Россия, тридцать седьмой

- Она не может быть бесчеловечной. Её увидишь до заката дня. Будь терпелив, спокойно жди меня. Я всё скажу ей за тебя. Обжигающее рукопожатие, летящие слова, воздух расширяющий гортань. Так проверяют шов при сварке, накачивают газом до упора. Пока не лопнет шар. И если лопнул не по шву, то работа хороша. Где лопну я, когда не станет, чем дышать. И что меня тревожит? Что шарашит горячим паром от пяток к затылку: стихи ли, музыка ли, июль ли. Боюсь ли я чего-то? Прекрасная Мелисенда щёлкает тыквенные семечки из газетного кулька, хор матросов дымит, благородный принц откидывает одеяло и восстаёт из своих носилок, сверкая белизной ноги, оправляет юбку. Радостным гоготом и славословием вся труппа встречает Олю с кугелем* и несколькими бутылками. Разбирают стулья. Щебет, щёлканье пальцами, насвистывание популярной арии из оперетки, оплехухи, которые сродни аплодисментам. Костя заявляет, что планирует есть подобно римлянам и ложится на краю сцены, Гриша подскакивает, заматывает его в какую-то грязную тряпку, нарекая оную тогой. Мелисенда-Лидуська, белобрысая, костистая, локти и колени, плечи заостренные, безбровное лицо, - предел мечтаний возрожденческих дамочек, шепчется со Светланой, та роется в сумке, вручает ей карандаш, за что получает поцелую в щёку. Бежит записывать рецепт. Кривлюсь как от ранней алычи, как от селёдочного запаха – манерность ненавижу, неискренность не терплю, телячью и девичью ломкость эту… Отбираю от Костика тогу и с конспектом в руках взлетаю на недостроенную башню. - Уильям Шекспир. Монолог Марка Антония над телом Юлия Цезаря. Антония начинает нерешительно, толпа настроена к нему враждебно. Толпа? Толпа охотно корчит злобные рожи. Костя один суетится: - Диана, слезай. Знаешь же, что мы ещё не до конца её починили. Свалишься, сломаешь что-то. - Цыц, плебейское отродье. Марк Антоний зондирует настроение толпы, чтобы нащупать плавильную линию речи. Исчёрканную пометками и стрелками. Схемами понижения и повышения голоса, low-fall, fall-rise и прочая, прочая фонетические тонкости, языковое сольфеджио, за пометками слабо видно текст но его я уже почти выучила напамять, один из многих данных на лето отрывков. - Friends, Romans, countrymen, lend me your ears; I come to bury Caesar, not to praise him. The evil that men do lives after them; The good is oft interred with their bones.** Знаю, что читаю хорошо. Плавно перекатываюсь вафельными цилиндрами волн, увеличивая амплитуду и громкость, из вкрадчивости и скованности перехожу к кованной ограде строчек, чеканными монетами рассыпаюсь по сцене и снова тучей и волной вздымаюсь сверху. Обрушиваюсь. Разговоры и смешки сметает, глаза на меня, только сигареты дымят. Лидуська молью вьётся вокруг Светы, пристраивается рядом в полуобъятие, но глаза Светланы - на меня, и волны и тучи, и звон, и удары каждой фонемы в них, а Лидуськино шебуршение на заднем фоне незаметно, непримечательно. - My heart is in the coffin there with Caesar, And I must pause till it come back to me. *** Вличественно взмахиваю рукой с намотанной тряпкой и несколько менее величественно вылезаю и всё-таки оправдавшего себя сооружения. Кланяюсь. Полагаю, зачёт по фонетике мне был бы обеспечен. Не сбилась нигде. - За силу искусства, - возглашает Светлана, подняв кружку, - как автора. Так и чтеца. Когда текст становится понятен даже тому, что из всех слов понял только, что Сизар – это Цезарь. Но какова экспрессия. Преклоняюсь перед твоим артистическим безумием, Диана. Наши кружки ударяются. Гриша достаёт гармонь и тоже взбегает на сцену. Шум, гам, танцы и песни. Вываливаемся наружу дружной компанией, ноги ходят, но не всегда туда, куда хочется. Гриша предлагает провести нас с Олей, но сам еле стоит. Это ещё кого надо провожать. Костя приобнимает его за плечи и тащит с собой. Идём, напевая, сумка сползает с плеча, поправляю, понимаю, что драгоценнейшая тетрадь по фонетике осталась в башне. - Да заберёшь в другой раз, через неделю. Сдалась она кому там? Никто туда не поелзи… ползет…полезет в башню твою? Она там будет как эта Рапунцель. С пьяным упрямством возражаю, фонетика же, фонетика, это же не просто там какая-то история или что-то такое. Это же фонетика. Десятки ночей и слёз. Самый рыдательный предмет института. - Агаа, врёшь, - размахиваю пальцем, - Рапунцель из башни похитили. Что я тогда делать буду? - Да, делай ты что хочешь, я туда не поел…полезу. И не пойду тоже, - злится Оля. - Ну, и надо мне сильно. Вот сама пойду. Иду. Каморке у сторожа пусто, ключа нет, иду к залу. Дёргаю и проваливаюсь вовнутрь, не ожидая, что дверь открыта. Лезу, ступеньки, которые суть прибитые ножки от разломанных стульев кажутся теперь слишком маленькими, чтобы стать на них, вверху срываюсь, но ухватываюсь за окошко, на счастье не свалившись, а только разодрав кожу на колене и вогнав занозу в ладонь. Шиплю. Трезвею. Зубами выдираю щепку и засовываю пострадавшую часть руки в рот. - Говорила тебе, мать, не пей, Кулаченко. Недостойное это комсомолки занятие, - костерю себя. Укладываю вожделенный конспект. Удар. И ещё удар. Распахнувшися и закрывшихся дверей. - Светка, - полушёпот-полустон. Отчего-то сразу бросает в жар и холод. Выглядываю из мелкого стрельчатого принцессиного окна. Перпендикулярно моим остекленевшим глазам, на серой плоскости двери две фигуры, одна другую прижимающая и оглаживающая по контурам, Складки цветастой ткани, ползущей вверх по бёдрам. Вечно бледные губы моли закушено краснеют, шея патетично вытянутая вверх. По ней сверху и до ключиц стекают русые пряди причёски паж. Отшатываюсь в темноту, зажмуриваюсь, электрических угри вздохов и стонов елозят вокруг меня. Разряд. Разряд. Удар. В глазах темнеет, если только темнота, полная зажмуренность, до красноватых вспышек и ломоты в ресницах, может стать темнее. Не темнее, а тяжелее. Как свинцовое одеяло, как обрушившийся сверху дом, как гора, возлежащая над скифом. Тишина. Шорох тканей. - Света, я хотела тебе сказать, я должна, - прерывисто, как после долгого забега или заплыва, - я выхожу замуж. Надреснуто: - Что же, поздравляю, Лидусик. Значит, это наша последняя встреча в такой… - слово, как плевок, - обстановке. Очень мило сообщать после. Интонационное хватание за руки, а что там на самом деле – не вижу, перед глазами закрытыми врезаются друг в друга шаровые молнии: - Ну, что ты, милая, я ведь никуда не уезжаю, мы вполне сможем, - омерзительно сколькое селёдочное слово, - видеться. - Я – не запасной аэродром, - устало и почти равнодушно. – Да и не возжелай жены ближнего своего. Пусть твой муж теперь с тобой… видится. Будем надеяться у него хватит способностей. - Какая похвальная праведность, Светуня. Не видела за тобой такого, когда ты с одной девушки на другую прыгала, - язвительно. - Прикажешь вам верность хранить? Ждать, пока вы от меня взамуж прыгнете? Это такая игра на опережение, - издевательски нежно, - милая. - Ой, да полно тебе! Это же такая забава. Между нами девочками. Сама же понимаешь. - Вот тебе забава, ты и забавляйся. Но теперь со своим муженьком. Хлопок дверью. Неразборчивое ругательство оставшейся. Снова шебуршание ткани. Хлопок. Лязганье железа. Раскачивается башня. Жду низвержения, давно обещанного Костей, ощущаю себя под обломками уже сейчас при вполне стоящей конструкции. Сердце колотится, ладони болят. Опускаю глаза. На ладонях лунки от ногтей. Саднит всё ободранное. Понимаю, что шатается не башня, а кружится моя голова. Не пойми с чего. Разве я не слышала о таком вот? И не раз. Тогда почему именно эта мизансцена меня так убила, так разобрала на части… разоблачила. Сжимаю сумку. Сижу на краю сцены, бью ногами, размахивая, сильнее и сильнее. Ту-дум. Ту-дум. В череп изнутри тычутся электрические угри, растерявшие заряд, тупым шевелением дурманя внутренности Снова лязганье ключа. Оля. Зелёнка, дорога домой. Не можешь пить, не пей, Кулаченко. Почему сторожа не позвала? Два часа, как.. Тебе дурно стало? Не стало дурно. Очень дурно мне. Дура я.