Открывайте, это милиция!

      Тончик был уверен в двух вещах: цыган охуел и Малина ебёт Стрельникова. Цыган успел охуеть давно и капитально, а когда Малина начал ебать Стрельникова — это было одному Богу известно. Хотя Тончик, конечно, сомневался, что Бог хотел бы такое знать. И ещё меньше — наблюдать, поэтому эта тяжёлая доля выпала на его, тончикову, несчастную душу. Душа стала несчастной сразу после наблюдения.       Он сто раз уже успел пожалеть, что так невовремя вернулся в штаб-квартиру. Задрипанная халупа на окраине города частенько становилась ему ночлежкой, когда идти было некуда — по документам вообще принадлежала какому-то мордовороту Малины и использовалась в целях исключительно решательных. Нормальный человек тут бы жить не стал, вся разъёбана в хламину, но Тончик был каким угодно, но точно не адекватным. У адекватных пацанов на других пацанов член не встаёт.       Но он бы предпочёл лечь. Желательно, вместе с членом. Член очень интересовался цыганом, который уплыл минут пятнадцать назад, а Тончик интересовался в возможности подрочить в свободной от своих пацанов хате и остаться на ночь, чтобы не тесниться непонятно как. И первое, и второе послало его нахер: в квартире кто-то был.       Когда понял — кто внутри, то чуть глаза не выпали. Малина засасывал Стрельникова на кухне — жадно, с огоньком, лапал ещё параллельно за задницу, шею вылизывал… Тончик охуел. Протёр глаза рукавом олимпийки. Проморгался. Зажмурился. Досчитал до тридцати. Снова открыл глаза и с ужасом понял, что не помогло — Малина и Стрельников всё ещё усердно лизались, будто душу друг из друга хотели высосать. Они вроде как друг друга то любили до трясучки, то ненавидели лютой ненавистью: за один вечер Малина успевал пообещать Стрельникову помочь порешать какую-то проблемку, а через часок — зарядить в ухо, после того как наорётся как следует. Во время ора цыган таинственно лыбился, Тончик пытался не ржать, Алик морщился, а Стрельников витал в облаках. Иногда — угрожал. Такие концерты Тончику страшно нравились, но сейчас он конкретно так охуел. Но ещё сильнее охуел, когда на плечо легла рука цыгана — сухая, тёплая, обвитая кольцами. Он чуть не подпрыгнул от страха, раззявил пасть, чтобы заорать от испуга, но Лошало предусмотрительно зажал ему рот ладонью.       — Подглядываешь, Анатоль? — шёлково прошелестел на ухо, губами коснулся мочки, обжёг горячим дыханием, — Нехорошо. Ой как нехорошо.       Тончик мгновенно возмутился, чувствуя, как краснеют надышанные уши, оттащил руку цыгана ото рта:       — Ты чё?! Рамсы попутал?!       Лошало даже не моргнул. Склонил голову набок, тонко звякнула золотая серьга в ухе… Тончик испуганно сглотнул. Пацаны узнают — засмеют. Член заинтересованно шевельнулся в штанах, и он похолодел от ужаса. Попытался вспомнить Зинку, Светку, Катьку — кого угодно и чтобы сразу голой, но почему-то не вспоминалось. Вообще.       Лошало, недолго думая, утащил его обратно. Выпихнул на лестничную клетку, осторожно прикрыл дверь, чтобы не бахнула и не потревожила героев-любовников.       — Не стоит подсматривать. Можно увидеть совсем не то, что хотелось бы.       — А чё, — Тончик не удержался, мотнул башкой в сторону квартиры, откуда уже неслись охи-вздохи, кажется, Малина всё-таки нагнул Стрельникова, — ты про это? Ну типа… Ничё так…       Лало степенно кивнул. Тончику стало жарко и тесно.       — И давно они?..       Цыган вдруг улыбнулся. Блеснул золотой зуб.       — Давно. Приходи ко мне завтра вечером в табор, руворо. Расскажу.       — Чё, и покажешь? — нервозно шутканул Тончик. Он уже успел помянуть и Бога, и всех своих бывших, и… И вообще всё. И вообще всех. Ничего не помогало, вот совсем…       Лало медленно наклонил голову. Глаза у него были гипнотизирующие, тёмные, лукавые, голос лился молоком.       — Если захочешь, гаджо, то и покажу.       Тончик бежал как от чумы. Побагровел, что-то неловко тявкнул и сбежал, спотыкаясь через шаг, чуть по лестнице кубарем не скатился. Навернулся на выходе: всё казалось, что на него смотрят. Хотя почему казалось?.. А на следующий день, воровато оглядевшись по сторонам и надвинув кепку аж до глаз, послушно поплёлся в табор.       Если Малине и Стрельникову можно, то ему чё, нельзя?