Открывайте, это милиция!

      Мать в Бога верила неистово. Выйдя из очередного запоя, плакала: «Спасибо тебе, Господи!», хотя Господь в этом не участвовал. Это Тончик её блевоту с пола смывал. И врачей вызывал тоже он, когда её судороги брали. Никакого Бога рядом не было и быть не могло — если бы он существовал, то был бы столь жесток? Тончик надеялся, что нет. Может, если бы Бог был, то дядь Жила не сел в тюрьму или мать бы не спивалась… Но Бога не было, сколько бы мать на трезвяк о нём не твердила и как бы не ползла молиться — ослабшая, трясущаяся и вся опухшая, пропитая до состояния овоща. Тончик послушно вёл её в церковь по первому же требованию, но сам никогда не заходил внутрь, оставался снаружи.       Нечего ему там делать было. И никогда не будет.       — Ты почему со всеми не пошёл, гаджо?       Катамарановская церковь высилась гладкими беломраморными стенами и золотыми куполами, сияющими даже в темноте. В неё столько денег вбухано было — закачаешься. Малина и Стрельников торчали там уже больше часа и не спешили выходить. И понесло же их на ночь глядя… Один Алик адекватным оказался — его давным-давно увезли домой отсыпаться. Тончик помусолил во рту ставшую безвкусной жвачку и сплюнул себе же под ноги, равнодушно взглянул во мглу — зацепился взглядом за ворох пёстрых тряпок и тонкие запястья, увитые тяжелыми браслетами. Передёрнул плечами — ещё равнодушнее.       — Мне туда нельзя.       — Почему?       Он вспомнил мать в трезвяке. Она когда ещё не бухала по-чёрному, то о всяком охотно болтала. Рассказывала как-то, что цыгане суеверные до жути, вроде и нехристь, но в Бога верят сильнее, чем все верующие вместе взятые. Так и говорила: «Хочешь, чтобы цыгане от тебя отвязались, если на вокзале прицепились или ещё где с предложением погадать, после которого ты без трусов останешься — скажи, что безбожник, богохульник или просто с чертями таскаешься по ночам. Сразу же отвалятся, как дохлые клопы». Тончик так и сделал, огрызнулся раздражённо, будто зубами за бок цапнул:       — С чертями вожусь.       Повисло молчание. Он нахмурился.       — Почему не бежишь от меня, цыган?       Лошало хмыкнул, точно Тончик всего лишь дурно пошутил. Зашуршала шёлковая рубаха, зазвенели многочисленные цацки.       — Нет рядом с тобой никаких чертей, гаджо.       — Тебе-то откуда знать?       Подул холодный ветер, и Тончик нахохолился, как воробей. Зыркнул злобно из-под надвинутого на глаза козырька кепки, натянул рукава потрёпанной олимпийки на озябшие пальцы. Где там эти самые черти Стрельникова и Малину носят? Почему они так долго?       — А я всё знаю.       Тончик ссутулился сильнее. Ветер морозно куснул за замёрзшие ноги.       — Как же, — ворчливо просипел он, — больше пизди, цыган. Мне просто замаливать нечего.       — А им — есть чего?       Конечно же, есть. Всем есть, что замаливать. Матери, например, беспробудное пьянство. Малине и Стрельникову — по сотне мертвецов на каждого, если не больше. Бесчестие, ложь, глупость — всё это люди замаливают не днями, а годами, исповедуются и очищаются. Потом пачкаются снова. И снова, и снова… Круг веры не имеет начала и конца тоже не имеет.       — Не знаю, — солгал Тончик безо всякой там философии, хотя на языке разное вертелось.       — А я знаю. Смотри.       Лошало махнул смуглой рукой в сторону слабо освещённого крыльца, выглядевшего островком света посреди гулкой темноты. Тончик послушно прищурился и почувствовал, как загорелись уши. Конечно же, Стрельников и Малина вывались на улицу в обнимку и пьяно засосались прямо у дверей церкви, даже не отойдя в сторонку… Видел бы их сейчас кто-нибудь… Видел бы их Бог, которому они так усердно сегодня молились… Или священник — главный посредник между этим воображаемым Богом и баблом.       Тончик встряхнулся, сбрасывая с себя липкое смущение и резко отвернулся, едва уловив весёлый смешок. Нашёл взглядом цыгана — тот всё ещё прятался в тенях. Он в них всегда прятался.       — Ничего ты не знаешь. Нет Бога — нет грехов.       По спине пробежали мурашки. Лошало изумлённо присвистнул, всплеснул руками, и тени заходили ходуном, замельтешили, зароились, будто он взбаламутил спокойную ночную гладь.       — Тогда я могу сделать так же, гаджо?       Тончик гневно побагровел. В ушах зазвенели колокола. У дядь Жилы такие колокола на всю спину набиты были. Далёкая церковь засияла, вся объятая золотом.       — Ну попробуй, если в бубен получить не боишься!       Цыган, конечно, попробовал.