Заблудившись в тенях (18+)

Никогда Чан не думал, что будет так ненавидеть ровный белый свет и так жаждать тьмы. Сколько ни пытался он объяснить куратору, что такая тьма ему необходима, чтобы нормально спать, его не понимали. Или не воспринимали его слова всерьёз, что скорее всего, потому что вообще к нему здесь относились странно — как к маленькому и капризному ребёнку, который сам не знает, чего хочет. — Этот свет идеально сбалансирован, чтобы ты мог спать абсолютно спокойно и набираться сил, — говорил ему арфх Сонстоён, его, как он сам себя называл себя, куратор. Дурацкое слово. Дурацкие правила. Дурацкий мир. Чан мрачнел с каждым днём всё больше. Физически он никогда не чувствовал себя лучше: было полное ощущение, что он впервые в жизни выспался, был полон сил, и ему казалось, что он способен сделать всё на свете, своротить кучу всяких дел, он чувствовал постоянную блаженную сытость и уверенность в себе. Но… Но в то же самое время никогда в жизни Чан не чувствовал себя таким несчастным. Его не вводили в заблуждение насчёт его судьбы: он никогда не вернётся в свой мир, потому что та форма, в которой он там пребывал, как ему сказали, умерла в том мире от недостатка сил после борьбы с тенями. Но посланники благородных арфхов сумели перенести в этот мир не только его душу, но и собственно силы телесной оболочки, так что ему доступны все наслаждения тела и в этом мире тоже. Только вот с наслаждениями здесь было скудновато. Еды и питья здесь не было — только энергия, которая заменяла их, но была абсолютно безвкусной. Он, конечно, насыщался, но чувствовал только поток какой-то чуть щекотной силы, которая проходила через его рот и горло до какой-то точки в груди — не задевая ни обоняния, ни осязания. За этот месяц — по его ощущениям, он в осознанном состоянии именно столько здесь пробыл — он истосковался по вкусу самой обычной ключевой воды. А запах и вкус хлеба ему снился в самых сладких снах. И мысль о том, что он больше никогда их не попробует, безумно угнетала его. И это было только полбеды. Ему абсолютно нечем было заняться. Ему ни книг не давали, ни упражняться с пикой или мечом не позволяли, его не выпускали гулять, а подобие свежего воздуха впускали откуда-то с потолка, пока он спал. Ему предложили какие-то странные очки, надев которые, он увидел шевелящиеся картинки. Этими картинками ему рассказали о светлом, чистом и прекрасном мире арфхов, а Сонстоён торжественно объявил, что теперь он знаком с величественной историей этого мира. Однако, по мнению Чана, ничего величественного в этих картинках не было: арфхи гордились тем, что могут брать энергию от всего живого в мире — и не нуждаются в принципе больше ни в чём. Одеваться и обуваться им не надо: их мысленные образы возникали у собеседника по их желанию — такими, какими они хотели себя видеть. А на самом деле, как понял Чан (а может, он понял и неправильно, хрен его знает) эти существа по сути были сгустками этой самой энергии, которую тратили на самые разные удовольствия и чтобы поддерживать сознание и личность в себе, что требовало большого её расхода. Когда энергия тратилась, способности их поддерживать своё образ и видимость сходила на нет — и абсолютно оголодавший арфх просто истаивал. Чану это было вообще непонятно. Он видел голодных ангелов, он видел голодного Феликса, очень голодного Джисона — они не таяли и не теряли видимость. — Ваш мир — это совсем иное, — снисходительно ответил ему на все эти вопросы куратор Сонстоён. — Там мы постепенно, пробыв там месяц–два, приобретаем устойчивую форму. Но и голод там мы начинаем ощущать в разы быстрее. Так что, как и у всего, у пребывания в вашем мире есть две стороны. — Нашим ангелам нравилось в нашем мире, — печально сказал Чан, украдкой кидая взгляд на куратора. И снова убедился, что что-то не так с той историей о полной и тотальной гибели его отряда и отряда Феликса, которую ему рассказали почти сразу, как он смог воспринимать информацию. Потому что не могут мёртвые вызывать такое ужасное раздражение. Безэмоциональная маска лица куратора исказилась пафосным презрением, а чёрные провалы глаз заблистали злобой. — Ещё бы, — процедил он. — Но потому они многими нашими и считаются предателями! — Но Главного Хёнджина даже наградили за сотрудничество… — не теряя времени, быстро проговорил Чан. — Скоро его казнят, погасят с позором! — и мы все вздохнём спокойно! — почти выкрикнул Сонстоён и тут же прикусил губу и злобно посмотрел на приоткрывшего в ужасе рот Чана. — Так он жив… — с тоской прошептал тот. — Ненадолго! Через месяц состоится его публичная казнь как предателя! Того, кто предал интересы величественного мира арфхов и самого Высшего! Предателя, который нарушил законы арфхов! И все поймут, что проклятое сотрудничество с вашим ужасным, отвратительным, грязным миром — мерзкая затея! Оно унижает наших благородных Нижних, превращает в ваши игрушки, инструмент для ваших омерзительных утех! А Верхних сводит с ума и делает неразумными животными! Даже самых сильных! Даже таких служивших примером и образцом, как сам благороднейший Чон Хосок, самый безжалостный и верный воин Высшего! Ваш мир проклят! Он достоин только одного — быть нашей пищей! И идея попробовать получить от вас материал для создания высшего существа – кощунственна и омерзительна! И ты нам это очень скоро докажешь со своим глупцом-истинным! Потому что быть тупыми и безгласными сосудами — вот единственная достойная вас участь! Видимо, у Сонстоёна накопилось, потому что говорил он всё это с откровенным наслаждением, злобно глядя на всё больше приходящего в ужас и изумление Чана, но внезапно лицо его вытянулось от растерянности и досады: очевидно, поддавшись эмоциям, он сказал то, чего не должен был услышать Чан. Куратор выругался побелевшими губами и, в бешенстве топнув ногой, выбежал из комнаты, оставив своего пленника с массой информации, которую Чан тут же попытался осмыслить. Самое важное — истинный. Он должен был что-то там доказать вместе с Феликсом, а значит, его любимый ангел жив. Однако Чан чувствовал, что Ликсу угрожает огромная опасность. Хёнджина собираются казнить, уничтожить — значит, и Ликс, который также участвовал в этом опыте с миром Чана, тоже вряд ли остаётся безнаказанным, раз выжил. И мысли о том, что ждёт его любимого в этом жестоком мире, где тех, кто сотрудничал с людьми, считают предателями, приводила Чана в отчаяние. Было ещё одно имя в речи Сонстоёна — Чон Хосок — которое показалось Чану смутно знакомым… Но он никак не мог вспомнить, где слышал его. Верхние… Нижние… У Чана, конечно, было предположение, что это значит, но оно его жутко смущало, и он не стал об этом думать. Думать не хотелось в принципе. Хотелось лечь, закрыть глаза и оказаться в своей комнате в Савероне… Проснуться — и понять, что всё это: комната, энергия в сосудах, белая маска куратора Сонстоёна — всё это сон! Жуткий и мрачный — но всего лишь сон! А потом… Открыть глаза, как это обычно бывало по утрам, — и ощутить тепло божественно-мягких крыльев, которые окутывают его, пока их обладатель рассеянно водит рукой по волосам просыпающегося Чана. Ликс… Его тонкие тёплые пальцы на лице — это то, что помогало Чану жить дальше. Желание снова их ощутить, сжать в своей руке, прижать к губам — и зацеловать каждый. Лизнуть несколько раз узкую твёрдую ладонь… От этого Феликс начинал смеяться, закидывая голову и тряся золотистой копной волос, сводя Чана с ума. Напасть на него, такого расслабленного от смеха… Даже не для того чтобы взять — просто помять, потискать, зарыться лицом в перья, нырнуть губами в ямочку под кадыком, погладить, поцеловать, покусать. Чан редко так делал: Ликс слишком его возбуждал для милых и невинных ласк, но если бы ему дали снова этот шанс — он бы был со своим ангелом и нежнее, и терпеливее. Он в этом был теперь уверен. Однако теперь это вряд ли случится. Феликс, очевидно, жив, но его держат где-то далеко… И почему-то неприятные слова «недостаточно голодный» постоянно крутятся в голове Чана, когда он думает о своём ангеле. Они не повязаны, Феликс может питаться любой энгергией, ведь так? Тогда почему — голодный? От этих мыслей и непонимания, что будет и чего ждать, его затапливала тоска. Где ты, Ликс? Увидеть бы тебя хоть раз ещё, любимый… Чего только Чан не отдал бы за это. Но ничего так и не происходило. И это начинало сводить с ума — медленно, но верно. Несколько дней после диких откровений Сонстоёна его никто не трогал. Сосуды с энергией ему приносил молчаливый башнеобразный охранник с непроницаемо-белой маской вместо лица. И Чан затосковал по-настоящему: он уже не понимал, к чему всё это? Зачем его здесь держать? Зачем продлевать его такое глупое существование? Если он — всего лишь сосуд из грубого, грязного и проклинаемого здешними обитателями мира, то почему не выпить его и не покончить с этим со всем? С какого момента он почувствовал, что начинает сходить с ума? Ему стали мерещиться какие-то шёпоты вокруг него, какие-то тени по углам. Он просыпался — и не сразу мог открыть глаза, ощущая, как его мучительно держит что-то в забытье, что-то искусственное, тяжёлое, как ржавые железные цепи, трущиеся по истекающей сукровицей ране. При этом его сознание уже готово к пробуждению, он слышит… постоянно слышит обрывки каких-то разговоров, но тело не двигается, он не может ни сказать ничего, ни двинуть рукой… Только слушать… — ...кажется, ошибаемся с дозой… Слишком быстро силы набира… — …нет …спит. Чану хочется крикнуть, что он не спит, но он вместо этого почему-то снова куда-то проваливается — и снова выныривает. — …пока нет. Но он почти готов.. — Думаешь, остановится? — Этому дадим сил, он остановит и возьмёт силой... — Жестоко… За что?.. — А нечего было предавать наш мир… пусть попробует, пусть увидит, какому животному передал себя… — Что потом? А если не получится?.. Не всегда же с первого раза… — Значит, сделаем ещё раз… — Не хотел бы я быть Енбоком из дома Кима… Енбок! Чану это имя знакомо, он слышал его уже не один раз, но кто это, он не знал. Поэтому он сделал огромное усилие над собой и, кажется, пошевелился. Голоса тут же исчезли — и он снова очнулся в пустой комнате, на целый мучительный день — в одиночестве, чтобы утром снова вынырнуть из сна не до конца. — …уже погасили! Из-за сбежавшего предателя! — Ненавижу это! Ужасный опыт! — Иногда хочется его просто убить — или выпить… так пахнет… — Эй, отойди. Ты голоден?.. — На пайке много не получишь, а тут такой… аппетитный… под руками… — Иногда мне тоже… Он ведь вообще-то красивый… — Не хочу, как Енбок… Хотя, наверно, это интересно – быть истинным вот этого вот красавчика… — Хуже быть как Главный Хёнджин… Даже не истинный, просто — предатель. Нет, не хочу… — Интересно, кто помог сбежать этому мерзавцу.. — Говорят, в дело замешаны Уён из дома Ноён или даже сам Хонджун… — А я слышал, что подозревают самого Намджуна из дома Кима… От его отряда ничего не осталось, несколько сроков назад исчез куда-то сам Мин Юнги, а истинный Главного Намджуна вообще давно сбежал в мир сосудов, так что его давно подозревают… — Не удивлюсь… С таким-то братишкой — да быть чистеньким… Он всегда был странным — этот чёрно-белый дом Кима — Ты всё? Сегодня предпоследняя… Приказали по ускоренной… Из-за побега Главного … — Ненадёжно… Рискуем… — Чёрт с ними… Сдохнут или убьют друг друга — туда и дорога… — Говорят, сегодня будет высокий гость… Лично хочет проверить этот сосуд… — Проверить или попробовать?.. — Рискуешь, Миё, это всё же родня Высшего… — А вот посмотрим… — А вот посмо… Ох, чёрт… Нечая… Внезапно Чана пронзает боль — от макушки до пяток — и голоса стихают. А он открывает, наконец, глаза, пытаясь прийти в себя после жуткого болезненного спазма. Опять один, опять — не понимая, что за странный сон ему снился. И имена в этом сне… Намджун. Джун. Может… это тот самый, который притащил его сюда? Отряд… Тогда тоже речь была об отряде. И истинном его. «Пока он на тебя заглядывался, Джин, я хотя бы его понимал», так он тогда, кажется, сказал второму. «Никакое чувство не должно заглушать веру в правила! Не мне тебе это объяснять! Ты же мой истинный! Ты меня понимаешь!» Видимо, всё же сочувствующий людям и Главному Хёнджину истинный покинул сурового Джуна. А теперь его подозревают, а его отряд — пропал. Может, пропал именно тогда: не вернулся с задания по уничтожению отряда Чана? Робкая надежда блеснула неуверенным огоньком вдали. Его убеждали, что он погиб тогда, как и все его товарищи, но… кто сказал, что здесь все говорят только правду?

***

Одиночество его было прервано самым странным и самым обычным способом: к нему пришёл посетитель. Впервые с момента, когда он здесь очнулся, Чан увидел ангела. Белого ангела. Необыкновенно красивый, с огромными синими глазами, обрамлёнными длинными чёрными ресницами, тонкие черты лица, румяные губы и аристократически бледные щёки — он как будто сошёл с картины старых мастеров, настолько был нереально хорош собой. Одет он был в просторную белую одежду, а крылья… Волшебные, огромные, сияющие — они заставили сердце Чана биться быстрее, а душу — переполниться какой-то счастливой тоской… тоской по другим крыльям, чёрным, таким невозможно прекрасным, таким далёким — и таким бесконечно любимым… Эти, белые, были тоже прекрасны, но… — Так вот ты какой — человек, — медленно произнёс ангел, останавливаясь посреди комнаты в нескольких шагах от замершего на своей постели Чана. — Красивый, правду говорят. И аура… такой интересный цвет… Сияющий изумрудный… У нас такого не бывает. Интересно, что у вас получится, когда смешаете… Хмм… Ангел огляделся и присел на край стула, рядом с небольшим столом, на котором лежал сосуд с энергией — порция Чана на завтрак. Он поднял двумя пальцами этот сосуд и внимательно всмотрелся в него, а потом презрительно усмехнулся: — Однако потчуют они тебя здесь так себе. Хотя для поддержания сил и жизненной энергии хватает, не так ли? Чан не сразу сообразил, что это был вопрос, только удивлённо приподнятая шикарная бровь на идеальном лице вывела его из ступора. — Кто ты? — прошептал он. — Ты мне тоже… снишься? Ангел хмыкнул и пожал плечами. — Нет, конечно, я настолько же реальный, насколько реально для тебя всё, что ты здесь видишь. Всего этого нет на самом деле, но твоё сознание строит здесь всё так, как тебе привычно. Вот и я — плод твоего сознания, только выгляжу так, как хочу чтобы ты меня видел. Но… все мы в какой-то мере чей-то сон. — Ясно, — тихо ответил Чан и опустил голову. — Я хочу видеть другие сны. Но это неважно. — Какие? — заинтересованно спросил ангел. — Я здесь, чтобы посмотреть, проверить, насколько ты готов к тому решающему опыту, частью которого ты удостоен чести быть и ради которого тебе собственно, сохранили твою презренную… хмм… ну, уж как есть… сохранили твою жизнь. — И что это за опыт? — почти равнодушно спросил Чан. Он вдруг почувствовал, что страшно, безумно устал, что ему ничего не нужно и ничто не интересно. — Ну, как же. Ты же у нас особенный, ты же у нас сосуд, который имеет истинного, и не кого-то — а братца нашей звезды Главного куба! Любимчика Высшего, Намджуна из дома Кима. Вот уж повезло Енбоку, просто невозможно. — Глаза ангела прожигали лицо Чана, он рассматривал человека пристально, а тонкие ноздри его между тем жадно трепетали. — Кто? — встрепенулся Чан и привстал, садясь ровнее и чувствуя, что почти без сил. Он взял себя в руки, вздёрнул своё непослушное тело и подтянул на постель ноги. — Кто такой этот Енбок? Все говорят, а я… — Кто говорит? — остро и резко спросил ангел. — С кем ты тут говоришь? Это трепло Сонстоёна от тебя отдалили же, разве нет? — Я... Я имел в виду, что слышал это имя, — растерялся Чан, чувствуя, что ему становится всё труднее держать спину ровно, что всё внутри у него слабеет и дрожит. — Енбок… — медленно повторил ангел, не сводя с него взгляд, и вдруг хищно несколько раз облизнулся. — Енбок пробовал тебя по согласию… Интересно… Что же это такое — пить такого, как ты… Разве ты не знаешь, кто такое Енбок? Это твой истинный. Енбок. Кто-то считает его уродом, насмешкой природы, а я… — Ангел снова облизнулся и прикрыл глаза. — Чёрт… Это сбивает, сладкий… нельзя же быть таким… Хмм… — Мой истинный — Феликс, Ликс... мой Ликси… — сказал Чан, пытаясь понять, что происходит с ангелом и одновременно борясь с постоянно накатывающими приступами слабости. — Это одно из его имён. У нас их много, — мягко улыбнулся, качая головой, ангел. — Здесь, дома, твоего истинного зовут Енбок, он принадлежит к одному из наших уважаемых царственных семей — благородному дому Кима. — Внезапно на последних словах голос ангела приобрёл ядовитую насмешливость, но тут же снова стал спокойным. — Как и любой хороший истинный, он разделит с тобой твою судьбу… Но сначала… сначала даст нам ответ на многие вопросы… — Какие ещё вопросы? — тревожно спросил Чан и попытался приподняться — напрасно, тело его не слушалось. — А тебе не рассказали, мой вкусный? — Голос ангела внезапно стал хрипловатым, он чуть откинул голову и прикрыл глаза, а потом как-то отрешённо прошептал: — Такой вкусный... Чёрт… И впрямь… Невозможно сладко… Чан почувствовал, как начинает дрожать от слабости всё его тело. Он снова попытался привстать, чтобы сесть ровнее, но сполз по кровати ещё ниже. Пальцы, которыми он попробовал расстегнуть молнию на комбинезоне, предательски задрожали и отказались его слушаться. — Что со мной? — вяло спросил он. — Что ты… делаешь… со мной… Ангел хмыкнул и мгновенно оказался рядом, Чан не уловил, как он встал или сделал шаг, просто раз — и он уже склоняется над полулежащим, прислонившись к стене спиной, Чаном. Синие глаза заглянули прямо ему в душу, и Чан почувствовал, как теряет волю. — Ляг на спину, сладкий, — прозвучал над ним приказ, и он не смог его ослушаться: двинул отяжелевшее тело и оказался на спине с чуть закинутой назад головой. — Какой послушный мальчик, — довольно прошептали над его ухом, — такие сладкие мальчики у вас там, в вашем мире, все такие послушные? На его лицо опустились чьи-то прохладные и душистые, как лепестки роз, чужие губы. Они чуть прижимались, своими касаниями доставляя странное удовольствие. А потом Чан почувствовал укусы — лёгкие, нежные, осторожные, как будто его пробовали на вкус. Ни отвечать, ни сопротивляться у Чана не было сил. Он понял, что его сейчас выпьют, что сейчас от него требуют разрешения — стона, который откроет путь к его энергии и сделает её приятнее и вкуснее для ангела. Но Чан не собирался давать такое разрешение. Ангел его обессилил, отнял у него волю, сделал это, видимо, на расстоянии. Чан не знал, что так можно, но разве он вообще хоть что-то знал об этой чёртовом мире и его жутких обитателях? — Ну же, малыш, — прошептали ему на ухо, и он ощутил острые зубки на свой мочке. — Простони для меня, я хочу твоего разрешения. — Нет, — прошептал Чан. — Никогда. Он почувствовал, как ангел резко отстранился, и открыл глаза. Синий взгляд прошил его острым и недоверчивым изумлением, а потом заблистал сердитой молнией. — Я не привык слышать «нет», человек! Голос был звучным и властным, руки, мгновенно прижавшие Чана к постели, — сильными и уверенными в своей правоте. Чану хотелось, очень хотелось подчиниться. Он подумал, что ещё недавно ведь и сам почти хотел, чтобы его выпили — и всё это закончилось. «Но я не собирался давать на это разрешение, — подумал он. — Мои стоны — только для Ликса. Только для моего соула, моей души и сердца. А этот… Этот пусть берёт сам». — Нет, — повторил он, закрыл глаза и сжал зубы. — Какой упрямый… Даже интересно… — Ангел, судя по голосу, действительно больше не злился: он почти промурчал эти слова Чану в ухо, а потом провёл рукой по его вздрогнувшему телу. — Но ведь я ещё не просил по-настоящему… Я ведь хочу попробовать тебя… всего, понимаешь? И отдать тебе взамен себя… Разве ты этого не хочешь, мой зверёк? Он приник губами к уху Чана и стал чуть покусывать его раковину, а руками — оглаживать, ласкать его слабое и не способное к сопротивлению тело, которое оказалось странно-чувствительным. Чану пришлось до крови закусить губу, чтобы тут же не простонать в ответ, когда длинные твёрдые пальцы прошлись по его груди, скользнули вокруг пупка и нырнули в бельё, обхватывая естество. Он распахнул в ужасе глаза и с мольбой прошептал, глядя в синие глаза напротив: — Нет… Нет... пожалуйста… Я не хочу… — Разве? — Красивые губы изогнулись в высокомерной улыбке, а ладонь начала выглаживать тело, умело принося наслаждение. — А так? Всё ещё не хочешь? — Ненавижу... — прошептал Чан прямо в пристально изучающий его реакцию взгляд. — Ненавижу тебя… — Это мы ещё посмотрим, — чуть нахмурился ангел, его движения ускорились — и Чан не выдержал: он невольно выгнулся и простонал от сладкого жара, в котором стал тонуть. Ангел тут же приник к нему, успев лишь шепнуть: — Ну, то-то… Нега, такая горячая и приятная, знакомая и желанная, разлилась по телу, обездвиживая и лишая способности думать и хотеть чего-то иного. Его пили… Он чувствовал, как покидают его золотые змейки жизненной энергии, как мириадами острых и приятных мурашек бегут они по венам — от кончиков пальцев до шеи — и дарят ни с чем не сравнимое удовольствие принадлежности… «Ликс… Забери всё, мой прекрасный, выпей меня… я отдам тебя всего себя… — привычно плыло в голове сладким туманом. — Ликси… Ты такой сильный… Ты такой нужный… Ликс... Ликс... Енбок… Енбок!» Чан вздрогнул всем телом — связь прервалась. И звёздно-чёрная волна желания, как обычно, нависла над ним, угрожая захлестнуть, унести с собой… — Нет, — шепнул Чан, открывая глаза и снова натыкаясь на пытливо распахнутую перед ним синь чужого взора. — Нет. Ты не Ликс. Тело не послушалось. Он почувствовал, как тянется к податливому прекрасному белому ангелу его желание обладать. Он повалил покорного юношу на спину, на морозную белизну крыльев… не таких! Крылья были не те, к которым он тянулся сердцем и душой. Но его руки… Они жили своей жизнью: щупали, мяли, рвали тонкую ткань одежды. Чан зарычал от отчаяния — и приник к длинной белой шее, кусая её и пытаясь утолить страшную жажду контакта с кем-нибудь — лишь бы смять, сжать, вцепиться зубами и — взять, проникнуть, удовлетвориться жаром и узостью внутри… «Ликс! спаси!» — успел подумать он, переворачивая тело под собой и нащупывая нежные половинки — уже обнажённые и готовые его принять… Белые крылья трепыхнулись и судорожно взметнулись, когда он вошёл пальцами в шелковистое нутро… Белые тёплые крылья, которые не были «его» крыльями — теми, которые дарили ему счастье и огромное удовольствие обладания чем-то невероятным, волшебным… Его крылья были чёрными. Свет луны, озаряя их, дарил им серебряный отсвет, какой бывает на старинном оружии. Не белые, а чёрные крылья укрывали его от тьмы внутри себя и ограждали от горестей этого мира. Он так любил их благородство и нежность… Разве можно предать чёрные крылья? Разве можно предать Феликса, поддавшись соблазну этого высокомерного Белого? Чан оттолкнулся от тела под собой — и скатился с постели на пол. Он перевернулся на спину и, тяжело дыша, уставился в потолок. Ангел, чьи мерные звонкие стоны удивлённо умолкли, медленно поднялся и сел на постели, чуть нависая над Чаном. — Почему? — спросил он, чуть задыхаясь. — Что не так? И… как ты смог? — Ты не он, — тихо, но твёрдо ответил Чан. — Только он. Потому что — он. — Всегда ненавидел эту мелкую белобрысую дрянь, — процедил ангел, поднимаясь и одним движением накидывая на себя одежду. — Ты сам убьёшь его. Ты или твой ребёнок. Неважно... ах, уже неважно… Всё, что я хотел, я увидел и почувствовал. И он исчез, оставив Чана наедине с новой загадкой, которую его теряющее связь с реальностью сознание всё-таки смогло выхватить. Ребёнок? Его… ребёнок?