Открывайте, это милиция!

      Взрывом размолотило новенькое надгробие. Гриша его сам у Алика выбирал, пока на коляске гонять учился. Алик ему — журнальчики всякие с гробами да веночками, а Гриша ткнул на то, которое больше всего зашло. Алик довольно покивал. Всё в лучшем виде. Как по заказу. За счёт заведения.       Это было достойной шуткой. Гриша придумал план, все согласились. Вчетвером скинулись ему на позолоченное надгробие, на шикарный гроб, на венки. Тончик, правда, сердито вякал, что больно жирно столько денег в никуда выкидывать, но остальные… Остальные считали, что это символично. Проводы на тот свет должны быть эффектными.       Вот Гриша и проводил. Их.       Взрывом разнесло не только его могилу, но и парочку соседних — кресты попадали, оградки повыдирались из земли с мясом. Гриша моргнул. Выдохнул с ужасом — диким, первобытным — тот волной поднимался с низа живота, медленно, но верно полз мурашками по рукам. Он был запакован по всем фронтам, лето, жара… Неожиданно стало холодно.       Взрывчатку рассчитали неправильно. Ударило слишком сильно.       Взрыв всех убил.       Гриша этого сначала не понял. Удивлённо уставился на цыгана: тот спиной упал на какой-то булыжник, безвольно раскинул смуглые руки в стороны. Пёстрая шёлковая рубаха на нем обгорела и висела клочьями. Тончика, самого лёгкого и тощего, отбросило метров на пять — бестолковой, лысой башкой он наткнулся на выбитый прут из покорёженной оградки. Алик рухнул там, где стоял. Идеальный белый костюм пошёл чёрными пятнами. А Малина…       Гриша кинулся к Малине. Тот лежал на боку, безвольно отвернув голову в сторону. Гриша хватанул его за плечи и почувствовал, как окатило горячкой собственные руки: золотая цепь, лежащая у Малины на груди, накалилась и прожгла водолазку. Мощная бычья шея казалась чёрной от копоти, со странными, красными подтёками.       Он весь раскалился, покраснел, закоптился…       Гриша, дрожа, повернул его голову к себе. Лица не было. Один сплошной кровавый нарыв. И тогда он завыл.       — Стрельников! — его вдруг тряхнуло, шлёпнуло сильной оплеухой наотмашь, — Стрельников, просыпайся! Да ёб твою мать!       На него плеснуло багрянцем. Запахло свежей кровью и гарью.       Гриша открыл глаза. По щекам текла никакая не кровь, а обычные слёзы. Он судорожно утёр лицо, выдохнул со свистом, будто сдуваясь, и окончательно проснулся. Малина — целый и невредимый, разве что слегка покоцанный застарелыми шрамами — сидел на краю постели — огромный, растрёпанный со сна. Полуголый, в одних пижамных штанах. С плеча клыкасто скалилась медвежья морда.       — Чё, хуёво тебе? — Малина слабо похлопал его по щеке горячей рукой. Она у него была тяжёлая, с затёртыми мозолями. Руки бывшего рабочего и каторжанина. Крепкие, умелые…       — Хуёво, — немедленно согласился Гриша. Почему хуёво — не сказал. Малина хмыкнул в усы, сам знал.       — Водички?       — Водочки.       — Хер тебе.       Он вдруг сгрёб Гришу в охапку, прижал к себе крепко-крепко. Не просто горячий, а раскаленный. Губами вжался гуда-то в висок. Слава богу, что живой. Гриша помнил его мёртвым.       — Не ссы, Стрельников. Вот он я. Ну? Просыпайся. Не убило меня, вон какой…       — Живучий.       — Живучий, — поддакнул Малина. Пальцы несильно сжал на затылке, потрепал неуклюже, нежничать не умел, — очень живучий. Трахаться щас будем.       Гриша слабо воспротивился.       — А водочки?       — Кто ж в пять часов утра водку жрёт, Стрельников? Особенно после кошмаров... Тебе так и спиться недолго. Ну, чё ты... Хорошо всё...       Да, хорошо. Малина торопливо прилип к нему губами, вжался рот в рот, шумно дыхнул, скользнул языком поглубже, и Гриша поплыл.       Пора было просыпаться.