Горе мне в моём сокрушении; мучительна рана моя, но я говорю сам в себе: «Подлинно, это — моя скорбь, и я буду нести её».
Иер. 10. 19.
1956 год
Говорят, война — самое страшное, что может случиться с человеком. Я забыл войну. По прошествии одиннадцати лет с тех времён её последствия наблюдались по всему миру. Франция — убежище скорби и страданий. В 1940-м году моя лечебница стала госпиталем, где лечили раненых, а теперь вновь приобрела своё первоначальное предназначение. Здесь я лечил душевные раны. С 1945-о лечебница приютила многих пациентов. Об эти стены люди били головы в надежде вытрясти осколки пуль и онанировали на линолеум. Краска впитала похоть, бешенство, экстаз и самоуничтожение. Я вылечил всех этих людей, но Клодетт была другой. В 1956-м в лечебницу поступила пациентка. Из машины санитары вывели девушку в смирительной рубашке на вид совершенно спокойную. Санитар шепнул мне на ухо: «Она не та, за кого себя выдаёт». Девушка опасна, поэтому пристёгнута к каталке. Я лично отвёз пациентку в палату. Удивительное лицо навсегда отпечаталось в памяти. Я категорически против смирительных рубашек, особенно на женщинах. Медсестра выдала пациентке робу. У Клодетт очень светлые глаза, светлее моих, у неё меньше волос на голове, чем у меня. Не война так изуродовала её, Клодетт пришла в этот мир такой. Я не мог подойти к Клодетт, что-то останавливало. Она меня не пугала, но подобных людей в лечебнице никогда не было. Клодетт осталась в палате одна. Только спустя неделю я смог с ней заговорить. Клодетт стала моей последней пациенткой. Я закончил работу психиатра навсегда. Клодетт Дюбуе, двадцати девяти лет от роду, за прошедшую неделю свела с ума троих санитаров и двух медсестёр. Прописанные мной лекарства не помогали, от электротерапии мы давно отказались. По вечерам я проверял, как Клодетт принимает препараты, видел спокойного и психически здорового человека, а санитары держали наготове дубинки. На руках Клодетт синяки — персоналу разрешено использовать грубую силу. Мне это крайне не нравилось, однако терять работников нерезонно. Пятеро перестали числиться персоналом лечебницы: один стал пациента, двое спились, двое покончили жизнь самоубийством. Настала моя очередь. Выслушав жалобы, перечитав заявления, я никак не мог определить готовность ко встрече с опасной пациенткой. Палата площадью шестнадцать квадратных метров: окна нет, кушетка, стул, лампочка на потолке. На часах 9:30 — мой вечерний обход. Клодетт Дюбуе — последний пациент на сегодня. Я сел на стул в центре палаты, Клодетт поджала ноги на кушетке. Между нами расстояние. У меня в руках медицинская карта с пометками, сделанными со слов тех, кто общался с Клодетт. Острый психоз — диагноз, который я поставил, опираясь на наблюдения персонала лечебницы. Настало время самостоятельно удостовериться в заболевании. — Меня зовут доктор Морó. Клодетт спрятала нижнюю часть лица за коленями. Стеснение. — Надеюсь на Ваше сотрудничество, иначе лечение пройдёт впустую, — я поправил круглые очки в тонкой оправе и принялся сверять данные в карте. — Клодетт Дюбуе, двадцать девять лет, родились в Париже. Мать и отца казнили в концентрационном лагере, Вы остались живы. Родители страдали хроническими заболеваниями? — Нет, они были здоровы, — её французский нечёткий, некоторые согласные не проговаривались. — Какими болезнями Вы переболели в детстве? — Всеми, которыми могут болеть дети. — Вы наблюдались у врача? — В пять лет мама отвела меня ко врачу. Из здания она вышла в слезах. — Вы поняли почему? — В школе. — Вас обижали в школе? — Это не самое страшное. Детскую жестокость переплюнет взрослое безумство, — Клодетт раскрывалась, становилась разговорчивой. Я привык к её произношению. — Сейчас Вас терзает внешность? — Я привыкла, что меня рассматривают, — укор в мою сторону. — Я разрешаю Вам, доктор. — Важно не то, что снаружи, а то, что внутри. Я работаю не с телом, а с душой, — я немного сместил очки на глазах — старая привычка, преследующая меня с давних времён. — Все так говорили. Увы, легче мне не стало. — Кто все? — Кто смотрел на меня. — Помимо внешних особенностей Вас что-то настораживает? Возможно, мысли или привычки. — Жужжание в голове. Оно закладывает уши, неприятное ощущение. — Такое часто случается? — Стало происходить чаще. Стало больше людей покидать меня. Они хотели помочь, но мне не нужна их помощь. Может, я нуждалась в Вас, доктор? — Я постараюсь Вам помочь, обещаю. — Хотите сделать меня такой же, как все? — Клодетт встала с кушетки. — Хочу, чтобы Вы чувствовали себя здоровой, мадемуазель Дюбуе, — Клодетт никогда не будет, как все. — А как Вы себя чувствуете, доктор? — Клодетт медленно подходила ко мне. — Спасибо, хорошо. Меня насторожила смена её тона, Клодетт перестала казаться хрупкой и ранимой. Передо мной уверенная в себе и раскованная девушка, которая не полезет за словом в карман, а полезет куда глубже. — Если Вы не против, я осмотрю Вас, — я встал и положил на стул медицинскую карту. — Что угодно, — она сняла больничную робу, оставшись полностью голой. Клодетт выше меня: её рост сто восемьдесят два сантиметра. У меня нет личной жизни, нет дома. Смысл моего существования — работа. Я не испытывал полового влечения и не рассматривал женщин, как сексуальный объект. Меня ничто не возбуждало, кровь передвигалась по телу без скачков. Похоть и вожделение покинули разум. Я видел слишком много сексуальных извращений. Клодетт настолько худая, что торчат рёбра. Её спасли из лагеря одиннадцать лет назад, а вес так и не прибавился. Кожа горячая, тонкая и хрупкая, ни одного волоса, синяки с кровоподтёками на руках и ногах. Сколько медсёстры ни мерили температуру, термометр всегда показывал около тридцати восьми градусов. Лицо — сплошная аномалия: большой лоб с выступающими надбровными дугами и лобными буграми, маленький нос, полные губы, деформированные уши, морщины под сухими глазами, впалые щёки. Я осмотрел кисти: ногти маленькие, несформированные. От горячего тела Клодетт мне стало жарко, но на тонкой коже ни капли пота. Полость рта — пустыня, зубов практически нет: вверху три и внизу два неправильной формы. Я ходил вокруг Клодетт, трогал части тела и не понимал, как генетика так сработала. — В мире существуют крайне недостойные люди, доктор, — Клодетт опустила взгляд на меня. — Считаете себя такой? — Люди вроде меня не должны существовать. — Одевайтесь, — я сел на стул и раскрыл карту: отметил особенность кожи и отсутствие зубов. Клодетт стояла голой. — Мне нравится моё тело, а Вам? — она трогала себя. — У Вас дистрофия, Клодетт. Вам нужно больше есть. — Если бы у меня были зубы. Мама вечно готовила мягкую и перетёртую пищу. Сколько себя помню, я всегда была худой. А Вы любите, когда у девушки есть за что подержаться? — непристойные движения. Обнажённая Клодетт подходила ко мне. Как врач, я обязан оставаться спокойным и не вестись на провокации. Именно это Клодетт и делала — провоцировала. Она села ко мне на бёдра. — Я вижу, тебе всё-таки нравится моё тело, — Клодетт заелозила и положила ладонь на пах. Бляшка ремня впилась в живот. — Вы не в себе. — А ты не во мне, — от горячего дыхания запотели очки. — Их было семеро, кто пытался мне помочь. Их уже нет в живых. Ты будешь «Фауст Восьмой». — Почему Фауст? — Потому что я так хочу, — Клодетт вздохнула и провела ладонью по гладкой щеке. — Я верю в тебя. Приходи ко мне почаще, мы поможем друг другу, — рука на паху сжалась в кулак, полные губы замерли в миллиметре от моих. — Что с тобой не так? — Я хочу чувствовать себя уверенной и желанной, хочу, чтобы меня любили, — она встала с бёдер и надела робу. На этом обход был окончен. Я ушёл от из палаты с чувством, что поставил правильный диагноз. Клодетт же поставила кое-что в моих брюках.***
Она лежала лицом к стене и водила пальцем по старой краске. — Клодетт, Вам необходимо принять таблетки, — я протянул ей стаканчик с пилюлями. — Я не пью в это время. — Пришлось пересмотреть Ваше лечение, поменяем препараты и дозировку. — Это поможет? — Если Вы будете следовать моим указаниям — да. Клодетт проглотила таблетки без воды. Я сел на стул рядом с кушеткой и положил на покрывало две бутылки. — Вам на ближайший час. Пейте больше воды, чтобы организм работал правильно, и не чувствовался дискомфорт. — Я замучаю санитаров походами в туалет. — Не страшно. Они понимают. — Доктор Моро, что со мной? Клодетт вновь была спокойной и робкой, боялась встретиться глазами — ни следа от фурии, что пригвоздила меня к стулу. — У Вас часто меняется настроение, из-за чего Вы иначе проявляете эмоции, порой становитесь подозрительной и отрешённой от внешнего мира, мало общаетесь с людьми. Вы гиперчувствительна, асоциальна. — Мне говорили, я, наоборот, слишком активна и агрессивна. — Да, и это настоящая Вы: уверенная, чувственная, раскрепощённая. Ваше истинное «я» проявляется таким образом. Чуткая и спокойная Вы — вуаль на лице. — Я сейчас ненастоящая? — Да. Вы надеваете маску невинности, чтобы расположить к себе людей, а потом выпускаете нутро. — Вы его видели? — Да. — Простите, доктор, если я что-то сделала или сказала Вам. Я стараюсь не быть такой, мне не нравится это состояние. — Поэтому и превращаетесь в невинную овечку. Иногда Вы пользуетесь своим телом… в разных ситуациях, но сейчас потеряли интерес к нему, — я вспомнил, как вчера она чуть не залезла ко мне в брюки. — Пользуюсь своим телом? Вызывающе ведут себя? Я вздохнул, тяжело говорить. У Клодетт не только хрупкая кожа, но и душа. — Вы берёте от мужчин то, что хотите, а мужчины желают красивое и обнажённое тело, силу и страсть. Вы именно такая. — Не понимаю, когда стала такой. Сколько мужчин у меня было? Сколько воспользовались мной, — Клодетт сделала глоток из бутылки, — или сколькими воспользовалась я? — Вы упомянули семерых людей. Что Вы имели в виду? — Это люди, которые были ко мне добры, которые закрыли глаза на моё уродство. Друзья, приятели, врачи, любовники. Они приняли меня и, вероятно, поплатились. — Вы убили их? — Поэтому меня и привезли сюда, доктор Моро, — Клодетт задержала взгляд на очках. — Я не хочу, чтобы Вы были следующим. — Не переживайте, они не смогли Вам помочь, а я помогу. Внешность нам не изменить, Вы и без того очень красивая, попробуем привести в равновесие эмоциональное состояние. Клодетт взяла меня за руку: — Я верю Вам.***
Мы начали терапию. Невольно всё своё время я посвящал Клодетт, забывая о других пациентов лечебницы. Для меня существовала только Клодетт Дюбуе. Вечерами в кабинете я часто прокручивал в голове вопрос: чем пленительна Клодетт? Ответ удивительно прост: она очень красивая. Когда я впервые увидел её, не посчитал уродливой, наоборот, меня притягивала необычная внешность. Во время терапии я начал чаще засматриваться на отдельные части тела. У Клодетт тонкие длинные пальцы и выпирающие скулы, о которые легко порежешься. Клодетт разрешала касаться горячей кожи не мужчину, а доктора. Я осознавал, что прикосновения ошпаривают меня кипятком. — Вы набрали триста грамм, поздравляю! Это успех, Клодетт. — Какого веса Вы хотите добиться? — Для Вашего роста семьдесят-семьдесят пять килограммов. — Такими темпами нам долго работать. — У нас достаточно времени. Главное — есть продвижения. — Доктор Моро, скажите честно, Вы верите в успех терапии? — Если Вы будете сомневаться, настроение поменяется. Надеемся на лучшее, — я наклонился, чтобы поставить бутылки с водой на пол, и в этот момент Клодетт сняла с меня очки. — Попробуй их забрать. Снова она. Ничего хорошего не жди от неё. Клодетт забегала по палате. — Верни, пожалуйста. Клодетт надела круглые очки в металлической оправе: — Как ты в них видишь? — Без них я совсем не вижу. — Значит, я могу делать что угодно, раз ты меня не видишь? — Ты можешь их уронить и сломать, а запасных у меня нет. Отдай. — Поцелуешь — получишь обратно, — она подняла руку с очками. Я подошёл к Клодетт — кисть слишком высоко. — Если они тебе действительно так нужны. Провокация. Если я не сделаю того, чего хочет Клодетт, у нее начнётся приступ агрессии, и терапия потеряет смысл, но если я её поцелую — она получит власть надо мной. — Я не играю здесь в игры, Клодетт, а стараюсь вылечить тебя. — Вечерами в кабинете ты лечишь себя, — рука скользнула под робу и дотронулась внутренней стороны бедра. — Думаешь, не видны складки на паху? — она приблизилась и отошла, оголяя плечи. Я опустил глаза на брюки. Неужели видно? Почему невозможно скрыть постоянные мысли о Клодетт? Она стояла с поднятой рукой. Я потянулся за очками — Клодетт подняла их выше. Ждала. Встав на носочки, мне удалось забрать очки из длинных пальцев. — Ты играешь здесь по моим правилам. Не ты дергаешь меня за верёвочки, — деформированное лицо Клодетт не расплывалось под увеличительными стёклами. — Я думала, ты благородный и говоришь исключительно правду, а в итоге нагло врёшь, превращая терапию в фарс, — Клодетт натянула на плечи робу. Холодная — больше не подпустит меня к себе. На безволосой коже вырос каменный панцирь — его ничем не пробьёшь. Спустя годы я пожалел об этом — я знаю. Доктор Моро подошёл вплотную к Клодетт Дюбуе и коснулся её губ — та сцена запомнилась мне на всю долгую жизнь. Ни бороды, ни усов у меня тогда не было, поэтому на тонкой коже не появилось раздражение. Клодетт не ожидала поцелуя, не успела закрыть глаза. — И всё? Без языка? — Ты не огласила пожелания.***
Нейролептики, антидепрессанты и транквилизаторы выполняли свою работу. Состояние Клодетт улучшилось. Она часто улыбалась, начала смеяться, перестала замыкаться, просила осмотреть её, чтобы удостовериться, сколько граммов набрала. Клодетт хотела вылечиться — для меня это было самым главным продвижением в терапии. — Кем Вы мечтали стать в детстве? — Моя мама шила и продавала платья. Я часто примеряла наряды, мама называла меня красивой. Папа работал в местной лавке фотографом. Мне нравилось наблюдать, как он фотографирует людей. Я бы хотела взять понемногу от каждого. — Ваши родители — творческие люди. — Они были очень похожи, словно брат с сестрой, и оба очень красивые. — Вы взяли от них лучшие качества, Клодетт, но генетика сработала иначе. — Вы думаете, я родилась такой из-за того, что родители внешне похожи? Они не были родственниками. — Думаю, спустя годы Вашу болезнь изучат. Люди станут относиться к её носителям более благосклонно… — А пока остаётся ждать, — Клодетт задумалась: — Поскорее бы лето. — Я подарю Вам шляпу. Солнечные лучи для Вас опасны. — Мне пойдёт? — Конечно. Придаст загадочность образу, — я улыбнулся, мне нравились беседы по душам. — Тогда Вам тоже нужна шляпа. Когда Вы меня выпишите, летом, мы пойдём гулять в парк. Если доктор Моро не против, — она легонько стукнула по плечу. — Летом? Думаю, мы успеем. Я с удовольствием составлю Вам компанию, но шляпу не надену, и так последние волосы выпадают. — Меня никто не переплюнет, — Клодетт провела ладонью по лысой макушке. — Рядом со мной лысеющий мужчина может не комплексовать. А почему Вы не носите бороду? Вам бы пошла. С ней Вы будете больше походить на доктора. — Это неудобно, за бородой ухаживать надо. — За мной же Вы ухаживаете, с бородой тем более справитесь, — я услышал двойное значение фразы, но виду не подал. — Что-то было между нами во время моих припадков? — Нет, ничего. — Хорошо. Я не хочу Вас обидеть.***
Клодетт находилась в лечебнице месяц. Всё было неплохо до тех пор, пока меня не позвал в палату санитар. Клодетт в позе эмбриона плакала на кушетке. Подобное состояние раньше не наблюдалось у неё. Всегда сухие светлые глаза полны слёз. — Клодетт, что случилось? — я подсел на кушетку. Нет ответа, всхлипы. Я пытался повернуть Клодетт к себе, но она не поддавалась. — Почему Вы плачете? Вас кто-то обидел? — Ты, Фауст, — ответило моё вожделение. — Чем? — Ты уничтожаешь меня. Я тебе не нравлюсь. — Ерунда. Я помогаю тебе. — Выбиваешь дурость? Что ты намеревался со мной сделать? Какие мысли посещают твою голову? — голос огрубел, согласные звуки затвердели. — Успокойся. Ты не выпила лекарства? — в руке Клодетт порошок — бывшие таблетки. — Они мне больше не нужны, как и ты. — Перестань. Я силой потянул Клодетт на себя, но она завалила меня на свою сторону. В рот скользнул сухой язык. Не опомнившись, я резко встал и отошёл к двери. — Почему ты называешь меня Фаустом? Я — доктор Моро. — Потому что ты заключил сделку с Мефистофелем. Я служу тебе, но в конце заберу твою душу и превращу в своего вечного раба. Ты будешь безвозвратно развращён, люди никогда не простят твои грехи, Фауст Восьмой. Я снова почувствовал её язык во рту.***
Наши разговоры по душам прекратились. Больше я ничего не узнал о жизни Клодетт. Она стала вульгарной, а мои желания — нескрытыми. Я решился на отчаянный шаг. — Шоковая терапия. Через твой мозг пройдёт ток в несколько вольт. Ты станешь спокойной. — Твоей марионеткой, Фауст? — Клодетт перестала носить робу и выставляла тело напоказ. — Другие врачи одевают пациентов в смирительные рубашки. — Если наденешь на меня, знай, я люблю пожёстче, — Клодетт ходила кругами, то и дело касалась моих рук и спины. Я держался из последних сил. Клодетт знала, какое сильное желание пряталось под маской доктора. Клодетт встала передо мной, провела по ремню под халатом и начала подниматься пальцами по позвоночнику. — Мне известно, чего ты давно хочешь, — шептала она на ухо. — Ты — врач, не священник, — Клодетт расстёгивала пуговицы на халате. — Мы оба знаем, что демонов не существует. Люди придумали их, чтобы оправдать свои грехи, — бляшка под животом расслаблена. Резким рывком Клодетт вытащила ремень из шлёвок. — Перестань… — рот пересох от нестерпимого помысла. — Здесь мы вдвоём, — Клодетт едва коснулась моих губ. — Я реальна, Фауст, я заберу твой грех в могилу. Это преследует меня. Невыносимо, немыслимо, неприемлемо — я ненавижу это. Хочется зацеловать её до смерти. Как балансировать между добром и злом? Меня будут мучить воспоминания. Клодетт положила руку на грудь, я притянул её к себе. Поздно, я окунулся в это чувство с головой. Рот Клодетт сухой, мои пальцы оставляли следы на деформированном лице. Клодетт сняла бабочку и расстегнула верхние пуговицы рубашки. У меня никогда не будет женщины лучше Клодетт. Я положил её горячее тело на пол. Никто не вошёл в палату. Я перестал замечать персонал. В том мире для меня существовала только Клодетт. Внутри те же тридцать восемь градусов. Клодетт тихо стонала подо мной. Я не пожалел об этом — я запомнил Клодетт на всю жизнь. Мои ботинки скрипели по линолеуму, рубашка намокала от жара. Клодетт — хрупкое сокровище в моей жизни. Когда я кончил, думал о том, как после выписки поведу её не в парк, а под венец. Смысл существования доктора Моро в девушке с неизвестной болезнью. Я лежал спиной на полу, лысая голова — у меня на плече. Клодетт сплела наши пальцы. — Я согласна: и на шок, и на замужество, — взгляд резко поменялся. Клодетт быстро встала и закрыла тело руками. — Нет-нет-нет! Я всё испортила! Снова! Это происходит снова! Моя голова жужжит!.. — она забилась в угол и отвернулась. — Ты обещал спасти меня, а сам встаёшь на мою сторону. Я надеялась на тебя, но ты поддался соблазну. Я надел белый халат на острые плечи и сел за спину плачущей Клодетт. — Я не предам тебя. Ты нужна мне больше, чем я тебе. Доктор Моро спасёт мадемуазель Дюбуе, клянусь. Я вылечу тебя. Она повернулась и явила светлые глаза без ресниц. Клодетт прикрыла обнажённое тело халатом и обняла меня руками и ногами. — Я прошу тебя, будь моим спасителем, не погуби меня. Ремень бесследно исчез перед тем, как Фауст Восьмой покинул палату мадемуазель Дюбуе.***
От шоковой терапии мы отказались и вновь вернулись к антидепрессантам и нейролептикам, но к терапии добавилось ещё кое-что — чувства. Я не скрывал их, Клодетт тоже. Она рассказала про лагерь, про издевательства, про то, как её родителей отправили в газовую камеру. После войны Клодетт не вернулась в Париж, а переехала в Бордо. Я проводил ночи в палате. Я занимался любовью то с одной Клодетт, то с другой — я любил обеих. Грань между эмоциональным состояниям стиралась. Началось лето. Дата выписки приближалась. — Завтра принесёшь мне шляпу? — Да, солнце, больно, яркое в этом году, — помимо шляпы я подготовил подарок, о котором не говорил Клодетт. — Я забыла, какое оно яркое, — в маленькой палате нет окна. — Сколько я пробыла в клинике? — мы ютились на узенькой кушетке. — Сто дней. — Ты считал? — Да. — Три месяца — это много? — Я бы никогда не выпускал тебя из лечебницы. Доктор Моро привык к пациентке Дюбуе, теперь ему предстоит делить возлюбленную с умалишёнными, — я поцеловал Клодетт в горячую щёку. — Я всегда буду занимать особое место в твоём сердце, — она поцеловала меня в губы. — Выспись сегодня, — я встал с кушетки. — Завтра утром принесу новые вещи. — Хорошо. До завтра, — она послала воздушный поцелуй. Несколько часов я провёл в кабинете, подготавливал вещи для Клодетт, а о жилье для невесты позаботился заранее. Осталось дописать медицинскую карту, последнее слово: «Здорова». Обычно я делал это, когда пациент уже покинул лечебницу, но в Клодетт не сомневался. Я взял коробочку с кольцом. К чёрту! Сделаю предложение сейчас, не стану ждать до завтра. Брат бы назвал это опрометчивым поступком, но мы никогда не сходились во мнениях. Когда я вошёл в палату, тут же закричал и, вероятно, перепугал лечебницу, но ко мне никто не пришёл на помощь. Тело Клодетт болталось на моём ремне. Она прикрепила его к проводам, на которых висела лампочка. Клодетт была настолько невесома, что удавка выдержала её вес. Лампочка мигала. Я встал на опрокинутый стул и вытащил Клодетт из петли. Она лежала у меня на руках. Клодетт расковыряла ладони бляшкой и кровавыми пальцами расписала стену бесконечно повторяющейся фразой: «Фауст 8». «Не уходи. Не уходи. Не уходи от меня. Никуда от меня не уходи. Не бросай меня. Останься рядом со мной. Не бросай меня. Всегда оставайся со мной рядом. Никогда не оставляй меня. Что угодно, что угодно. Только не бросай меня». Мне не суждено жениться. Мне не суждено больше любить. Я закончил врачебную практику и выкинул все ремни. Мефистофель забрал мою душу. Я буду нести эту скорбь до конца своих дней. Раз люди кончают самоубийством, значит существует нечто хуже смерти. Поэтому-то и пробирает до костей. Страшен не тощий труп, болтающийся на ремне, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого.