Россия, тридцать седьмой

Шопен возносится и превозносится, кузнец музыки бьёт молоточками, низ и верх путается на изломе музыкальной фразы. Выведи меня, музыка, за грань и стань надо мной метелью, пухом тополиным забейся в щели души. Диссонансы приходят ко мне во сне, мигрируют клопиными полчищами, каждый из раздавленных темнеет кровавым укором. Пальцы музыканта замирают и дарят напоследок последнюю ласку матовой желтизне. Читающая девушка, кланяется, пара листов медленно планирует вниз, уши багровеют, руки суетятся, встречаются у педалей с другой парой рук, краска пятнами расползается по лицу и ноги стремительно несутся на выход. Поднимаюсь сама. Не имею привычки читать с листа. Всё нужное мне, моё ли, не моё ли, храню в голове. Не на то ли она пристроена к туловищу, чтобы носить в себе себя. А мои стихи, не мои стихи, но любимые мною – не я ли. С удивлением отмечаю, что за фортепиано – девушка. Мужской пиджак, очевидно мужского кроя, словно привет из 20-х, как одевалась моя мать. Сейчас такое не носят, сейчас такое странно. Киваю. Скользит по мне ощупывающим взглядом, снизу вверх (направление), но словно в театральный бинокль с ложи (манера), оценивающе, откровенно, как на незастывшую глиняную заготовку. Чуть ли не ощущаю, что на меня сейчас лягут руки, скользя и придавая форму. Киваю. Отворачиваюсь к публике. Читаю. Читаю. Читаю. Полуприкрыв глаза. Музыка несёт и меня, и слова. Чеканю каждое, опускаюсь до шёпота. Спускаюсь. Чувствую на себе касающийся взгляд, трогающий и трогательный, отвечаю прищуром и вскинутым подбородком, принимаю в себя подачу полуулыбки, сбивающей с ног силы. Чудится рёв трибун, радующихся упущенному мячу и падению, почти ощущаю песчинки, впивающиеся в колени. Спортивная ассоциация способствует узнаванию стадионного происшествия. Чувствую себя опрокинутой, усаживаюсь, толкаю под рёбра Оля. - Знаешь её? На возвышение карабкается юноша, раскачиваясь декламирует, музыка покорно подстраивается. - Светлану? Знаю. Я вас после познакомлю. Замечательный музыкант, поэт. Они с Константином организовали тот театр, для разговора о котором они нас и звали. Решительно не помню разговора о театре. Неосознанно качаю головой. Не уверенна, что жажду знакомства, настораживают охотничьи повадки. Люблю быть сверху, люблю быть на равных, не люблю уступать ни в чём. Разбрасываюсь сарказмом. Ни перед кем, даже ни перед кем из парней не чувствую себя слабее, скорее готова возглавлять или швыряться равнодушием. А здесь чувствую магнетическую силу. Вовсе не хочу быть к кому-то притянута накрепко. К чему-то – ещё ладно. К стихам. К идеям. К построению будущего. - А что тогда было не знаешь? – спрашиваю. – Девичья драка – событие незаурядное. Оля пожимает плечами. - Понятия не имею. Может, ухажёра не поделили. Фыркаю. Смешные мещанские драмы с делением будто бы стоящего мужского внимания. Само собой, что половые взаимоотношения – эволюционно оправданная вещь, должен же наш вид как-то размножаться. Но страсти со страданиями и рыданиями – для здравомыслящего человека, для строителя коммунизма – смешно, нелепо и едва ли не преступно. Было бы с чего там сходить с ума. Ладно там дать удовлетворение по дружбе. Ладно там заняться общим бытом, из соображений удобства. Дети – тоже вещь очевидная, заботиться удобнее вместе. Поочередно из яслей забирать, например. То одного с работы раньше отпустят, то другого. Но драки и скандалы, придыхания эти, становящиеся коровьими глаза при виде мужчин. Было бы на что там смотреть. Глупость из глупостей. Последний поэт спускается с олимпа вниз. Остаётся одна Светлана. - Хочу представить вам песню на слова французского поэта – Артюра Рембо. Её любезно перевёл для меня мой друг Константин, талантище, полиглот и идейный вдохновитель нашего молодого театра. О котором мы вам сейчас расскажем. Но сперва мой друг прочитаем вам оригинал текста. Поднимается Константин. Отставив ногу с чувством декламирует, понижая голос до шёпота на самых пикантных фразах. - Elle était fort déshabillée Et de grands arbres indiscrets Aux vitres jetaient leur feuillée Malinement, tout près, tout près… Девушки млеют дружный вздох по окончанию едва ли не сносит эстраду. Белые манжеты возносятся над клавиатурой и тихий женский голос расплетает мелодию. Высокие ноты Светлана берёт очень мягко, словно кончиками связок ловит, перекатывает аккорды и срывается на будоражащую хрипотцу в низах. Жарко. Словно сидишь у костра, в первых рядах и лицо горит от опасной близости к огню. Душный жал. В город пришла жара. Оглядываюсь. Чтобы открыть окно. Оно уже открыто. Соседнее тоже. — Она была полураздета, и шаловливо дерева глазели сквозь окно на это, дыша листвой едва-едва.