Just Imagine

      — Томас, мать твою, вернись сейчас же!       — Да пошли вы все! Оставьте меня в покое!       Громкий удар тяжелой двери рассыпает тишину предрассветного часа. Как же Томас устал. Как ему все надоело. Вечные разборки с итальянцами. Вечные скандалы пресловутых родственников. Вечная незатихающая война в голове и непрекращающийся шум лопат. Вечно все пытаются навязать свое мнение и дать совет, что и как ему делать. А Шелби просто-напросто необходим сон. Нормальный, спокойный сон, без морфия или других сильнодействующих лекарств. Он хочет спокойно просыпаться утром от солнечных лучей, которые попадают в спальню из-за плохо прикрытых занавесок, а не вскакивать, обливаясь холодным потом от чьего-то душераздирающего крика. И только спустя несколько минут осознавать, что кричит, на самом деле, он сам. Томас хочет тишины.       Бирмингем, давно покинутый Богом, еще спит. Не слышно ни ржания лошадей, ни возгласов прохожих, ни смеха беспризорных мальчишек. Только где-то далеко раздаются песни пьяниц, не успевших еще заснуть после очередной ночной попойки, да громкий хохот не менее трезвых дешевых шлюх. И иногда сквозь этот шум разврата и алкоголя пробивается тихий плач тех несчастных девушек, которым не посчастливилось возвращаться домой в столь поздний час по дорогам кровавого Бирмингема.       Шелби закуривает и удаляется все дальше от дома. Ему надо охладить голову и привести в порядок мысли, которые, словно, жужжащий рой диких пчел, мечутся у него в голове. Он совершенно не разбирает дороги и даже не смотрит куда идет. Просто подальше от всего этого кошмара, подальше от воспоминаний и от всего этого дерьма, которое развели Эйда и Полли, надеясь вразумить его показаться доктору. А на хрена? Томас Шелби сильный – он сам со всем справится, он же главный бандит, он же, черт возьми, предводитель Острых козырьков. Он держит в страхе весь город, у него нет сердца, а руки по локоть – если не по плечи – в крови. На хрен.       Плавная музыка, донесшаяся до слуха мужчины, действует лучше, чем ушат холодной воды, вылитый зимой на оголенную кожу. Шелби только сейчас замечает, что находясь разумом где-то далеко, успел дойти до баржи. Странная картина разворачивается перед ним: на полусгнивших помостах стоит молодая девушка и смотрит вдаль на восходящее Солнце, и именно от ее скрипки исходит этот успокаивающий душу звук. Томас встречает ее далеко не первый раз: бродячая нищенка в запачканной одежде и, скорее всего, даже слабоумная, так как никогда не берет деньги за свою игру. Она появляется в совершенно различных частях города, не придерживаясь никакого расписания, всегда в обнимку со своим инструментом и шляпой-котелком, надвинутым на самые глаза, отыгрывает несколько часов, а после растворяется вновь, как будто ее никогда и не было. Такое ненормальное, но ничуть не менее прекрасное видение.       Мелодия заполняет и успокаивает буйное сердце цыгана, а Томас все не может оторвать от незнакомки глаз. Он следит за тем, как тонкая рука аккуратно доводит последний аккорд и с легкостью снимает смычок со струн. А звук тем временем медленно разносится над баржей и затихает где-то далеко над речной гладью.       Ты накидываешь на плечо футляр и, поправив свою неизменную шляпу, направляешься к выходу с пристани. И только спустя время чувствуешь прожигающий взгляд небесно-голубых глаз.       — Мистер Шелби? Доброй ночи, — легкая безмятежная улыбка застывает на твоих губах при виде одного из самых опасных людей этого проклятого города, и ты, неотрывно смотря в эти ледяные глаза-айсберги, добавляешь: — Хотя уже, наверное, утро.       Томас удивлен твоему спокойствию. И тому, что ты даже не боишься, что он застукал тебя там, где тебе совсем не место, будто не знаешь, кто он и что может с тобой сделать. Хочет разразиться гневной тирадой и вышвырнуть с пристани как заблудшую собачонку, но с губ мужчины срывается совершенно другая нейтральная фраза:       — Кто ты такая? И что ты здесь делаешь?       — Т/и. Я здесь играю: вода и лодки – лучшая публика, которая никогда не перебьет, — видишь, что козырек тебя слушает, и, похоже, даже не собирается скандалить или пристрелить. Создается впечатление, что застрелиться хочется ему самому. В его красивых глазах столько боли и безнадежности, столько усталости и тоски. — А Вы, мистер Шелби, что здесь делаете? Раз Вы один, то не похоже, что ожидается новый груз.       Шелби поражает до глубины души – если она у него еще осталась – твой ответ.       — Это моя баржа, я могу приходить сюда тогда, когда захочу, в отличие от тебя, — говорит четко и спокойно и до сих пор не видит в тебе даже толики страха. И на сумасшедшую ты, должен признать брюнет, не очень похожа. Если только своим глупым бесстрашием. И даже образ зачуханной оборванки медленно расплывается, уступая место девушке с довольно милой улыбкой. — Я бы мог спокойно убить тебя, а твой трупп выкинуть в воду, и никто бы тебя не хватился.       — Нет, — короткое и уверенное. — Если бы хотели, то давно бы это сделали. А так Вы в течение десяти минут просто стояли и наблюдали, — издалека слышен шум просыпающегося города, и приходит понимание того, что ты уже задерживаешься на этой барже и давно пора уходить, — мне надо идти. До свидания, мистер Шелби.       Разворачиваешься и продолжаешь движение, подальше от этого места. Но вдруг чувствуешь, как крепкие пальцы хватают тебя за локоть и резко разворачивают.       — Я не разрешал тебе уходить, — пристальный взгляд козырька внимательно скользит по твоему лицу, обводя, запоминая, каждую родинку или пятнышко. Шелби удивлен, что от бродяжки со скрипкой совершенно не пахнет грязью или шлаком, а даже создается впечатление, что твои лохмотья недавно из стирки. Похоже, ты становишься еще большей загадкой для голубоглазого Дьявола.       — А я не спрашивала вашего разрешения! — пытаешься вырваться, но мужчина держит крепко, не позволяя тебе выдернуть руку. Разделяя каждое слово, Шелби повторяет свой вопрос.       — Кто ты такая? Почему ты не боишься? Ты что совершенно не страшишься смерти? — в его голосе нет злости. Просто тихий тон совершенно уставшего от жизни человека.       — Не страшусь смерти? А причем здесь она? — легкое недоумение скользит по твоему лицу, пока ты пытаешься осознать, почему собеседник вспомнил о старухе с косой. Неожиданное осознание прошибает мозг, когда ты вновь смотришь на Шелби. Теперь ты замечаешь большие темные, чуть ли не черные круги под глазами, красные полопавшиеся сосуды, от явного недосыпа и подмечаешь еще более замученный вид человека напротив. Аккуратно кладешь свою ладонь на руку Томаса, которую он не отдергивает, и медленно сжимаешь в поддерживающем жесте. — Я не боюсь смерти, потому что это глупо, — сведенные брови козырька чуть ли не открытым текстом намекают на непонимание твоих слов или открыто говорят, что ты ненормальная. — Видите ли, мистер Шелби, когда явится старуха в черном балахоне, нас уже здесь не будет. И к тому же глупо бояться того, что неизбежно. А если Вы намекаете, что смерть даруете мне Вы – то это даже как-то грустно... — Чуть помолчав, добавляешь: — Грустно для Вас. Ведь Вы не такой монстр, каким привыкли считать себя.       Голубые глаза принимают какое-то отрешенное выражение, а хватка на твоей руке становится менее цепкой. Мужчина, словно, кивает каким-то своим мыслям и опять погружается в себя. А Солнце уже вовсю поднимается над городом. Его лучи гонят тьму прочь, окрашивая и насыщая цвета окружающего мира. Медленно развеивается густой холодный туман над рекой, а из прибрежных камышей разносятся звуки первых просыпающихся кузнечиков. Такое легкое спокойствие и умиротворение, играющее на контрасте с той тяжестью, которая лежит на душе предводителя Острых козырьков. Находясь все в той же задумчивости, Шелби достает свой бумажник и протягивает тебе пару купюр.       — Я знаю, что ты не берешь денег, но возьми их – любая деятельность должна вознаграждаться, если она этого заслуживает. А твоя игра…. стоит гораздо больше, чем ты можешь предположить.       — Раз знаете, что не возьму, так и не предлагайте, — ты видишь, как тяжело мужчине. И каким бы страшным и сильным он не хотел казаться, сейчас перед тобой – обычный, уставший человек со своими заботами и проблемами. Человек, которому нужна помощь и поддержка. — Но раз Вы были моим единственным слушателем, то в качестве оплаты Вы можете проводить меня до площади. — В твоих глазах загорается лукавый огонек, — если не брезгуете, конечно.       Шелби, не раздумывая, берет твою руку и сам размещает ее на сгибе своего локтя. Вы не торопясь идете по улицам города. Никакого стеснения и дискомфорта. А тем временем Бирмингем медленно оживает: появляются женщины-экономки, спешащие к своим воспитанникам, слышен цокот копыт, кряхтение моторов и шум открывающихся фабрик и заводов.       — Так ты не ответила на вопрос, Т/и. Кто ты такая? Почему не боишься меня? И, главное, почему ты не считаешь меня монстром? — Томас чуть наклоняет голову и пытается поймать твой взгляд, который ты упорно прячешь от него. — Ты не берешь денег за игру, но при этом ходишь в лохмотьях. Выглядишь как бездомная, но вблизи этого и не скажешь. Кто ты?       — Я Т/и. Дочь родителей, которые остались в другой стране, — еле слышно вздыхаешь, даже не понимая, почему решилась рассказать о своей судьбе совершенно чужому человеку. Вы неторопливо проходите около ателье мадам Жюли, где на витринах выставлены такие платья, о которых можно только мечтать. — Я бежала с двумя девушками из России из-за репрессий. Мы долго скитались по Англии в поисках какой-нибудь стабильности и не чурались никакой работы, — чуть подумав, добавляешь, пожимая плечами, очень важную на твой взгляд деталь. Почему-то не хочется выглядеть продажной девушкой в глазах этого человека. Но не плевать ли на чужое мнение!(?) — ну, почти никакой работы: сиделки, медсестры, прачки. Чего только не было.       — А музыка?       — Никому этого не надо. Никто сейчас не ценит искусство. Всем подавай веселые мотивы для игры в вонючих пабах. А такие места… — ловишь на себе прищуренный взгляд Томаса, тут же вспоминая, что он является владельцем чуть ли не самого знаменитого бара в городе, но продолжаешь, — а в таких местах тебя скорее изнасилуют или убьют, а не заплатят. К тому же я играю, чтобы радовать людей, а не для звонкой монеты. А как вы завуалировано сказали, — одариваешь Шелби слегка кокетливой улыбкой, — у меня талант, а талантом не грех и поделиться. Я играю, чтобы радовать людей, а не ради выгоды. Я пытаюсь своей музыкой помочь людям, успокоить их сердце и облегчить душу.       — Ну и как? Получается? — Томас зажимает сигарету между зубами, а его глаза-льдинки неотрывно наблюдают за каждым твоим движением.       — А это у Вас надо спросить, мистер Шелби. Получилось ли мне облегчить сегодня Вашу? — мужчина молча закуривает, и вы дальше продолжаете путь под звуки твоего рассказа. — Как я уже сказала, мы с подругами приехали в Бирмингем где-то около года назад, тогда мы уже накопили достаточно денег, чтобы вместе снять небольшое помещение, и обустроить там маленькую пекарню на первом этаже. На пересечении Бринт-стрит и Моулдер. Может быть знаете?       — Это та, в которой продавались имбирные человечки с шоколадом и в которой было три чудаковатые хозяйки, игравшие на музыкальных инструментах своим посетителям и во время готовки? — козырек видит твою улыбку, явно свидетельствующую о верности его догадок. — И как бизнес?       — Любой малый бизнес постигает одинаковая участь – был поглощён более сильным. А если точнее – сгорел четыре месяца назад вместе с подругами. Только не говорите, что Вы не знаете. Сейчас там находится мясная лавка под предводительством Вашего брата Джона, — тень сомнений, еле заметно промелькнувшая на лице Томаса, но тут же исчезнувшая, подтвердила твои догадки. — Я уверена, что Вы здесь не при чем. Поджог спровоцировал один из клиентов, мистер Керл, который оказался недоволен тортом. Точнее нашим отказом от заказа. Ночью его головорезы пробрались в дом, изнасиловали Мию и Клару, а потом подожгли пекарню.       — А как же Вы?       — Ваша баржа и моя любовь к музыке стали пристанищем мне в ту ночь. Я была там. А по возвращении нашла одно только пепелище и кучку продажных копов. И осталась у меня только скрипка, — чуть поправляешь котелок и поднимаешь голову, встречаясь с внимательным взглядом Шелби, и грустно улыбаешься, — печальная история, не правда ли? Плевать на бизнес, деньги и вещи. Я потеряла тех, кто был мне дорог.       В этой тоскливой тишине вы добираетесь до площади, где ты собиралась задержаться на пару часов, даря музыку тем, кто нуждался в исцелении или просто хотел послушать. Не спеша остановившись, ты благодаришь своего спутника за то, что проводил, и уже направляешься поближе к старику Беру, который приторговывал красивыми букетами цветов и всегда был рад твоей компании. Однако голос Томаса опять не дает тебе уйти.       — Почему Вы уверены, что я не был в курсе поджога? И что это не мой приказ?       Ты поворачиваешь голову в сторону брюнета и, одаривая его мягкой улыбкой, отвечаешь самой правильной фразой.       — Потому что Вы не монстр, Томас. У Вас доброе сердце, — и чуть тише себе под нос, чтобы обладатель столь пленительных глаз и израненной души не услышал, печально произносишь, — я это отчетливо вижу.       Шелби, неотрывно следит за твоим удаляющимся силуэтом, а мысли так и гудят в его голове. Такое ощущение, что после этого разговора, возникло еще больше вопросов, связанных с твоей личностью, которая так и манит узнать о ней побольше. Где ты живешь? Как зарабатываешь? Почему смотришь на него без страха, как будто пытаешься вести себя на равных? И, главное, почему ты так уверена в его непричастности к преступлению четырехмесячной давности? И тем более, как смогла рассмотреть что-то светлое в человеке, который погряз в темноте? Из раздумий брюнета выводит звонкий голос Джона, который направляется к нему через всю площадь:       — Томми, ты чего тут с девками заигрываешь? — мужчина останавливается около Шелби и провожает тебя недовольным взором. — Тебя что, на всякий сброд потянуло? Совсем что ли? Надеюсь, вшей от нее не нахватался? — почувствовав на себе прожигающий взгляд, Джон поворачивается к брату, откровенно не понимая столь странной реакции предводителя, хочет задать вопрос, но тут же спохватывается, вспоминая, зачем вообще пришел в такую рань на площадь. — Томми! У нас беда. Из-за итальянцев опять поставки накрылись.       — Бл@ть! Снова? — Томас устало потирает глаза и бросает окурок на тротуар, втаптывая его носком дорогих туфель в землю, и направляется обратно на баржу. — Идем, покажем этим макоронникам, как именно нехорошо поступать с порядочными людьми, — он ухмыляется и вновь натягивает на себя маску жестоко лидера, не чувствующего боли и идущего по головам, бессердечного чудовища, человека без души, самого Дьявола, благодаря которому Бирмингем захлебнется в собственной крови.       А над площадью тихо разливается незатейливая мелодия, которая уже пробралась и плотно осела в мифическое сердце голубоглазого Ангела, который, похоже, позабыл о том, кто он есть на самом деле.