Raw 2 / Кремация

Испуганно вскрикнув, Артем очнулся и резко поднял голову со сложённых на столе рук. Ему опять снился тот сон — тот самый кошмар, который мучил его всю жизнь. Всегда один и тот же, пугающий, бессмысленный, страшный. От увиденного веяло такой безысходностью, что гнетущее чувство отчаянья присасывалось к сердцу, как пиявка, и не отпускало Артема еще долго. Сегодня, едва только он, утомленный дневными трудами, задремал при тусклом свете тонкой свечи, как снова это наваждение — иначе как дьявольским его назвать нельзя. Во сне он каждый раз бежал по густому, непроходимому лесу, пытаясь догнать кого-то, чье лицо невозможно увидеть. Только посеребрённые светом Луны волосы, тонкая бледная рука и стройный стан — но он готов был бежать за этим призрачным видением прямо по болотам, куда оно его заманивало. В конце концов он теряет силы, задыхается, вязнет, на мгновение прервав свой бег, и сразу же со всех сторон его окружаю волки, завывая так, что кровь стынет в жилах. Животный ужас при мысли, что вот сейчас они начнут рвать его на куски своими огромными, острыми, желтыми зубами парализует волю, бороться больше нет сил. Но и в эту страшную предсмертную минуту он может думать только об одном — что прекрасное видение своё он так и не догнал, оно ускользнуло, и боль от этой потери пугает его куда больше, чем стая волков. А между тем зеленоватый туман густеет, темнеет, вползает ему в рот, заполняет его легкие, и он начинает тонуть. И в это мгновение — острая боль в шее, укус. Но к этому времени он уже так изможден, что боль эта воспринимается им словно она — спасение, освобождение долгожданное. Он обхватывает руками стройный, гибкий стан так крепко, чтобы кусающий не смог вырваться, не смог снова от него ускользнуть, убежать. Навсегда остался с ним. Они вместе тонут — Артем утягивает его в топкое болото за собой. Этот кошмар преследовал его всю недолгую, печальную, сиротскую жизнь. Еще в приюте при монастыре он, совсем маленький, вскрикивал по ночам и хватался за шею. Когда он пытался рассказать кому-то, над ним смеялись — считали сумасшедшим. И только его лучший друг — Федор Приходов, потому и стал ему другом — никогда над ним не смеялся. Может, от того, что он и сам был немного странноватый, но все же. Он всегда внимательно выслушивал сбивчивый пересказ Артема о своих сновидениях, а потом они вместе молились. Монахи в приюте научили их делать так — они полагали, что любые пугающие сновидения, это попытка дьявола завладеть твоей душой, поэтому лекарство здесь могло быть только одно. Больше Артем ни с кем не делился, никому не рассказывал — после того, как однажды он признался на исповеди в том, что его мучают кошмары, один из монахов предположил у него одержимость, которую надо немедленно изгнать. Испугавшись этого еще больше, чем своих снов, Артем замолчал навсегда. Он ни раз видел, что происходит во время таких ритуалов — мало кто из несчастных выходил после них живым, неискалеченным. Теперь это был его секрет — его и Федора. Грех, который его друг разделил с ним, ведь от братьев монахов не полагалось ничего скрывать. Артем потер глаза, прислушался. До маленькой, темной кельи, в которой он сидел, доносились звуки пирушки — монахи нестройно пели, чокались, ржали, как боровы, а теперь оттуда слышался даже заливистый женский смех. Артем не мог быть уверен — действительно ли братья тайным, подземным ходом привели сюда женщин, или ему чудится это как дьявольское искушение. Здесь, в монастыре, чего только не увидишь и не услышишь, какие только образы не принимает лукавый, чтобы забрать души праведников. Душа грешника ничего не стоит — он сам приносит ее князю тьмы на блюдце, а вот на того, кто борется с искушениями, насылаются искушения куда большие, чем он способен выдержать. Каждая день и каждая ночь в монастыре — это поле битвы, которая, кажется, добром уже проиграна. Всю жизнь Артем провел здесь — и он хорошо знал, что за этими высокими, толстыми стенами творится, и как далеко монахи от своих идеалов. Отец Назар казался ему последним оплотом нравственности, последней надеждой, но и тот уже изнемог в этой борьбе. Каждый день к нему приходили люди, которые были наслышаны о силе его молитвы. Они выстраивались в длинную очередь перед его кельей и просили, нет, умоляли, о чуде, каждый со своей нуждой. Но монах не обладал божественной властью, его молитв не хватало на всех. Отдавая людям всего себя, он погибал на глазах. Сейчас отец Назар был на службе — она не прекращалась в их монастыре ни на минуту. Пока вся братия пировала по случаю церковного праздника, он нес свою миссию в одиночестве, оставив Артема разбирать письма страждущих, которые приходили ему пачками. Но Артем, прочитав письмо, которое накануне пришло ему от его дорогого друга, мог теперь думать только об одном. Оно лежало сейчас перед ним — он снова и снова перечитывал его перед тем, как дремота взяла над ним верх. «Счастливейший случай, мой друг!» — взгляд Артема снова побежал по неровным строчкам. — «Я неожиданно получил огромное наследство! Теперь кончены мои лишения и страдания! Сегодня я впервые увидел эту прекрасную усадьбу и от полноты чувств не могу уснуть! Пишу тебе это письмо ночью, в самый глухой час, слушая, как воют волки в густых лесах, окружающих усадьбу (которая принадлежит мне! мне! только мне одному!), и думаю о своём дорогом друге. О том, как мы делили с тобой крошки, оставшиеся после монашеской пирушки, как делили с тобой и кров, и наказания, и лишения, и обиды. Теперь кончены и твои страдания! Все, что мое — то щедро я разделю с тобой, потому что ты мой брат, хоть и не по крови, а по сиротской горькой доле, а это намного, намного выше! Судьба, которая послала мне столько лишений и страданий, наконец, смилостивилась — оказалось, что я, несчастный, нищий сирота, сбежавший из монастыря, потомок прославленного графа Якова Брюса, который был правой рукой царя Петра. Вообрази же мое удивление, мой друг, когда адвокат и управляющий делами семьи нашел меня — я был в отчаяньи, скитался по неприветливым улицам Москвы, мёрз, голодал, нуждался. Он как тень возник передо мной лунной ночью и сообщил, что все сходится, ошибки нет — я, потомок внебрачного сына внучатого племянника этого графа, которого отдали на воспитание в чужую семью и отослали далеко от дома по неизвестной, загадочной причине. Но все это не важно, все это ерунда! Ни к чему мне копаться в хитросплетениях семейных уз аристократов, ведь теперь я владелец роскошной усадьбы и всех ее богатств, единственный наследник! Приезжай, ни медли ни минуты, друг мой, прошу тебя, приезжай! Забудь о своей горькой монастырской доле — ты, как никто знаешь, что Б-га там нет и никогда не было, потому что не может быть его там, где бьют детей, где творятся те вещи, о которых и ты, и я хорошо знаем — не хочу даже говорить о них в этот счастливый час! Я вложил тебе в конверт немного денег на дорогу. Немного — потому что процесс получения наследства только идет, и суровый адвокат, который ведет это дело — именно он отыскал меня, когда я уже впал в совершеннейшее отчаяние от несправедливого устройства жизни — выделил мне лишь скромный задаток, но уже очень скоро мой друг, мы будем купаться в роскоши!» Дверь скрипнула, и в келью, согнувшись под низким потолком, вошел отец Назар. Его мудрые, уставшие глаза остановились на исписанном листке бумаги, который лежал перед Артемом — тот его не убрал, не спрятал. Не посмел обманывать своего наставника, показал как есть — что все это время он не исполнял его поручения, а витал в своих грезах. — Смотрю, ты решение уже принял, — сказал монах. Он не спрашивал — говорил утвердительно. Это письмо, как и любая личная корреспонденция, поступающая в монастырь на имя послушников, проходила через руки старших монахов, а им уже передавалась в вскрытом виде или же не поступала вообще. И Артему очень повезло, что его письмо прочитал именно отец Назар — кто-нибудь другой из монастырской братии попросту разорвал бы его, посчитав слишком большим искушением для молодого инока. — Мне сложно принять решение, отец, — Артем встал из-за стола, склонил голову. — Я прошу вашего совета. — Не сложно, Артем. Не нужно врать, не вгоняй себя во грех. Учись уже сейчас жить в миру, но жить при этом по духовным законам. — Вы… вы хотите сказать, что… — Артему отчаянно хотелось, чтобы кто-то решил за него — ему, воспитанному в монастыре, тяжело было самостоятельно принимать решения. — Вот моя сумка, возьми только то, что тебе необходимо, и езжай, — спокойно ответил монах. — Даже я вижу чего хочет твое сердце — неужели ты сам настолько слеп? — Благословите меня, отец, — попросил Артем. — Мне страшно идти в мир, которого я совсем не знаю, искушений которого я очень боюсь. — Иди, — отец Назар положил свою теплую ладонь ему на голову и легонько подтолкнул. — Твое послушание — не в монастыре. Твое послушание — это быть с этим миром. С грустью он смотрел на своего воспитанника — он помнил его еще ребенком, видел, какая чистая у него душа. И к глубокой своей скорби, он видел и его будущее, его предназначение, то, какая тяжелая у него доля и какие страшные испытания готовит ему судьба. Но идти наперекор, пытаясь изменить предначертанное Артему, он не мог. Тут имело значение не судьба одного человека — на кону были вещи гораздо, гораздо большие. Даже если бы Назар решился рискнуть и пошёл против уготованного, чтобы душу Артёма спасти — самого Артема никакими способами здесь, в стенах монастыря, было бы невозможно удержать. Даже если бы его приковали цепями — он нашел бы способ пойти навстречу своей погибели, которая звала его к себе с самого детства. — Пообещай мне только одно, — произнес монах, когда Артем уже стоял у двери со своими пожитками в руках. — Когда тебе понадобится помощь… — и тут монах опомнился, что проговорился и исправил: — Если тебе вдруг понадобится помощь. Одно твое письмо — и я буду рядом, хорошо? Запомни это, как следует эти мои слова в голове затверди! Обещаешь? — Да, отец! — Артем кивнул. — Поклянись, — добавил монах, волнуясь. Из его уст это святотатство было немыслимо. — Клянусь, отец Назар, — испуганно уверил его парень. В ту ночь Артем тайно покинул стены монастыря через подземный ход, а на утро был на подступах к Москве. В двенадцать часов пополудни он уже смотрел издали на возвышающийся над верхушками деревьев шпиль домашней церкви, которая находилась рядом с усадьбой.