Россия, тридцать седьмой

Льёт дождь, он хлынул час назад, но в каплях нет успокоенья, покоя нет, везде движенье, ворочаюсь, ворошит мозг воспоминанья, ветер тужно гоняет оттиск фонарей, внутри глазниц – хожденье, топот, вздох, стон, я сплю, я спать не в силах. Взмывает парусом рассвет. Рассвета нет, как нет и ночи, рассвета признак – только звук. Машины, люди, ворох дел несётся вдоль. Лежу. Прибита. Прижата жаром. Карта бита. Я на щите и щит горяч. 38 и 3. Температура. Кипяток. И кислый уксус на закуску мне в ноздри льётся. Отворачиваюсь. Сплю. Четвёртый день. Встаю. Как мышь. Иду на кухню. Чайник грею. Стакан. Заварка. Рафинад. Отец. Дела. Мать. Много лучше. Нет, честно, хорошо, в порядке. Врач. На поправку. Снова сплю. - Кто? Оля? Дважды? Костя? Света? Вчера? На дачу? - Наоборот полезно, свежий воздух творит чудеса. Что в городе в жару? - И вовсе не слаба. Когда? В субботу? Еду. Руками глажу платье, чуть ли не цветки считаю. На синем белое. Воображаю ткацкие машины, как над металлом метры полотна парят, как нитка с ниткой, нитка с ниткой, с ниткой, как если ткань ползёт по моему бедру. Да что за глупость. Подзатыльник. Книга. Я не в себе. Бессонница. Но в этот раз иначе. Не лоб горячий. По-другому. Книга. Слишком светло для сна. Мне слишком странно, чтобы спать. Мне душно. Мне бежать бы. Засиделась. Усни-усни-усни. Уснула. Что за сны? И спать, и видеть сны, какие сны в том смертном сне приснятся? Да я ополоумела. Я нездорова. Всё же еду. На вокзале пятеро без меня. Возвышается Костя, руководительно жестикулирует (дача ведь его родителей снимают каждый год, а в этом году санаторий в Армении, так что свобода, свобода, равенство, братство). Гриша с восточноглазым незнакомым мне судя по всему успели побрататься до поездки, но позвякивание холщевого рюкзака обещает многое зоркому глазу. Оля-Олечка. Вопросы о самочувствии, набитаю пирожками сумка – спасительница-кормительница, завидная невеста по буржуазным представлениям. Хвала революции, скоро все женщины будут кормиться в столовых, никаких плит. Только польза производству. Хотя кому я вру, Олькино всё - ни в какое сравнение. Ни в какое сравнение. Намеренно, упорно мечтаю о пирожках. Для отвлечения внимания. Нет. Оборачивается. Не такая. Обычная. Улыбка подвижные брови. Стандартное о самочувствии. Перебрасываемся словами. Отворачивается к Косте, вспотевшие волосы (духота страшная), несколько капелек пота стекает над воротник, сердце ухает и размочаленное стремится в том же направлении. Пересыхают губы. Облизываю. Жара неимоверная. Июль. Хорошее время для дачи. Ожидаемое столпотворение бутылок в летней кухне. Колодезь, в который читаются стихи, гулкое эхо искажает. Дуэль с пучками крапивы в руке. Вопли соседское бабки. Прыгаем в озеро. Пародирую преподавателей. С ужасом слушаю о тех, кто будет на втором курсе. Десятый раз забываю имя восточноглазого, позорно имею его про себя казахом. Искренне надеюсь, что хотя бы с национальностью не ошиблась. Пьём за филологию. За медицину пьём. За комсомол. За студенческий театр. За студентов в целом. За революцию. За Шекспира. За светлое будущее. Пьём без тостов. Пою Марсельезу, безбожно перевирая. Опрокидываюсь в траву возле веранды. Слушаю кузнечиков. На заднем фоне спорят. Хорошо. Всё как надо. С налёженого места сгоняют комары. Восстаю, поднимаюсь в дом. На веранде посапывает Гриша, из раскрытого рта стекает слюнка. Хихикаю. Пробираюсь дальше. Оля с Костей закемарившие над книгами в проходной – интеллигенция, чёрт побери. Присматриваюсь. Альбом с репродукциями. Леда и Лебедь в весьма недвусмысленной позе. Культурные намёки на вероятное окончание поездки на дачу? Угол дальней комнаты очерчён светом керосинки. Светлана, тонкая, призрачная в этом свете, волосы серебристым нимбом вокруг головы, ногти постукивают по разогретому стеклу. - Не спишь? – подсаживаюсь напротив. – А где эээ… - Мухан? – правильно истолковывает моё косноязычие. – В летней кухне остался. Сказал, что привык спать на улице, чувствует себя как дома. - А меня комары заели, - почёсываясь, демонстрирую обгрызенные руки. - Ужасающе, - ахает Света. – Какая сильная реакция. Зачем же ты его чешешь? Давай поищу соду, сделаем раствор и компресс. Отмахиваюсь. Сидим. Огонёк бултыхается, как рыба в аквариуме. Поглядываю то на него, то на Свету, стук ногтей становится всё ритмичнее и улавливаю краем уха шёпот, шевелящиеся губы. Различаю среди тиканья Вторую балладу. - На даче спят. B саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот в трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят… Светлана читает в пол, нет в четверть голоса, но так тепло, так уютно. Тонкие губы едва касаясь друг друга смыкаются и снова отдаляются Заворожённо вслушиваюсь. Смотрю. Слышу ушами, хотя скорее угадываю знакомый текст. Слышу губами, словно мои повторяют за её – каждый миллиметр, каждое колебание. Как певцы, слушая другие певцов в театре, невольно напрягают связки, хоть и молчат. - Когда я купила «Сестру мою жизнь», то не донесла до дома. Села в парке. Опомнилась, когда поняла, что читать неудобно. Темнеет и холоднеет. Октябрь уже был. - А я маму просто из себя вывела. Послушай это. Нет, это послушай. И вот это ещё. Вся книга вперемешку. А мать только с работы пришла, уставшая. Поцапались. Выскочила на улицу. Возле фонаря перечитывала. Получила потом, конечно. Мигая, моргая, но спят где-то сладко, И фата-морганой любимая спит… - Тем часом, как сердце, плеща по площадкам, Вагонными дверцами сыплет в степи… - подхватила Света. Из-под стола выкатилась недопитая бутылка, прыгнула в кружку красная жижа, полилась вовнутрь. Наружу льётся строчка за строчкой, путается одна с другой. - Диана, ты обещала мне почитать свои… - взгляд бухается в меня, неприкрытый, раскованный. Хрипну. Скребу ногтями по укусам, шиплю. Света хватает меня за руки, обжигая клубящимися внутри винными парами: - Да, что за глупый ребёнок. Инфекцию занесёшь. Прикрываю глаза: - мне холодно вчера и будет завтра. немая безысходность в ритме боли на муравьиный шест венок лавровый нанизывает в такт и не вздохнуть. Покачиваюсь в ритм, пытаясь ловить разбегающиеся строчки. - и верность свыше данному союзу была быть может даже хороша. Теряю равновесие, ударяюсь лбом об лоб, открываю глаза, стрелы ресцни вертикально вверх – задевая чужие брови. Жар обхвативших рук затмевает зуд от укусов. Горю. Колыхаюсь керосиновым огоньком. Не отстраняясь выдыхаю: - Нравится? - Нравится, - полувздох. Перехватываю руки, удерживающие меня и тычусь губами в подбородок, руки пауками до плеч, и губы - вверх, суетливо и испуганно, пока не вминаются в мягкое и виноградное. Забываю дышать.