги. Для Чимина это не значит так много, но для Чонгука это равносильно тому, чтобы вывернуть всю свою душу. — Можешь поспать в моей комнате. Не похоже, что Сокджин будет там ночевать, — предлагает Чонгук с тайной надеждой, что Чимин его просьбу примет. — Есть идея получше, — омега слегка склоняет голову на бок, выглядя при этом до невозможности мило и сладко. — Я пойду с тобой в храм, а потом мы вместе пойдем спать, — и чуть тише добавляет, будто стесняется: — я скучал по тебе. Не хочу отпускать. Чертовски хитрый омега. Знает ведь, как этот тон, как эти слова и просящие глазки влияют на Чонгука. Словно зачарованный, он не может отказать ни в одной просьбе. Сама мысль о том, что Чимин от его слов расстроится, вызывает волну внутреннего негодования и протеста. — Уговорил, — альфа даже не пытается сопротивляться. — Но учти, это не будет быстро. Дом оживлен; освобождённых пленников встречают со всеми почестями, как героев, и сразу окутывают заботой: кого-то отправляют сразу в госпиталь, кого-то кормят и укладывают спать. Управляет всем этим процессом Мария, следя за тем, чтобы ни один гость не остался без внимания. Чонгук не сомневается, что женщина сможет хорошо о них позаботиться. — Мария исхудала, — замечает Чимин, пока они, сплетя ладони, незаметно прошмыгивают главный зал; пересекаться с кем-то – даже семьёй, – не хотелось. — Тебе не кажется, что ее болезнь затянулась? Все в Доме заметили, что с приходом зимы Мария на себя не похожа, в том числе и Чонгук. Женщина из завидной красавицы в считанные месяцы превратилась в старуху, и хоть в ее глазах по-прежнему плещется море спокойствия и ласки, ее состояние пугает. — Я говорил об этом с Захарией. Он настаивает, что наши лекари делают всё возможное, и не хочет отпускать Марию в государственную клинику. Но если ей станет хуже, я сам ее туда отвезу. Храм закрыт. Ключ-карту имеют только Захария и пасторы, но с недавних пор этот список пополнился Чонгуком. Дежурные придут подготовить зал к предстоящему молитвенному дню только к шести утра, так что ночью помещение пустует. Чимин, входя первым, включает свет, а затем они вместе зажигают свечи у алтаря. Слова, произнесенные в пустом зале, эхом отбиваются от стен и кажутся слишком громкими, поэтому в процессе они не переговариваются, просто наслаждаясь тишиной. Затем, погасив свет и оставив лишь полумрак свечей, они становятся на колени. Это непривычно – делить молитву, до мурашек волнительно и немного неловко, но Чонгук смущение преодолевает. Прикрывает глаза, но не пытается абстрагироваться от присутствия Чимина, наоборот: ещё глубже вдыхает запах жасмина. — Господи, — шепотом начинает альфа, сложив руки в замок перед грудью, — сегодня ночью я убил ни в чем неповинных людей. Я не помню, сколько их было, как они выглядели, и не знаю, о чем они думали перед смертью, но их души видишь ты. Прошу, прости грехи их, очисти и прими к себе на Небеса… Чонгук запинается. Под прикрытыми веками жжется воспоминание о ребенке, который сегодня лишился жизни. Глаза умершего смотрят из темноты скорбно и умоляюще, и альфа почти слышит его плач у себя в голове. Такое бывает редко, но иногда мертвые будто не хотят уходить на тот свет, и их облик преследует Чонгука. И этот голубоглазый мальчик прочно поселился в лабиринтах памяти, так просто от него не избавиться. — Прости Яна, Боже. Он совсем ещё ребенок и не должен был погибать от моих рук. Пожалуйста, помилуй его, не позволь его душе спуститься в Ад и переживать вечные муки, он не заслуживает этого. Господи, позаботься о нем, прости его, прости, прошу… Господь жесток. Святой Отец говорил, что человек уже рождается с грехом, а значит, малолетнего ребенка на небесах судить будут с такой же строгостью, как и серийного убийцу. Никаких поблажек, не вымолил прощение за грехи при жизни – расплачивайся после смерти. И поэтому Чонгук так отчаянно молит за мальчика с голубыми глазами, просит так, как бы никогда не просил за себя. Ему больше ничего не остаётся. Перед ребенком он чувствует такой груз вины и ответственности, что и за десяток лет не вымолить прощение. — Господи, не дай ему гореть в муках, спаси его. Спаси, сделай то, чего не смог сделать я, прошу… Слезы горчат на языке разочарованием в самом себе, и только сейчас Чонгук осознает, что плачет. Какое же ничтожество. Не уберег ребенка, не вымолил за него прощение, ещё и ревёт вместо того, чтобы решить проблему. Плачет как малолетний омега, а ведь рядом Чимин, перед которым хочется казаться непоколебимой скалой. На стене перед Чонгуком – позолоченное распятие. Пустые глазницы Иисуса взирают осуждающе, насмешливо, будто бы не принимает слез и молитв альфы. Он, Всемогущий и Царь царей, попросту забавляется, создавая всё больше проблем и испытаний. — Почему ты так жесток ко мне… Чонгук не сдерживает привычного для него порыва агрессии, что есть силы ударяет подножие распятия. Это больно, и альфе кажется, что он слышит хруст костяшек, но с каждым ударом становится немного легче. Он так зол на себя, на Бога, на несправедливость мира и даже на Яна, который не смог убежать. Но наказать в данной ситуации он может только себя, поэтому Джакомо вымещает гнев не жалея. — Чонгук, стой! — Чимин лезет под удары, хочет перехватить летящие кулаки, но у него ничего не получается. — Прекрати, ты себя калечишь! «В этом и суть, — думает Джакомо. — За проступками следует наказание – таков мир. Лучше я накажу себя сам, чем кто-то другой». — Чонгук, ну что же ты… — цепкие ладошки омеги обхватывают за плечи сзади, Чимин прижимается грудью к его спине и молит: — Не вини себя, слышишь? В том-то и дело, что Джакомо ничего, кроме оглушающего яростного рева в своей голове, не слышит. Его часто накрывает чувство вины и злости после заданий, поэтому он и любит уединяться в пустом храме, где из свидетелей – распятый Иисус и пустые скамейки. — Ты ни в чем не виноват. Омега не сдается, прижимается крепче и проводит носом по влажной шее, делится своим запахом.«The death of peace of mind» – Bad Omens
— Я убийца, — против воли вырывается судорожный всхлип. — Я убил ребенка. Как тебе не противно, не страшно находиться рядом со мной? Он ожидал, что омега отвернется, уйдет или, может, хотя бы вздрогнет от этих слов. Чонгук никак не ожидал, что Чимин обнимет ещё крепче и, оставляя хаотичную россыпь быстрых поцелуев на затылке, шепнет на ухо: — Я доверяю тебе, помнишь? Ты не сделаешь мне больно, ты не способен меня напугать. — Но я плохой человек, Чимин, — он обхватывает ладони омеги и сжимает в своих, — Я ужасен. — Нет, нет, Чонгук. Ты совершаешь сомнительные поступки, но это не делает тебя плохим. Разве это не взаимосвязано? Разве может хороший человек убивать по приказу? Разве не будет хороший человек бороться с режимом, а не прогибаться под него? — Послушай, — Чимин садится на колени перед альфой, протискиваясь в узкое пространство между распятием и Чонгуком, и обхватывает его лицо, — ты плачешь от того, что причиняешь другим боль. Твоя душа ноет, ты вымаливаешь прощение за убитых, ты защищаешь нуждающихся. Я никогда не встречал человека, чье сердце бы вмещало так много любви к людям. Ты заботишься о всех жителях Дома, ты беспокоишься о всей стране. Ты просто не можешь быть злодеем, понимаешь? Чонгук себя за содеянное ненавидит, и никакими хорошими поступками это не исправить. Это проклятие – или дар – нести возмездие и при этом сохранять в себе зерно человечности, не дающее скатиться по наклонной в бездну безразличия к чужим жизням. Оно, это зерно, единственное, что удерживает Чонгука в сознании и адекватности, без него он бы окончательно превратился в бездушное орудие убийства с заржавевшим механизмом внутри вместо сердца. Кристальные слезы Чимина орошают семя человечности и не дают иссохнуть. Возможно, благодаря ему зерно однажды прорастет в крепкое дерево, и альфа наконец почувствует себя исцеленным. Омега плачет, но больно от этого почему-то Чонгуку. Довел, не уберег, расстроил и напугал своим неадекватным поведением. Чонгук вновь корит себя, но негативные мысли сдерживает внутри черепной коробки и не позволяет им выползти наружу. Потому что Чимин не создан для грусти. И всё же. Глядя на эти слезы, Чонгук не испытывает отвращения. Не возникает желания прекратить этот поток любой ценой, не всплывает рефлекторное «жалкий». При виде соленых дорожек на родных румяных щеках хочется слезы собрать – кончиками огрубевших пальцев, губами, – главное, чтобы нежно, не причинив вреда. Разве это не то, что люди именуют любовью? Есть же четкое определение того момента, когда чувства больше не влазят в узкое понятие «симпатия», когда им тесно в именовании «влюбленность»? Пожалуй, мгновенье, когда слезы другого человека, трогательно дрожащие губы и покрасневший нос вызывают внутри волну щемящей нежности, и есть тот самый переломный момент. — Ты удивительный омега, Чимин. Я рассказываю о том, скольких убил, а ты всё равно видишь во мне хорошее. Чимин улыбается несмело, робко, будто сам смущается этому открытию и, обхватив лицо альфы ладошками, сталкивается с ним лбом. Их носы соприкасаются. Дыхание у обоих горячее, почти обжигающее на коже, и, когда Чимин проводит своим хорошеньким носиком по его, Чонгука, у альфы резко учащается пульс. Вдохи и выдохи становятся настолько частыми, словно он задыхающийся, которому дали доступ к кислороду. Этот жест мягкий, ласковый, и для Чонгука он значит больше слов. Потому что так Чимин показывает, что рядом, что не уйдет, не оставит один на один с внутренними голосами. Доказывает, что не боится. Храбрый омега. И глупый: нельзя вот так доверчиво жаться к обезумевшему псу. Губы Чимина в миллиметре от его собственных. Они пахнут клубничным блеском, манят, и Чонгук то и дело опускается к ним взглядом. Очень хочет попробовать их, но не мимолётно, не в быстром, почти украденном поцелуе, а смаковать часами. — Я чувствую твой запах. О чем ты думаешь? — шепчет Чимин. Горячий воздух из приоткрытых губ оседает на коже Чонгука, и он невольно облизывается, пытаясь разобрать вкус. Признаться или соврать? Хотя есть ли смысл утаивать, если омега из-за потяжелевшего феромона и так обо всем догадывается? — Помнишь о том, что ты сказал в клубе? Если вернусь невредимым, меня ждёт награда, — Чонгук дразнит сам себя, когда проводит носом по щекам омеги, скулам, линии челюсти, но не позволяет прикоснуться губами. Это невыносимая пытка, нечеловеческое мучение, но ожидание стоит того. — Мое предложение остаётся в силе. Чего ты хочешь, альфа? — Тебя, — Чонгук тяжело сглатывает. — Мне нужен только ты, Чимин, весь и полностью. Поражается собственной смелости. Это, наверное, заразно, и воздушно-капельным передалось от омеги. Взгляд Чимина поднимается стремительно, с разбега, так, что внутри нечто безвозвратно плавится, из железа превращаясь в раскалённую лаву, и течет по направлению к сердцу. Его глаза – огонь, пленительный и манящий, обжигающий. В них отблеск свечей и то, что принято именовать искрой. Чонгука этот взгляд способен поставить на колени. Сложно понять, кто сделал первый шаг – и это вовсе не важно, – просто в одну секунду их рты сталкиваются, губы находят друг друга, и Чонгук мычит, углубляя поцелуй. На вкус – клубника вперемешку с природной сладостью омеги. Он никогда не был фанатом данной ягоды, но отныне готов ощущать ее вкус каждый день, каждую минуту, если это будет означать поцелуи с Чимином. Чонгук хаотичен в своих движениях, он не обладает особой техникой или изящностью, только энтузиазмом и непреодолимой тягой. Судя по коротким, едва слышным стонам Чимина, омегу это более чем устраивает. Он лишь поощрительно поглаживает затылок, когда Чонгук поочередно облизывает губы, покусывает и оттягивает нижнюю только для того, чтобы посмотреть, насколько пухлой она может стать. Это вкусно и влажно, Чонгук сходит с ума от мокрых звуков, которые они издают. Он улыбается в поцелуй, когда Чимин шире приоткрывает рот и позволяет хозяйничать там: полностью отдает контроль, как послушный омега. И, конечно же, Чонгук этим пользуется, облизывает небо, обводит языком десна и ряд зубов, дрожит от вседозволенности. Вот она, награда. — Высунь язык, Чимин. Это странно. Это пошло и, быть может, абсолютно мерзко выглядит со стороны. Но Чонгуку необходимо попробовать всё, и юркий розовый язычок Чимина привлекает не меньше губ. Омега не смеётся над его желаниями, шире открывает рот, чтобы исполнить просьбу. Господи, вид перед Чонгуком – сущая непристойность, и он чувствует больше, чем просто возбуждение. Это и восхищение, и обожание, и неописуемый, словно щекочущий изнутри, восторг. Альфа поддерживает Чимина рукой за подбородок, заставляя чуть закинуть голову. В уголках его губ скапливается слюна, и Чонгук не выдерживает, с рыком прижимается к нему. Чонгук, обхватив лицо ладонями, облизывает язык Чимина широкими мазками снова и снова, и, хоть ощущения незнакомые, необычные, он не останавливается. Его тело с каждым разом становится всё жарче, из головы пропадают всякие мысли, остаются только желания, инстинкты и бьющее набатом «Чимин, Чимин, Чимин». Нужно глубже. Чонгук сосет язык омеги, чавкающие звуки и стоны эхом усиливаются в пустых стенах. Альфа хочет их записать на виниловую пластинку и хранить как экспонат в музее… Нет! Перенести на плеер и слушать-слушать-слушать, пока не оглохнет, чтобы даже после этого заученные стоны продолжали звучать в голове. Он так любит голос Чимина. Недовольный по утрам, с нотками ярости во время ссор и особенно этот, хриплый, срывающийся на скулеж из-за возбуждения. Нужно ближе. Сжимая мягкие бедра, Чонгук тянет омегу к себе на колени, чтобы между телами не осталось пространства. Было бы возможно – он бы залез под кожу, чтобы ощущать скачущий пульс, отслеживать кровоток, бережно хранить сердце и отслеживать то блаженное мгновенье, когда оно от счастья бьётся чаще. Чимин наклоняет голову, давая больше доступа, и Чонгук мгновенно переходит с поцелуями на хрупкую шею. Желает оставить россыпь поцелуев-засосов и заявить права, но остатки здравого рассудка не дают поступить так опрометчиво. Вместо этого альфа ведёт губами от яремной впадины к острой линии челюсти, особое внимание уделяя дрогнувшему кадыку. Чонгук провоцирует, кусает неглубоко у места, где принято ставить метку, и с садистским удовольствием ухмыляется на предупреждающее рычание Чимина. Правильно. Всему свое время. Альфа не сомневается в том, что однажды наступит день, когда омега полностью будет принадлежать ему. Нужно больше. Чонгук с наслаждением обхватывает ягодицы, и мысль, словно удар тока, проносится в голове: «На Чимине те самые джинсы». Не раздумывая, он просовывает ладони в широкие разрезы и впервые касается омеги вот так. Чтобы кожа к коже без преград в виде мешающейся ткани, чтобы пальцы пачкались вязкой смазкой. — Я так хочу тебя, — шепчет Чонгук на ушко. Хоть их и не может никто услышать, хочется, чтобы эти слова мог расслышать только Чимин. — Прямо сейчас. Словно в подтверждение своих слов, он толкается бедрами, давая омеге ощутить возбуждение. «Хотеть» – это не только о плотской похоти. Чонгуково «хотеть» имеет множество синонимов: «хочу сделать тебе хорошо», «хочу узнать, сколько родинок у тебя на теле, и поцеловать каждую» и даже совсем наивное «хочу, чтобы мой первый раз был с тобой». В отблеске свеч выражение лица омеги становится мягким, понимающим. Конечно, Чимин видит все эти послания между слов, считывает, как бегущую строку по глазам Чонгука. Знает, что для него это не просто секс, это обозначение союза до конца жизни, клятва в преданности. Но он не был бы Чимином, если бы, склонив игриво голову, не произнес: — Прямо здесь, в храме? Но нас же могут увидеть. В противовес своим словам проворно залезает горячими ладошками под футболку альфы и оглаживает пресс. Дразнится. Одна только мысль о том, чтобы выпустить омегу из своих рук хоть на секунду, вызывает волну протеста. — Никто не войдёт. А если это произойдет – я выцарапаю ему глаза, вырву язык, и никто не узнает. — Боже, не говори о таких вещах, когда собираешься меня трахать, — Чимин, закатывая глаза, смеётся. — Сбиваешь весь настрой. — Я не собираюсь тебя трахать. Я хочу тебя любить, — твердо заявляет Чонгук. — Прямо сейчас. Омега оглаживает плечи, грудь, словно любуется крепким телом перед собой. И Чонгук, не удержавшись, напрягает мышцы и выпрямляет спину. Он делает это быстрее, чем успевает подумать, и тут же тушуется, когда омега вопреки его надеждам вновь заливается смехом: — Ты что, красуешься? Смотри на меня, Чонгук, — омега приподнимает его подбородок. В этой позе Чимин немного выше, глядит свысока, и это, на удивление, тоже заводит. — Тебе не нужно этого делать, альфа. Я и так знаю, какой ты сильный, и всё, чего я хочу – ощутить эту силу на себе. Господь свидетель, Чонгук думал об этом каждый день. О том, как легко может поднять омегу, удерживать – и любить – на весу, носить на руках, сложить вдвое, посадить на себя, обездвижить… И, когда Чимин томно шепчет: «Возьми то, что тебе нужно, альфа. Я твоя награда», тормоза отказывают, стоп-сигналы сносятся ураганом чувств, и Чонгук сдается. В спешке он стягивает футболку и кидает на пол, куда тут же пересаживает Чимина. Не даёт омеге раздеться, сам с него снимает кофточку – бережно расстёгивает каждую пуговичку, потому что, хоть и хочется до звёзд перед глазами, Чонгук собирается быть терпеливым и нежным. Та же участь ждёт и джинсы: их он стягивает с пухлых бедер с особой осторожностью, чтобы омега ещё не один раз их мог надеть. — Это… — пораженный вздох вырывается из груди. — Чимин, боже. Под штанами оказываются крохотные кружевные трусики, не способные прикрыть такой же крохотный, но возбуждённый член. Ткань спереди полностью промокла и пахла терпкостью и жасмином, вызывая желание прикоснуться как можно скорее. Чонгук почти накрывает пах омеги рукой, но останавливает себя. Его ладони кажутся слишком грубыми, большими, и, не желая приносить дискомфорт, он прижимается к текущему возбуждению лицом. Притирается довольно, словно дорвавшийся до лакомства пёс, и вовсе не замечает удивлённого вскрика Чимина. Пахнет настолько сильно и приятно, что Чонгук тонет, добровольно захлёбывается. Немного отстраняется и на пробу пускает струйку слюны на и так промокшие трусики. Проводит языком – ощущение кружева непривычно, но вкусно: смазка хорошо пропитала ткань. Он посасывает кончик члена, массируя бедра, лижет сквозь мокрое кружево и понимает: судя по стонам и непрекращающейся дрожи, Чимин может вот так кончить. Но ему самому мало. Если он должен удовлетворить омегу, он сделает это надлежащим образом. Трусики Чонгук так и не снимает, просто отодвигает немного в сторону, чтобы высвободить член. Минет – не лёгкое занятие для новичка, но, глядя на размеры омеги, Чонгук думает, что это не так уж и сложно. Когда он целует текущую головку, то стонет в унисон с омегой: хорошо обоим. Чимину – от невыносимо нежных ласк, Чонгуку – от вкуса, от ощущения члена на языке, от осознания, что любимый омега рассыпается от наслаждения. Это так отличается от того, чтобы касаться самого себя. Будто тело омеги сделано совсем из другой материи. Он – великолепие, ангел во плоти, и Чонгуку приходится себя контролировать, чтобы на фарфоровой коже не оставить ещё больше синяков. Будто бы без одежды он скинул и свою броню и альфа впервые увидел в нем эту хрупкость, уязвимость. — Чонгук, не останавливайся, прошу, — ещё никогда голос Чимина не звучал так высоко. Пальчики омеги зарываются в пряди на затылке и тянут обратно к себе между призывно раздвинутых бедер. Чонгук послушно склоняет голову. Как тут отказать? Да и зачем, если самому хочется не меньше? Ласкает ствол, не достающий скромными размерами до горла, сосет головку, покрывает поцелуями всё, до чего способен дотянуться. Яички омеги так трогательно поджимаются от горячего дыхания, так что Чонгук не обделяет вниманием и их: засасывает каждое поочередно, водит языком, целует, собирает носом запах. — Я долго не продержусь, альфа, — Чимин предупреждающе тянет пряди. — Я сейчас, я… Чонгук теснее обхватывает ствол губами, не позволяя отстранить себя от промежности омеги. Ему вкусно, ему приятно и до одури жарко от того, как омега сжимает его голову бедрами в экстазе. Ему мало. Сперма не такая сладкая, как он надеялся, немного соленая и с горчинкой; но Чонгук всё равно сглатывает и бережно очищает омегу языком, стараясь не задевать чувствительный член. Осыпает поцелуями тазобедренные косточки в ласковом жесте и стягивает трусики, чтобы они не натирали. — Иди ко мне, — Чимин манит пальчиком. Только сейчас Чонгук обращает внимание на собственное возбуждение, причиняющее боль. Он тут же расстёгивает штаны, с облегчением выдыхая, и вновь целует Чимина. — Ты позволишь мне? — альфа потирает мокрую дырочку, и от него не ускользает, как Чимин поджимает пальчики на ногах от удовольствия. Если Чимин воспротивится, скажет, что устал или передумал, – это будет подобно падению со скалы: неприятно, больно, стремительно. Но Чонгук готов получить такой ответ и готов отступиться, как бы тяжело ни было. Но Чимин без слов разворачивается, опираясь на локти, выгибается, сам разводит ягодицы, чтобы продемонстрировать дырочку, и призывно взмахивает бедрами. Дразнится? Предлагает. Чонгуку приходится до крови закусить губу, чтобы сдержать рык, рвущийся наружу от этой картины. Он с нажимом проводит по спинке, заставляя прогнуться еще сильнее, а затем впивается пальцами в ягодицы и притягивает ближе, так, чтобы провести между ними членом. Теперь, когда нет одежды – это ощущается в разы ярче, чётче. Чимин под ним нетерпеливо стонет, толкаясь навстречу и желая получить нечто большее: трение члена о колечко мышц лишь сильнее раззадоривает его. — Тш-ш, Чимин, — Чонгук цокает языком и перехватывает ладошки, что так и норовили вставить член в дырочку. — Дай мне поиграться ещё немного. — Не издевайся надо мной, — хнычет омега. — Я и не думал, маленький, — ласковое обращение вырывается мимовольно. Чонгук целует острые лопатки в жесте утешения. — Но ты такой красивый, что мне хочется насладиться каждым мгновеньем. Чимин недовольно сопит на это, но уступает. Чонгуку надо ведь совсем немного. Он весь сейчас – как оголённый нерв, долго не продержится. Поэтому он ещё несколько раз трётся между разведенных ягодиц, смазывая член в омежьих выделениях, и, уткнувшись Чимину в затылок, проталкивает головку. Замирает. Тесно, слишком тесно, непривычно. И до жути приятно. Ничего подобного он ещё не испытывал, и потому становится страшно: всё ли он делает правильно? Сможет продержаться достаточно долго? Будет ли омеге приятно, и, самое главное, не причинит ли он боль? Узкие стеночки, играючи, туже обхватывают кончик члена, и Чонгук едва не скулит. — Почему ты не двигаешься? Пожалуйста, — Чимин пытается насадиться сам, но крепкая хватка на талии не даёт этого сделать. — Не останавливайся, прошу! Капризный. Чонгук бы его даже подразнил по этому поводу, будь ситуация другой. — Просто ты такой маленький, — честно озвучивает свои мысли. Собственный член кажется непозволительно большим напротив хрупкого тела и впервые приносит чувство беспокойства, а не гордости. Поместится ли? А если порвет?... — Я боюсь сделать тебе больно, Чимин. — Не такой уж я и маленький, — фыркает омега, выскользнув из-под Чонгука и, лёгким движением толкнув его в грудь, занимает место на его коленях. — Попробуем так? Я смогу контролировать глубину и ритм, а ты просто получай удовольствие, хорошо? Чонгук несмело кивает и, ведомый ладошками омеги, откидывается на спину. С такой позиции Чимин не менее прекрасен: он может в деталях разглядеть подтянутый животик, нежную линию плеч, розовые соски и вновь возбуждённый член. — Наслаждаешься видом? — Боже, да. Ты прекрасен, Чимин. Омега ухмыляется и без предупреждения насаживается на член сразу до основания. Это так восхитительно узко, что Чонгук стонет, прикусывая собственное запястье. Это самое прекрасное ощущение, что он когда-либо испытывал. После этой ночи альфа уверен, у него возникнет зависимость к сексу с одним конкретным омегой. — Черт, ты действительно большой, — всхлипывает Чимин, но вместо того, чтобы подождать и привыкнуть к размеру, он привстает, оставляя внутри одну головку, и вновь насаживается. Чонгук тоже пытается совершать толчки навстречу, но есть что-то особенно интимное в том, чтобы позволить выполнить всю работу Чимину. Это может показаться эгоистичным, но Чонгуку просто нравится смотреть на омегу в отчаянии, когда он берет то, что ему нужно, и сам руководит процессом. — Такой чертовски красивый для меня. Идеальный. Самый великолепный омега из всех, — шепчет Чонгук, даже не уверенный, что его слышат. Но это и не нужно: его слова – молитва, обращённая к Господу. Невольно взгляд Чонгука перемещается к распятию, к пустому выражению лица Иисуса над их головами, и альфа победно усмехается. Да, заняться сексом в храме было правильным решением. Если это – место любви, то Чонгук просто использует его по назначению: любит собственное божество. Альфа переплетает пальцы с пальцами Чимина, образуя замочек, и тянет на себя, позволяя омеге опуститься на его грудь и передохнуть. Он сам совершает толчки, уже зная, как тому нравится и как с ним следует обращаться. С каждым толчком Чимин вздрагивает, скулит и смыкает клычки на шее, будто старается пометить. И Чонгук ему позволяет, предоставляет полный доступ к такой уязвимой части, потому что отказать омеге попросту невозможно. — Б-быстрее, Чонгук-и, я близко… Альфа, держась из последних сил, выполняет просьбу, крепче обхватывая омегу за талию, и приподнимает бедра, чтобы углубить толчки. Он чувствует, что с каждым разом попадает ровно по простате: слышит это в сорванном скулеже, когда Чимин едва не задыхается, и такая реакция заставляет его двигаться быстрее, сильнее. — Какой же ты покорный… Уже не такой дерзкий, да? — сбито шепчет Чонгук. — Плачешь на моем члене, просишь большего прямо в храме… Ты уже мой, омега. — Чонгук! — тот выдает какой-то совсем судорожный вздох и дрожит, прикрыв глаза. Чонгук чувствует, как дырочка сжимается и пульсирует, и низко рычит. Чимин буквально выдаивает его, не переставая поскуливать, и альфа разрешает себе сорваться следом: низ его живота приятно тянет в освобождении, а член дёргается в желании наполнить тугую дырочку своим семенем. — Слишком много… Чонгук предупреждающе рычит на омегу, натягивает сильнее, изливаясь, и не даёт ни одной капли пролиться. Помечает собой. Теперь его запах ещё надолго останется на омеге. Кончать вот так – ни с чем не сравнимое удовольствие. Можно прижать омегу к себе в объятии и получать нежность в ответ. Хотя омега совсем сонный и его едва хватает на вялые поглаживания головы, Чонгук с блаженством это принимает. — Альфа… — Чимин слабо выдыхает и, чуть приподнявшись, тянется за поцелуем. Чонгук с радостью отвечает, совсем невесомо лаская опухшие, истерзанные губки. Чимин выглядит как беспорядок с растрёпанными волосами и поплывшим взглядом, и из-за этого Чонгуку хочется его ещё больше нежить. Он потирает напряжённые мышцы поясницы омеги, снимая усталость. — Это было потрясающе. — Тебе понравилось? — ответ очевиден, но Чонгуку важно слышать подтверждение. — Я не сделал тебе больно? — Чонгук, — он смотрит серьезно, — может, ты не заметил, но мне нравится, когда грубо. Поэтому не бойся использовать силу или потерять контроль – я от этого не сломаюсь, обещаю. Чимина стоит приписать в лик святых и прямо таким, растрёпанным, заласканным, запечатлеть в виде статуи. Поставить на место распятия, чтобы в храме отныне поклонялись новому божеству. — Ты невероятный, — член, что так и остался в дырочке омеги, заинтересованно дёргается на словах Чимина, подкидывая усталому мозгу пошлые картинки. — Можем мы сейчас?... — Нет, — чтобы отказ не звучал грубостью, он целует альфу в щеку, — на ещё один раз меня не хватит, я очень устал сегодня. Чонгук в этом слышит обещание на будущее, сегодня – нет, но завтра… Это его ободряет. — Давай полежим немного, потом я тебя помою и отнесу в спальню, да? — Идеальный план, — уже сквозь дрёму бормочет Чимин. Чонгук оставляет на его макушке последний поцелуй перед тем, как самому прикрыть глаза. Волосы Чимина пахнут потом и их смешанным запахом, так что альфа зарывается в прядки носом. Нужно до конца чёртовых дней. И после этого – тоже. Впервые он плачет из-за счастья и не стыдится своих слез.