Открывайте, это милиция!

      Жилин вытянул руку на соседнюю, сиротливо пустующую сторону кровати и пальцами коснулся смятой простыни. Она была сухой и холодной, жестила ладонь. Он понял на раз, что Игорь ушёл, видать, ещё ночью — обычно постель часа два-три хранила остаточное тепло.       — Куда ж ты, мой хороший…       Его хороший — куда угодно, но лишь бы подальше. Лишь бы без рук, без простыней, без всего.       Жилин за годы одновременно привык и не привык. Мозгом-то понимал преотлично, что Игорь просто не такой как все, а потому как нормальный советский рабочий жить не может. Не нужна ему ни постель, ни вкусная яичница с крепким чёрным чаем на завтрак, ни холодный душ, ни… Не надо ему этого. Не для того создан.       Разумом Жилин всё понимал. Сердцем — нет.       Сердце орган совершенно дурацкий, управлению неподвластный. Оно его когда-то не спасло от пули родного брата, теперь — совсем не спасало от Игоря. А от Игоря надо было спасаться.       Мама всегда говорила, что Игорь «особенный». Маленький Жилин считал, что она так завуалированно пытается сказать ему, что Игорь Катамаранов имеет какое-то психическое расстройство. Он вычитал это в книге. Людей с приветом, тех, чье поведение отличалось от нормального, общепринятого, тех, кто носил в себе ген любой мало-мальски влияющей на голову болезни, в обществе было принято называть «особенными». Всегда шёпотом, с оглядкой и обязательно с чувством вины — несчастный ребёнок, несчастная мама, ведь он, её младенец, не обычный агукающий кулёк с какашками, а такое «особенное», выстраданное дитятко.       Но Игорь в самом деле был особенным. Жилин прочувствовал это на своей шкуре лет на десять позже, когда дружить с ним начал. Сначала — дружить, потом… потом уж всё остальное. Сердечное.       Игорь был горячим всегда. За собой оставлял тепло, едва ли не раскалённые поверхности. Техника ломалась от одного его присутствия. Глаза в темноте блестели двумя оранжевыми прожекторами. Зубы были острее человеческих, полный рот клыков — удивительно белых и ровных. Тень у него была странная, скроенная вкривь и вкось, пляшущая. Он ходил то с грохотом, разрушая всё на своей пути, то крался совсем неслышно, будто скользил. Есть не ел, пить не пил, спать не спал — жевал изредка странные орущие грибы, лакал свой скипидар да дремал, свернувшись на полу чумазым храпящим клубком. Бормотал что-то о новых мирах, браконьерстве, богах, лисах, судьбах, болотах и пустоте.       Что ж, Жилин привык любить то, чем Игорь являлся. Чем-то древним, волшебным… даже слово придумал замечательное, короткое, ёмкое, как под Игоря шитое: хтонь.       Вечно эта хтонь оставляла его одного.       Жилин встал, походил немного, покурил натощак, словил приступ тошноты и неохотно поплёлся готовить завтрак. Включил радио. То вещало что-то о новой серии «Слёз сентября» и подболотских интригах. На сковородке шкворчала яичница. Внезапно радио захрипело, зашлось пиликаньем, пошли помехи. Так всегда бывало, когда…       Когда.       Сначала в кухню заползли тени. Длинные, тонкие, раскосые. И только потом вошёл Игорь: воровато сунул в прожорливую пасть дверного проёма всколоченную тёмную голову — отчего-то без каски. Заулыбался большим зубастым ртом.       — М-мент, я т-того… Н-на!       Он шлёпнул на стол — прямо на деревянную разделочную доску, расписанную завитушками, мама, помнится, привезла её с моря, — влажный, липкий комок водорослей, роящихся тонкими чёрными щупальцами. Они явно планировали побег.       Жилин охнул. Всплеснул руками. Яичница сердито щёлкнула и гневно зашипела.       — Хороший мой, ты чего такое учудил? Ты что это мне тут такое живое показываешь, ух?..       Игорь по-плебейски просто вытер запястьем под носом, утёрся, как обычный работяга, добытчик, который умудрился где-то надыбать целую курицу для любимой жёнушки, зашивающейся на кухне целыми днями.       — Пожрать! — гордо возвестил он. Покачнулся. Глаза жёлто заблестели — радостно и ищуще, как у бездомного кота, ждущего ласки.       У Жилина тяжело, жарко бухнуло в груди. Любовью залило с ног до головы. И он, смущённо квохча, принялся готовить завтрак дальше. Теперь ещё и с водорослями.       (Игорь, не спрашивая, ломанулся принимать холодный душ.)