Палитра

I took a chance to build a world of mine. A one way ticket for another life. I miss the friends I had to leave behind, My dad saying: «I'm proud of you, son». It makes me want to go home. Could I ever call this place home? I came to break the wall that rose around you To see the land of all. I will fall for you. (Woodkid — Land of All)

      Гельмут стоит у самого края обрыва, глядя вдаль, как в кошмарах Барнса: сквозь весь людской мир, сквозь время — куда-то в далёкое прошлое. Баки не спешит к нему подходить. Он стоит в отдалении, наблюдая, как развеваются его отросшие волосы, как он обнимает себя руками, как остро выделяется его силуэт в свете закатных лучей. Сержант стоит, не решаясь сделать первый шаг — позволяя барону ощутить его присутствие. Земо ещё не знает, что Барнс пришёл к нему, ради него, и мужчина ловит себя на мысли, что, возможно, поступил неправильно, решив всё за них двоих, не дав Гельмуту право выбора, — поэтому он хочет дать его хотя бы сейчас. Земо наверняка слышал его шаги и узнал: нет сомнений, что бывший полковник различает походку разных людей, особенно тех, с кем давно знаком.       Джеймс наконец делает шаг вперёд, и ещё один, и ещё. Он приближается медленно, позволяя барону привыкнуть, взять эмоции под контроль, отдалиться. Но тот опускает голову, обнимает себя руками чуть крепче, будто нервничая, задерживает дыхание. Баки обнимает его со спины, накрывая ладонью его кисть, прикрывает глаза, утыкается носом в волосы на затылке, оставляет короткий поцелуй.       Они молчат, не двигаясь. Гельмут едва ощутимо дрожит в его руках, и сержант думает, что тот плачет, но всхлипов не слышно и дыхание ровное. Баки не спешит проверять и смотрит на плывущее к горизонту солнце. Он невесомо поглаживает чужое запястье и ловит себя на мысли, что хочет обнять Земо двумя руками — он обещает себе, что сделает это сразу же, как ему вернут протез.       – Я остаюсь, — спустя, кажется, бесконечно долгое молчание выдыхает Джеймс. Гельмут вздрагивает, но в последний момент не оборачивается, словно не понимает, не верит, и мужчина продолжает: — Король был достаточно милостив, чтобы позволить мне разделить твою судьбу. Ты готов провести пять лет со мной?       Барон молчит долгую минуту, и в груди Баки неприятно сжимается. Что, если он ошибся, а все их разговоры ничего не значили?       – Я надеюсь, что да, — наконец отвечает Земо, его голос персиковый, как закатное небо: тёплый, тягучий, сладковатый, — и всё напряжение сержанта отступает.       Барнс ценит честность, с которой отвечает Гельмут, потому что история их взаимоотношений слишком сложная и противоречивая, чтобы разбрасываться однозначными обещаниями.       Земо выворачивается в его руках, чтобы заглянуть в глаза. Белый волк встречает взгляд стойко, Джеймс тонет в карих омутах, а Баки Барнс читает в них непонимающее «зачем?».       – Я не справился. Не смог. У меня не осталось никого, кроме тебя, — шепчет мужчина в ответ на немой вопрос.       И это звучит слишком приторно и банально, но не для них двоих — потому что у них и правда никого нет, кроме друг друга. И барон верит этим словам, проводит пальцами по щетинистой щеке аккуратно, приподнимает уголки губ едва заметно.       – Значит, пять лет?       Баки кивает, и Гельмут отвечает тем же. Они провожают солнце за горизонт в тишине и неуклюжих, но таких необходимых обоим объятиях.       Они не решаются лечь рядом в эту ночь. Лежанки находятся по разные стороны небольшой комнатки — достаточно близко, чтобы чувствовать друг друга (и не позволить одиночеству прогрызть дыру в груди), достаточно далеко, чтобы сохранить личные границы (и не навредить во время очередного кошмара).       Они лежат в тишине, прерываемой шелестом листвы и стрекотанием цикад за окном, но Джеймс знает, что Земо тоже не спит — тоже не может, не хочет.       – Чего ты боишься больше? — первым нарушает молчание Гельмут. Его голос звучит тихо, отстранённо, а взгляд направлен в потолок, но Баки уверен, что мужчине действительно интересно, важно услышать ответ. — Столкнуться во сне с кошмарами прошлого, но проснуться с осознанием того, что это осталось позади, или оказаться в идеальном приснившемся мире, однако с пробуждением ощущать тоску от того, что это лишь игра воображения?       Сержант понимает причины, по которым возник этот вопрос. Он понимает их куда лучше, чем хотел бы. Они оба — бывшие военные, потеряли не только самых дорогих людей, но и себя самих, и страдают от сновидений — любых. Барнсу требуется несколько минут, чтобы ответить честно не только барону, но и самому себе.       – Кошмаров. Потому что они никогда не останутся позади, — Гельмут заинтересованно поворачивает к нему голову, и мужчина поясняет: — Чаще это ведь не просто сны, а воспоминания. Прошлое делает меня тем, кем я являюсь, значит, оно навсегда останется внутри.       – Боишься, что однажды Баки Барнса снова вытеснит Зимний солдат? Или… что Зимний солдат уже неотъемлемая часть Баки Барнса?       Джеймсу нравится, что барон понимает его без лишних объяснений, но ещё больше нравится, как легко он говорит о Зимнем солдате. Пока окружающие стараются не упоминать его вовсе или выдыхают позывной спешно, напряжённо, сквозь зубы, Земо произносит это, словно говорит о погоде. В этой лёгкости чувствуются честность и принятие гораздо сильнее, чем в увилистом «мы тебя не виним».       Джеймс не отвечает, но барону и не нужен ответ вслух — и это ему тоже нравится.       – А что насчёт тебя? — переключает внимание Баки.       Гельмут снова утыкает взгляд в потолок, молчит. Сержант уже знает ответ: едва слышное «я предпочитаю кошмары», — но не причины — и как никогда хочет знать. Однако Барнс не лезет в душу отвернувшемуся к стене барону, пока тот не готов рассказать, пока он сам не готов услышать.       Этой ночью Баки ничего не снится.       Утро встречает птичьим клёкотом, палящим даже на рассвете солнцем и древесным запахом, от которого воздух кажется ещё более сухим. Баки чувствует себя отдохнувшим: впервые за долгое время он ощущает после сна бодрость. Стало ли причиной возвращение в Ваканду, уход из ЩИТа или присутствие Земо, сержант не уверен, да и это не имеет значения — сейчас его волнует то, что соседняя лежанка пустует и в доме тишина. Этот факт сметает всю негу после крепкого сна, и Барнс напряжённо оглядывается.       Шелестит трава и хрустит пыль под по-кошачьи мягкими шагами, извиняющеся-тихо скрипит дверь — военные привычки берут верх, Баки резко вскакивает, занимая оборонительную позицию и настороженно вслушиваясь в происходящее. Половица стонет совсем рядом, и сержант нападает из-за угла первым, отточенным движением выкручивая руку незнакомцу и прижимая того плечом к стене. На пол падает корзина, катятся ягоды и плоды, а Барнсу требуется ещё секунда, чтобы осознать, что перед ним всего лишь Гельмут.       – Доброе утро, — голос спокойный, будто у укротителя дикого животного, в нём чувствуется мягкая улыбка.       Джеймс тут же отдаляется. Собственный порыв нервирует его, но явно не барона — тот оборачивается уверенно, не разминает заломанную секунду назад руку, смотрит прямо в глаза и действительно слегка улыбается. Его совсем не волнует, что другой мужчина напал без какой-либо причины. Пока Баки ищет слова объяснений и извинений, Земо непринуждённо принимается собирать выпавшие плоды обратно в корзину и нарочито равнодушно произносит:       – Мне тоже потребовалось время, чтобы расслабиться. Забавно, что к ощущению безопасности тоже нужно привыкать, не правда ли? — смешок на выдохе. — Но всё же советую не реагировать так остро: прекрасные воительницы Дора Милаж явно не оценят столь эмоциональное приветствие.       Баки вздыхает. Гельмут прав. Кроме них и незримых охранников, никого на ближайшие километры нет, а вакандцы действительно могут воспринять подобное поведение за саботаж. И всё же приятным теплом растекается осознание, что заковианец понимает его и не требует оправданий. Он наклоняется помочь поднять раскатившиеся по полу ягоды, и Земо молча отодвигается левее от него.       Они идут на маленькую кухню, и барон наполняет тишину ненавязчивым бормотанием о распорядке дня: проверить ловушки, не попалась ли ночью мелкая дичь или птица, собрать грибы и ягоды в лесу, наловить рыбы, поухаживать за садом у дома — размеренная жизнь отшельника или фермера, а не тюремное заключение преступника или опасные игры спецагента. Это более чем устраивает Баки.       Пока солнце не вошло в зенит, грозя опалить кожу, Гельмут показывает местность, рассказывает о ядовитых растениях, которых следует избегать, и живности, которую можно выловить поблизости. Барнс всё это знает, но чужой голос приятно разбавляет шелест деревьев и пение птиц — ему в кои-то веки уютно.       К полудню они прячутся в доме. Земо из собранных утром трав заваривает чай, освежающий и лёгкий, с мягким послевкусием цитрусов. Джеймсу хочется что-то сказать. Он, чёрт побери, полгода места себе не находил, едва ли жил без их встреч по выходным, бросил всё (если ему вообще было, что бросать) на пять лет ради того, чтобы быть рядом, — а теперь даже не знает, о чём говорить и что делать. Он смотрит на барона, словно в поисках ответа. Лучи солнечного света, падающие со спины на плечи, окутывают его тёплым и благоговейным золотым, и тёмные глаза кажутся янтарными, словно у мистического героя. Или чудовища.       Эта случайная мысль заставляет задаться вопросом: а не попался ли он в очередную хитровыебанную ловушку Земо? Джеймс, конечно, не верит в это. Дело ли в заковианце или в отголосках прошлого характера, когда он был молод и наивен, его не заботит: он тосковал — он обрёл то, что искал. Баки Барнс другой, он привык видеть во всём опасность, разучился доверять, не позволял чувствам туманить разум. Для него Земо навсегда останется воплощением хищности и коварства, даже если у них сложатся близкие отношения (но Баки Барнс не верит, что между ними может быть что-то светлое и тёплое). Баки Барнс ощущает себя под угрозой: да, он силён и быстр, но у него только одна рука и промытые мозги, работоспособность которых далека от бароновских. Что, если Гельмут нарочно спланировал всё так, чтобы остаться один на один вдали от цивилизации, чтобы незаметно убить? Да, они под зорким наблюдением воительниц Вакандцы, но разве это проблема для гениального преступника? В Рафте он тоже был под стражей, а грузовик с Разрушителями флагов всё равно горел ярко. Баки Барнс недоверчив и параноидален, но Земо и сам приложил к этому руку ещё в их первую встречу, а потому мужчина скользит взглядом по округлому лицу, выискивая за доброжелательной маской из посмуглевшей кожи, тонких морщинок и трогательных родинок намёк на угрозу. Вот только Белый волк не разделяет подозрений Баки Барнса. Он уверен, что такой грандиозный план по заманиванию его в ловушку мог провалиться буквально на любом этапе. У Земо всегда было несколько планов, но никогда — заведомо провальных. Даже при всей дальновидности Гельмута полагаться на то, что Ваканда перевезёт его сюда, позволит Джеймсу остаться, а он сам согласится на добровольное заточение, было бы слишком наивно для заковианца. Белый волк не так хорошо знаком с Земо, но, возможно, это и помогает мыслить рационально.       – Я скучал по этому пристальному суровому взгляду, будто ты хочешь прожечь меня насквозь, — тихий смешок прерывает спор в собственной голове, и Баки понимает, что всё это время пялился на заключённого.       Мужчина хмурится и отводит взгляд. Говорить теперь ещё тяжелее: мысли совсем спутались, эмоции переплелись в единое и непонятное. Он молчит и не хочет отвечать на вопросы, но Гельмут и не задаёт их. Он непринуждённо заговаривает о своих впечатлениях от Ваканды: интересной и редкой флоре, необычном сочетании продвинутых технологий с традиционной африканской культурой, живописных видах. Он делает паузы, вставляет ироничные комментарии, строит предположения, но ни единым словом и жестом не настаивает на вовлечённости соседа или его участии в монологе. Ему будто достаточно присутствия кого-то, и Барнса это устраивает, потому что он не может связать слова в предложения, а тишина угнетает. Может быть, Хель это понимает, может быть, за полгода заточения в одиночестве ему и правда нужны лишь свободные уши, но им обоим комфортно — и этого более чем достаточно.       Приживаются друг к другу они постепенно. Одно дело видеться раз в неделю или вынужденно быть связанными одной миссией несколько дней — и совсем другое остаться вдвоём просто так на несколько лет.       Быт налаживают, на удивление, быстро. Гельмут никак не реагирует на отсутствие у сержанта руки: не подстёгивает даже безобидными шутками, не проявляет неуместного сочувствия, не берёт всю работу на себя, но ненавязчиво, без неуклюжих вопросов делит обязанности так, чтобы Барнс не чувствовал себя ни неловким, ни бесполезным. Земо всегда подаёт инструменты и посуду справа, но делает это естественно, без подчёркнутой вежливости, будто ему и правда надо не просто обойти Баки, чтобы положить ложку по правой стороне, а взять с соседней полки полотенце. Он никогда не садится по левое плечо от солдата, чтобы ощущение незащищённости не заполняло и без того неспокойную голову, но и не мешается под правой рукой. Джеймс замечает каждую подобную мелочь и ценит неброскую деликатность Гельмута в этой теме, пусть и не говорит вслух.       Когда тёмные волосы отрастают, раздражают, а заплетать одной рукой их не удаётся, Земо не спрашивает, нужно ли помочь, и не предлагает постричься, будто знает, что у Баки нет ни единого повода позволить ему с ножницами находиться в опасной близости от горла. Он без лишней театральности недовольствуется тем, что ему, аристократу, непозволительно выглядеть неопрятно даже вдали от цивилизации, и вежливо просит Барнса подрезать ему отросшие волосы. Он протягивает ножницы (разумеется, ненавязчиво справа) и без промедления садится спиной к сержанту, не только игнорируя, что мужчина едва ли одной рукой сможет постричь его ровно, но и проявляя дивное доверие к бывшему наёмнику. Ехидный голосок в голове так и подбивает спросить, не боится ли барон оказаться с перерезанным горлом, но какая-то часть Баки опасается услышать, что именно на это Земо и надеется, и солдат молча срезает волнистые локоны, искренне стараясь не косить. Когда удовлетворённый заковианец забирает ножницы, Джеймс решается попросить об ответной услуге — не только потому, что ему действительно мешают волосы, но и потому, что он хочет проявить взаимное доверие в качестве немой благодарности. Баки Барнс напряжённо сидит, прислушиваясь к каждому движению за спиной, но Джеймс позволяет себе прикрыть глаза, наслаждаясь аккуратными касаниями чужих пальцев к голове. Ножницы ни разу не задевают его кожу, а чёлка больше не лезет в глаза.       – У тебя красивое лицо, Джеймс. Не лишай Дора Милаж возможности любоваться им, пока они следят за нами, — полушутливый комплимент тактично намекает, что Баки может без лишней неловкости попросить заковианца о помощи в любое время.       Вакандцы приходят по воскресеньям на рассвете. Они осматривают дом и близлежащую территорию, по необходимости приносят умывальные принадлежности и прочую мелочёвку, которую добыть самостоятельно невозможно, иногда задают вопросы. Барнс без труда привыкает не смотреть в лица и не говорить без приказа — это горько отдаёт воспоминаниями о службе в Гидре, но Баки с мрачным весельем думает, что хоть в этом он действительно хорош.       За пару месяцев они привыкают и к общению друг с другом. Гельмут говорит много, но умело: на нейтральные темы, без назойливости, красиво поставленной речью с бархатным акцентом. Он умеет вовремя замолчать, позволяя Джеймсу побыть в тишине, и всегда внимательно слушает, когда мужчина решает поддержать разговор или поделиться своими размышлениями и историями. Хель — отличный собеседник. Наверняка дают знать о себе аристократические корни: несомненно, этикету будущего барона обучали с малых лет.       Баки думает, было ли у Гельмута счастливое детство. Сам он вырос в семье небогатой, но был окружён любовью и заботой. У него были девушки, друзья, был Стиви. У него были разбитые коленки, редкие, но оттого более ценные сладости, первые неумелые затяжки дешёвых сигарет на переменах и неловкие поцелуи в туалете на школьных дискотеках. У него была свобода. Но было ли всё это у юного аристократа?       Этот вопрос гложет несколько дней. Барнс не умеет поднимать такие темы деликатно, ведь светские беседы не его конёк. В юности он не фильтровал речь, говорил, о чём думал, за что был и любим, и презираем. После сотен обнулений и долгих лет в одиночестве он растерял все навыки социализации и разучился завязывать разговор. И в конце концов не спрашивать Земо кажется Баки Барнсу и Белому волку самым правильным решением, но Джеймс ощущает почти маниакальное желание узнать о мужчине больше.       Очередной вечер на узкой скамейке у костра в уютной тишине кажется подходящим для утоления любопытства, и Баки говорит, как умеет, — прямо и коротко: расскажи о своём детстве. Земо удивлённо вскидывает брови, но быстро возвращает добродушное выражение лица, позволяет себе усмешку:       – Хочешь узнать о том, как хорошо живётся в богатой семье?       – Хочу узнать тебя.       Кажется, эти простые слова обескураживают Гельмута. Голубой отблеск наивности в глазах темнеет до синей печали. Серые сомнения тенями ложатся на лицо, а рыжие всполохи пламени придают ему мрачной решимости.       – Я не жалуюсь на своё детство, — голос спокойный, но без привычной вкрадчивости отдаёт отрешённостью.       Заковианец замолкает на несколько минут, и сержант думает, что не стоило заводить этот разговор. Пока он пытается подобрать аккуратные слова извинений, Хель вдруг расслабляется и поворачивается к Джеймсу с тонкой улыбкой, говорит почти весело:       – Элитная школа, одежда под заказ, собственный секретарь, повар и шофёр, не считая десяток слуг, дорогие машины, престижный европейский университет, знатные девушки в окружении. Красивая картинка со стороны, не правда ли? — в интонации чувствуется отчётливое «не правда», и Земо хмыкает: — Титул барона, знаешь ли, накладывает много ограничений. Управлять страной — большая ответственность, к которой готовят с детства. Строгое воспитание, кроме школьных уроков — факультативы по этикету, бальным танцам, политологии и десяткам дисциплин, изучать которые не придёт в голову ни одному подростку из простой семьи. Постоянная охрана, строгий распорядок дня, обязательный список совсем не детской литературы, свободное время только под надзором, правильные друзья, — последние слова пропитаны иронией, но тон тут же смягчается, в нём сквозит грустная нежность: — Я любил Хайке, но это лишь удачное стечение обстоятельств: наша свадьба была предопределена задолго до того, как мы расписались. Влюбись я в другую — никого бы это не волновало, ведь будущий правитель должен действовать на благо родины, а не себя. Моё личное дело не должно было быть запятнано драками в школе, тайными свиданиями с симпатичной одноклассницей, пьяными прогулками по ночам — обычными проступками любого мальчишки, о которых я не мог и мечтать. Мои родители были хорошими людьми и любили меня по-своему, просто у высших аристократов свои правила.       Гельмут затихает. Улыбка, скорее дежурная, чем искренняя, смотрится чуждо на фоне непривычно печальных глаз. У Баки в горле неприятный ком. Он был в заточении семьдесят лет, но познал вкус свободы в юности и вспоминает его в последние годы. А Земо всю жизнь прожил в незримой (а часть — во вполне реальной) клетке. Возможно, месть за свою семью была чуть ли не единственным проявлением собственной воли за почти полвека, и эта мысль заставляет посмотреть на барона по-новому.       Джеймс кладёт ладонь на чужое запястье так естественно, словно это не первое сознательное прикосновение за два месяца совместного заключения. Хель смотрит на него изучающе — не с холодным расчётом, а задорным любопытством. Он раздумывает несколько секунд, прежде чем сократить и без того небольшое расстояние — медленно, давая возможность обозначить границы — и аккуратно положить голову на правое плечо. Баки молчаливо обвивает мужчину рукой и придвигает к себе, позволяя их бёдрам соприкоснуться. В уютном золотистом свете догорающего костра Гельмут кажется особенно тёплым.       Вскоре касания становятся обычным делом. Тактильный голод, напоминание, что прикосновения могут приносить не только боль, но и ласку, попытка стереть грань недоверия или естественная потребность любого человека — Барнс не знает точно, что подталкивает их к физическим контактам. Наверное, всего понемногу. Но им обоим нравится, и этого достаточно, чтобы не искать другие причины.       В первые дни прикосновения едва ощутимые, быстрые. Гельмут на автомате кладёт ложку справа и, прежде чем отойти, смазано гладит сожителя по руке; мимолётное объятие со спины, когда барон увлечённо готовит ужин; нежно перебирающие волосы пальцы, пока Баки раскладывает собранные травы и ягоды; осторожный поцелуй в макушку во время вечерних посиделок у костра, когда заковианец снова кладёт голову на крепкое плечо. Эти касания совсем невинные, почти детские, но так необходимые каждому из них.       Через неделю неловкость уходит под натиском взаимного желания быть ближе. В их ласках нет пошлости — это всего лишь простые, почти дружеские жесты. Но переплетённые пальцы успокаивают, мягкий массаж напряжённых после садоводства плеч расслабляет, а лежать на коленях Земо, пока он читает одну из книг, щедро принесённых в последнее воскресенье вакандцами, удобно, особенно когда чужая рука по привычке поглаживает голову.       Прикосновений много, однако все они взвешены. Ни один из них не акцентирует внимание на шрамах друг друга: не будь у обоих усыпано ими всё тело — и вовсе не дотрагивались бы, пожалуй. Баки скользит ладонью по чужой щеке к плечам, практически не задевая шею, — помнит, сколько раз сжимал её, ограничивая дыхание до закатывающихся глаз, желая причинить боль, выдавить страх. Но он замечает, как барон чуть вздёргивает подбородок, подставляя горло, словно хочет ощутить прикосновение к нему. Хель обводит его грудь двумя руками, однако стоит пальцам приблизиться к обрубку левого плеча, как он тактично убирает ладонь ему на живот или поясницу. Но Джеймс невольно поводит искалеченной конечностью, словно испытывая фантомную нехватку ласки к отсутствующей руке.       Одним днём, когда солдат держит ладонью лицо Земо и обводит большим пальцем тонкие, изогнутые в лёгкой улыбке губы, заковианец накрывает её кистью, ластится несколько секунд и мягко, ненастойчиво ведёт ниже, оставляя её на своей шее. «Пожалуйста», — читает в карих глазах Белый волк. Он чувствует чужой пульс под кожей, движение кадыка при сглатывании — и это вызывает трепет. Кажется, Барнс впервые трогает чью-то шею, не собираясь сдавить её в кулаке. Это приятно. Вьющиеся локоны чуть щекочут фаланги, большой палец оглаживает адамово яблоко и спускается к яремной впадине, выпирающие ключицы на ощупь не такие острые, как выглядят. Земо прикрывает глаза, выдыхает шумно, наслаждаясь нежными касаниями. Трогать его шею оказывается не так уж страшно.       Одним днём, когда полковник прижимает ладонь к чужой груди, вслушиваясь в размеренное сердцебиение, Баки накрывает её кистью, стискивает некрепко и скользит левее, подталкивая к изуродованному шрамами плечу. «Коснись», — просит он одним взглядом. Хель чуть поджимает пальцы, всего на мгновение, будто не решаясь, но тут же кладёт на обрубок, проводит на границе с металлической пластиной, куда должен крепиться протез. Его движения плавные, аккуратные, подушечки вычерчивают бездумные узоры на огрубевшей коже, на лице ни капли брезгливости или удручающей жалости. Фантомная боль отступает под натиском разливающегося тепла.       Очередной барьер рушится. Шрамов на телах обоих всё ещё слишком много, но с каждым прикосновением друг к другу на душе их становится чуточку меньше.       Однажды Джеймс, пристально рассматривая спину моющего посуду Гельмута, поддаётся желанию подойти ближе и позволяет себе прижаться губами к оголённому из-под сползшей рубашки изгибу у основания шеи. Барон вздрагивает от неожиданности, но не отдаляется, когда сержант кладёт подбородок ему на плечо, обнимая рукой, и оставляет ещё один короткий поцелуй на виске.       Поцелуи становятся новой потребностью и взаимной попыткой узнать друг друга. В основном это мягкие касания губ к рукам и шее. Поцелуев в губы они избегают. Гельмут, вероятно, не намерен терять хрупкое доверие, случайно нарушив личные границы того, кто привык держаться особняком. Джеймс помнит, что у барона была любимая жена, и не уверен, стоит ли переходить грань чего-то столь личного. Безусловно, он не забывает про случившееся в Риге и у мемориала Заковии, но тогда это было безумие напополам с отчаянием. Сейчас всё иначе. Они стараются построить новые для них отношения, имея за спиной не самое удачное начало общения, и Белый волк не хочет нечаянно всё испортить. Оба негласно сходятся на том, что поцелуй может как сблизить их, так и разладить, и, кажется, впервые боятся рискнуть.       Конечно, это случается. Обоюдное желание почти ощутимо, но ни один из них не может сделать первый шаг. Сложно сказать, оказывается ли он проигравшим или всё же победителем в этой бессмысленной игре, но первым решается Баки. Ночью, когда костёр потухает, прежде чем они возвращаются в дом, сержант мягко разворачивает Земо за локоть и, не давая себе передумать, касается губами чужого рта на пару секунд. Мир не рушится, в них не прилетает дюжина вакандских стрел из-за деревьев, и Барнс не получает пощёчину. Стоит ему чуть отдалиться, как полковник сам вплетает пальцы в тёмные волосы и тянет обратно. Поцелуй выходит жадным, потому что их страх переступить грань затянулся, но совершенно не похожим на яростное сумасшествие в Латвии, даже когда Джеймс под наплывом эмоций прижимает барона к стене. Гельмут прихватывает его губы мягко, но чувственно, с отдачей, будто ждал этого слишком долго. Впрочем, а разве не так? Возможно, поэтому в движениях мужчины нет свойственных ему снисходительности и лукавства — они искренние и страстные. Хель не перехватывает инициативу на себя, но каждое прикосновение губ к губам и пальцев к затылку и шее даёт понять, как важен этот поцелуй для него. Он позволяет Баки вжимать себя в деревянную стену, льнёт навстречу, когда рука ложится на лопатки, и охотно впускает чужой язык в свой рот.       За изучением друг друга проходит несколько минут, никто не спешит прекращать долгожданную ласку. Горячее дыхание, одно на двоих, заглушает далёкие всплески волн и стрекотание цикад, влажные касания губ кажутся громкими и чуточку пошлыми, но всё ещё лучшим звуком в этот миг. Нет смущения, спешки и безумства — только неприкрытое, не затуманенное похотью желание быть ближе.       Земо отдаляется первым, когда ноги едва не подкашиваются от переизбытка эмоций. Он ластится к опустившейся на щёку мозолистой ладони, ответно касается подушечками покрытой щетиной линии челюсти. Улыбается тонко, удовлетворённо, почти пьяно. Раскрасневшиеся губы влажно блестят в темноте, и Джеймс не может отказать себе в порыве снова прижаться к ним, в этот раз мягко, коротко, без намёка на продолжение. С игривой улыбкой Гельмут кладёт ладонь поверх кисти сержанта на своей щеке, сплетая пальцы, и тащит его в дом. В дверях спальной комнаты они обнимаются, стоят так несколько минут, ничего не говоря, и расходятся по своим углам.       То единственное, что они не пытались изменить за пять месяцев заключения, — это спать по раздельности. Джеймс хотел бы прижиматься к барону, бездумно гладить каштановые локоны, ощущать под ладонью мерное биение сердца, засыпая под тихое, щекочущее шею дыхание. Белый волк был бы не против ложиться рядом в попытке защитить от внешнего мира, но уважает границы, безмолвно возведённые полковником, и не навязывает неуместную заботу. Баки Барнс единственный не хочет спать вместе: он знает, что ничем хорошим это не закончится. Недоверие к Хелю отступило за последние месяцы, но к себе — нет. Кошмары до сих пор душат ночами, и Баки Барнс совсем не уверен, что спросонья, когда остатки дрёмы ещё размывают грань сна и яви, не примет мужчину за угрозу.       Тема ночных кошмаров остаётся под запретом. Гельмут не спрашивает, кого избивал во сне солдат, когда на утро в стене около мужчины обнаруживается отпечаток его кулака. Баки не утешает барона, когда тот вскрикивает посреди ночи и ещё несколько секунд задыхается, пока не осознаёт себя в реальности. Земо в одиночку собирает утром ягоды и не уточняет, где был Джеймс после того, как на рассвете подорвался в холодном поту. Барнс не задаёт вопрос, почему наутро у заковианца воспалённые мокрые глаза и искусанные до крови губы.       У них есть целые дни, окутанные уютным молчанием, душевными разговорами и нежными прикосновениями, — и бесконечно длинные ночи, полные страха, ненависти, боли и одиночества.       Этой ночью Джеймс не может уснуть. В кои-то веки дело не в ставшей подругой бессоннице и не в кошмарах — посреди ночи впервые за почти полгода его заточения идёт дождь. Стук капель по окну не раздражает — наоборот, он возвращает солдата мыслями домой. Природа Ваканды красива, но однообразна своей погодой. Палящее солнце не скрывают даже редкие облака, поэтому сегодняшний ливень становится напоминанием о том, от чего мужчина отказался, поддавшись зову измученной души.       Где-то в Америке, а может, на задании в другом конце света Сэм. Вспоминает ли он о Баки? Может, затаил обиду и врежет ему по возвращении. Может, с непониманием и брезгливостью сетует на то, что друг променял его на убийцу. Может, скучает по беззлобным подколкам и совместной работе. Где-то в просторном офисе слушает очередного пациента Рейнор и, наверное, тоже грозится открытым блокнотом, в который вносит пометки. Где-то по всей вселенной разбросаны те, с кем Барнс сражался против Таноса, и даже не вспоминают о нём (кроме, возможно, Ракеты, который до сих пор был бы не прочь толкнуть бионический протез на чёрном рынке). Где-то за стенами этого дома бурлит жизнь, пока Баки разменивает дни в компании одного из самых коварных преступника. Стоило ли оно того?       Джеймс поворачивает голову в сторону спящего Земо. Глаза привыкли к темноте, поэтому сержант может разглядеть его расслабленные черты лица. Прядь тёмных волос ложится будто трещиной на переносице, Барнсу до зуда в кончиках пальцев хочется убрать её, намеренно задевая щёку. Днём они то и дело касаются друг друга — поэтому ночами, когда они намеренно избегают тактильных контактов, становится особенно тяжело. Комната небольшая: если вытянуть руку, между ними останется едва ли больше пары дюймов, но даже они кажутся непреодолимой преградой. Так хочется быть ближе, но так страшно навредить.       Гельмут дышит ровно и не дрожит. Видимо, сегодня кошмары обошли его стороной. Барнса, если так подумать, тоже: вместо очередного болезненного сна он не может сомкнуть глаз и только смотрит на того, с кем самовольно связал себя. Что, если это и есть самый настоящий кошмар?       Джеймс утыкается взглядом в потолок. В голове всплывают, перебивая друг друга, разные образы. Гельмут, который заваривает ему изысканный чай, — надменно фиолетовый. Гельмут, который скрашивает вечера у костра лёгкой беседой, — задушевно медовый. Гельмут, который отправляет его за рапортом от декабря девяносто первого, — властно чёрный. Гельмут, который изящно парирует на едкую грубость Баки, — элегантно серый. Гельмут, который задыхается и давится слезами посреди ночи, — отчаянно синий. Гельмут, который мягко целует здоровое плечо сержанта, — очаровательно розовый. Гельмут, который без тени сомнения стреляет в Нейгела, — неистово оранжевый. Гельмут, который опускается перед ним на колени и доводит до края, — обжигающе красный.       Земо вызывает много противоречивых чувств, но в них-то всё и дело. Баки скучает по дружеским перепалкам с Сэмом, но разве в его душе было бы что-то, кроме пустоты? Ему непривычно жить неспешной, спокойной, тихой жизнью, но разве опасные задания на волоске от смерти заглушали бы боль и страх от преследующих кошмаров? Всё его окружение сейчас — один человек, но разве среди безымённых лиц он чувствовал бы себя менее одиноко?       Джеймс снова переводит взгляд на барона. Им через многое пришлось пройти до знакомства, пережить не лучшую первую встречу, преодолеть обоюдную ненависть, осознать и принять потребность друг в друге. Измотанные трагедиями, сейчас они, кажется, вышли на путь исцеления, и, пока Баки чувствует, как в ноющей от боли душе затягиваются раны, он уверен, что, променяв весь мир на Земо, поступил правильно. Словно в подтверждение его мыслей, барон чуть улыбается во сне. Сержант хочет провести по этой улыбке пальцем, почувствовать её, но они оба так редко счастливы ночами, что тревожить чужой сон кажется кощунством. Однако уголки собственных губ невольно приподнимаются в ответ, и Барнс наконец засыпает.       Пробуждение на редкость приятное. На улице всё ещё хлещет дождь, и в комнате темнее обычного, но внутренние часы подсказывают, что рассвет был не больше часа назад. Соседняя постель пустует. Баки прислушивается — в доме никого. Он осматривает двор за окном, но и там Земо нет. Корзина, с которой они ходят в лес, стоит у двери, а значит, мужчина не отправился за скромной едой. Джеймс хмурится: Гельмут обычно не уходит далеко без предупреждения. Возможно, как и сержант ночью, соскучился по другой погоде, кроме обжигающего солнца. Даже если причина не в этом, солдат не должен бросаться на поиски. В конце концов, Хель всегда давал мужчине побыть наедине с собой подальше от дома, когда тот в этом нуждался, — будет справедливо отплатить тем же. К тому же, они под постоянным наблюдением вакандцев — что плохое может случиться? Барнс отгоняет неуместные переживания и идёт на кухню.       Завтрак проходит в непривычной тишине, которую нарушает только стук капель по стеклу. Мужчина заваривает травяной чай, точно как делал Земо, но на вкус тот кажется не таким насыщенным и пряным. Баки не самый болтливый собеседник, но молчать в нежеланном одиночестве становится неуютно. Он ловит себя на том, что неосознанно вслушивается в звуки с улицы и высматривает среди деревьев знакомую фигуру. В груди противно грызёт, Барнс встряхивает головой, встаёт из-за стола и выливает остывший, почти нетронутый чай.       Сосредоточиться на чтении не получается: в мыслях против воли идёт поминутный отсчёт. Джеймс проснулся почти два часа назад, а Гельмут до сих пор не вернулся. Его увели Дора Милаж на допрос? Почему не предупредили Баки? Не то чтобы они обязаны перед ним отчитываться, но всё же. Да и разве он сам не услышал бы, если бы вакандцы заявились сюда? Но если барона встретили в лесу, то Барнс вполне мог и не узнать. А если в лесу Хель наткнулся на зверя? Или попал в ловушку? Или заблудился? Вопросы и сомнения наполняют и без того расшатанное сознание. Кажется, Баки задыхается.       Он обнаруживает себя посреди леса, тяжело дышащего, будто пробежал не меньше километров пяти, и с саднящим горлом, будто сорвал голос. Дождь заливает его, но беспокоит лишь то, что он стеной закрывает обзор, мешает слышать, смывает запахи. Следы, если и были, давно исчезли. Земо нигде нет. Солдату душно и жарко, несмотря на ливень, но тело пробивает дрожь. Джеймс охвачен волнением, но Белый волк старается рационально взвешивать риски, когда неожиданно Баки Барнс поддаётся панике и сходит с ума. Это странно, потому что именно Баки Барнс обычно равнодушен к барону, а то и вовсе не хочет впускать его в свою жизнь. Но сейчас, когда он не может контролировать ситуацию, Баки Барнс оказывается уязвимым. Он не может положиться на органы чувств, он не знает, где Гельмут, ему никто не может подсказать, что нужно делать, — Баки Барнс ощущает себя брошенным.       Зелёно-серый пейзаж выцветает в белоснежный, деревья сливаются в каменистые холмы, вместо капель дождя он чувствует на лице колючие снежинки. Он снова п а д а е т.       Сержант, не разбирая дороги, бредёт домой, убеждая себя, что Земо вернулся. Дома пусто.       Время тянется бесконечно долго. Мужчина не помнит, как смог взять себя в руки, но внутри до сих пор неприятно клокочет. «Мистер Барнс, вам стоит дать ему время. И себе тоже», — возникает в голове Кристина. Баки уже и забыл, что её голос там живёт. Обычно раздражающая, сейчас она заглушает густую тревожную тишину, и мужчина мысленно вступает с ней в перепалку. Они спорят, виноват ли Земо, что исчез без предупреждения, должен ли Джеймс сорваться на его поиски и почему его вообще волнует судьба барона. Рейнор в голове говорит ровно то же, что сказала бы реальная Рейнор. Проблема в том, что реальная не умеет читать мысли, а вот от воображаемой скрывать их не получается. Голос в голове замолкает, как только Баки, едва ли не рыча, признаёт себе под нос:       – Да, он мне нужен.       На улице темнеет, дождь утихает. Сержант всё ещё один. Он чувствует себя измотанным и опустошённым. Стоит под душем несколько минут: то под холодной водой, надеясь устаканить рой мыслей в голове, то под горячей в нелепых попытках согреться внутри, — и оба варианта не помогают.       Баки с трудом убеждает себя подождать ещё, хотя его нервы и голова в полном раздрае. Он разводит костёр — долго, потому что хворост сырой, за раз огонь его не берёт, а на каждую успешно зажжённую спичку приходится с десяток сломанных. Это была одна из многочисленных обязанностей, которые Гельмут брал на себя — разумеется, всегда деликатно: пока сержант в доме доставал еду на ужин, чтобы лишний раз не напоминать, что некоторые вещи крайне проблематично делать, не имея двух рук. Мысль о том, как он бесполезен и как Земо непринуждённо старался доказать обратное, делает Джеймса ещё более несчастным.       Костёр наконец разгорается. Мужчина сидит на привычном месте, в привычной позе, под привычный треск поленьев, но чувствует себя не в своей тарелке. Тишина не кажется уютной, её не разбавляет чужое дыхание или ниочёмная болтовня; правый бок не согревает тепло чужого тела, не с кем сплетать руки, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони, некого целовать в умостившуюся на плече макушку; в груди вместо умиротворения зияет ноющая дыра. Жёлто-оранжевые языки пламени ассоциируются не с комфортом и удовольствием, а с безысходностью и страхом.       Паника охватывает с последним всполохом огня. Уже за полночь, а Хель до сих пор неизвестно где. Джеймс подрывается, роняя скамейку, и снова отправляется на поиски. Бешеный стук неспокойного сердца закладывает уши, но сержант упорно вслушивается в каждый шорох. Быстрый мягкий бег — мелкий зверёк пересекает тёмный лес. Тихий неестественный треск веток наверху — одна из стражниц следит за ним. Журчание волн, шелест травы, спадающие с листвы капли — все эти звуки наполняют голову Баки, но он пытается выцепить один-единственный. Шаги по каменистому склону, медленные, аккуратные, они привлекают внимание солдата, и он едва не рысью направляется на запад.       В лунном свете фигура чёрная, с сияющим силуэтом, напоминает мраморную статую. Когда сержант выходит из чащи, она поворачивается. Мужчина замирает. Он не видит лица, не знает, что чувствует и думает барон, но главное, что он его нашёл.       – Джеймс, — раздаётся тихое и тёплое, наверняка улыбчивое, но в нём есть что-то ещё, усталое, раздосадованное.       Баки накрывает. Волна эмоций обрушивается на него. Облегчение, тоска, радость, обида — всё это смешивается в единый коктейль, и мужчина в несколько шагов преодолевает расстояние между ними, чтобы прижать к себе, вдохнуть знакомый запах, ощутить чужое дыхание на коже.       – Хель, — выдыхает он, утыкаясь носом в мокрые волосы.       Земо вопреки обыкновению не отвечает на объятия. Он не отталкивает солдата, но тот чувствует чужое напряжение.       – Что-то случилось? — спрашивает он, отдаляясь, заглядывая в тёмные глаза, которые барон вдруг отводит.       – Нет.       Что-то не так, но Джеймс не может понять, что именно. Он испытывает слишком много эмоций, не может сосредоточить мысли, чтобы выявить, что случилось с Земо, и только шепчет:       – Я так волновался.       – Прости, хотел прогуляться. Дожди тут редко бывают, знаешь ли, — Гельмут смотрит на него, улыбается, наклонив голову в своём любимом жесте.       – Думал, тебя увели на допрос. Или ты заблудился, — сержант хмурится, сжимает чужое плечо сильнее, будто это единственная опора сейчас. — Я искал тебя.       – Да, я слышал, — барон говорит это буднично, неловко поводя плечами.       Слышал…       В ушах звенит. Или это разбивается что-то внутри?       – Ты… слышал? — неожиданно хрипло выдыхает он, чувствуя, как изнутри поднимается обжигающее раздражение. — Пока я места себе не находил, бегал по округе в поисках тебя, ты намеренно не отзывался?!       Обида кусает в груди: неужели Баки не заслужил честности от единственного человека, с которым разменивает дни вдали от всего мира?       – Мне нужно было побыть одному, — тихо произносит Земо, и не то чтобы солдат ждал от него извинений, но упрямая решительность в чужом тоне бесит.       – А мне нужно было убедиться, что с тобой всё в порядке! — рявкает он.       – Со мной всё в порядке, — барон приподнимает уголки губ, голос тихий, успокаивающий, но вопреки всему это злит сильнее.       – Домой! — глухо рычит Джеймс.       Земо чуть сводит брови, наклоняет голову вбок. Его губы коротко вздрагивают, будто собираются что-то сказать, но он тут же их поджимает то ли недовольно, то ли обидчиво. Земо даже не смотрит на сержанта, не хмыкает, когда проходит мимо, направляясь к дому. Его походка резче и быстрее, чем обычно, и в голове Баки мелькает мысль, что он был чересчур резок, которую тут же подавляет злость за потрёпанные нервы.       Возвращаются они в напряжённом молчании, которое продолжается и дома. В сгустившейся темноте нервозность обретает ощутимые плотные щупальца, которые обвивают Барнса. Он прожигает взглядом Земо, который нарочито беспечно проходит на кухню, наливает в стакан воду, медленно пьёт. Он намеренно игнорирует сержанта, и тот понимает, что от барона оправданий не дождётся. Мужчина выдыхает резко, раздражённо, берёт под контроль голос, чтобы не сорваться на крик, и едва не по слогам спрашивает:       – Ничего не хочешь мне сказать?       – Например? — Гельмут переводит на него взгляд, изгибает надменно брови, откидывается локтями на столешницу — слишком горделиво, слишком высокомерно, слишком фиолетово.       Бушующую ярость внутри подавить удаётся с нечеловеческим трудом, но не скалиться не получается:       – Например, какого хрена ты ушёл и даже не сказал мне?!       Барон кривит губы, дышит шумно, почти капризно.       – Помнится, я давал тебе время и пространство, когда ты хотел побыть в одиночестве.       – Но я не исчезал на целый день!       – Пока что, — скептически морщится Земо.       Баки сжимает челюсти, чтобы не выпалить что-нибудь грубое. Вдыхает глубоко, глаза на пару секунд прикрывает. Успокаивается, говорит ровно, но сквозь зубы:       – Я думал, что с тобой что-то случилось.       Хель вздёргивает бровь, смотрит, как на глупого ребёнка.       – Я это уже слышал, но всё ещё не убеждён. За мной могли прийти только вакандцы, и ты бы всё равно ничего не смог сделать, — фыркает надменно.       Барон прав, и это раздражает, но солдат сдаваться не намерен и произносит с нажимом:       – А если бы ты наткнулся на дикого зверя?       Внезапно Земо злится. Он не взмахивает руками, не пыхтит, не тянется ударить, но от него исходит предупреждающий красный, и голос пропитан холодным тихим гневом:       – Я в состоянии постоять за себя, — глаза сужаются, мужчина поджимает губы, словно раздумывая, продолжать ли, и всё же шипит злобно: — Может, я и не выгляжу устрашающе в льняной рубашке, но навыки боя не растерял. И у меня всё ещё две руки.       Плечо неприятно ноет, внутри становится обидно и мерзко, хочется сделать больно в ответ, и слова срываются раньше, чем Джеймс успевает обдумать их:       – Которые ты не раз пытался наложить на себя.       – Может, я и сегодня собирался это сделать! — неожиданно-громко огрызается Земо.       Его тёмные глаза вспыхивают яростью, ноздри раздуваются, и сержант заражается этим грозным настроем. В голове бушует ураган из болезненных мыслей, где Хель действительно делает шаг в пропасть, с обрыва, разбивается о скалы, улыбается посмертно, глазами стеклянными в небо смотрит, уходя в свой счастливый мир и, несмотря на всё, что между ними было, оставляя мужчину без минуты сожалений (как, мать его, Стив), — от них плохеет, подташнивает, ноги становятся ватными. Баки не хочет снова оставаться один.       – Не смей! — приказным тоном восклицает он.       – С чего бы? — язвительно выплёвывает барон.       – Я против, — отрезает Джеймс, сжимая руку в кулак.       Ногти с силой впиваются в кожу, однако это не помогает успокоиться. Его нервы на пределе, вот-вот лопнут, как натянутые струны.       – Не мои проблемы, — легкомысленно, но высокомерно.       Это становится последней каплей в чаше гнева и отчаяния.       – Я запрещаю. Не позволю! — рычит Барнс и в порыве эмоций ударяет ребром сжатой ладони по стене.       Хель вздрагивает и на мгновение кажется растерянным, однако быстро берёт себя в руки. От былой злости не остаётся ни следа — на смену ей приходит что-то иное, но не менее мрачное. Полковник складывает руки на груди — абсолютно чуждый для него жест. «Невербальный знак защиты — обычно таким образом люди пытаются отгородиться от того, с кем им некомфортно находиться», — так не вовремя подаёт голос Рейнор в голове, и это всё только усугубляет. На памяти Барнса Земо ни разу не скрещивал руки — наоборот, он всегда всем своим видом показывал уверенность и наигранное расположение даже к отъявленным мразям. Значит ли это, что сейчас Джеймс хуже них? Он хочет извиниться, но под прицелом ледяного взгляда слова застревают в горле. Он хочет сделать шаг вперёд, но боится, что Гельмут отстранится. Между ними образуется невидимая пропасть, как много лет тому назад, и Барнс понимает, что п р о е б а л с я.       – А если это единственный способ сделать меня счастливым? — едва слышный шёпот слишком ровный, будто для Земо тут не может быть вопроса, и это обезоруживает.       Пока Баки тщетно пытается справиться с накатившим отчаянием, ищет слова, чтобы ответить, образумить, барон устало выдыхает, отходит к окну, руки нервно опускаются на подоконник, сжимают его. Он хмурится, закусывает губу, и от него так и веет печалью. Сержант делает шаг в его сторону, но замирает, когда раздаётся тихое:       – Тебе никогда не давали право выбора, и ты решил не дать его мне.       Чужие слова обжигают, и мужчина не может понять, что больнее режет по пропустившему удар сердцу: резкое напоминание о его прошлом, которое разжигает гнев внутри Баки Барнса, угрызения совести за необдуманные грубые слова, разъедающие Джеймса, или же осознание того, что тот, кого Белый волк принимает как свою пару, не готов принять его в ответ.       – Впрочем, мне не привыкать. Я уже говорил, что титул барона накладывает много ограничений, — красивые губы искривляются в горькой ухмылке, и Хель переводит взгляд на мужчину, продолжая с сарказмом: — Никто не спрашивал, хочу ли я изучать пять языков, заниматься политикой, идти в армию. Никто не спросил, хочу ли я, чтобы кучка самоуверенных идиотов с синдромом спасителя разрушила мою страну, и хочу ли я терять свою семью, — за ядом, которым пропитано каждое слово, сержант чувствует боль и уныние, и ему хочется, так сильно хочется обнять Земо, несмотря ни на что, но тёмные глаза напротив опасно сужаются: — Тридцать лет назад Гидра не спросила, хочу ли я впускать их в свою страну, так с чего бы теперь их главному оружию спрашивать, хочу ли я впустить его в свою жизнь?       Чувство обиды, которое Баки почти подавил, вновь пронзает всё тело.       – Считаешь меня всего лишь оружием? — в горле сухо, и голос звучит надломленно.       На короткий миг в чужих глазах мелькает сожаление о брошенных словах, но Гельмут быстро их отводит и закусывает губу. Невысказанное «нет, прости» повисает в воздухе — Джеймс буквально осязает его, видит в каждой чёрточке мимики и позы мужчины, но так хочет услышать. Однако барон молчит — и это б о л ь н о («Как и ему от ваших слов», — напоминает Кристина.)       Барнс закрывает глаза, сжимает руку в кулак, глубоко вдыхает — это не помогает унять бурю эмоций, но даёт время собраться с мыслями. Пока Джеймса разрывает от боли, которую они без причины причиняют друг другу, а Баки Барнса сжирает гнев на пополам с обидой, Белый волк берёт себя в руки, не позволяет эмоциям застелить рассудок, а ситуации выйти из-под контроля. Он слишком много усилий приложил для воссоединения с Гельмутом, чтобы теперь терять его из-за того, что они оба вымотаны и позволяют своим травмам взять верх над чувствами друг к другу. В конце концов, сержанту больше века — пора вести себя по-взрослому.       – Это твоя защитная реакция, да? — его голос тихий и почти не дрожит, но всё же напряжение в нём, как и в медленном приближении к барону, читается без труда. — Желание причинить боль, когда больно самому?       Баки берёт чужие пальцы в свою руку, хочет заглянуть ему в глаза, но Земо отводит взгляд — стыдливо, как нашкодивший подросток. От того, что заковианец не отталкивает его и, кажется, действительно сожалеет о своих словах, в груди мужчины теплеет и злой ком внутри оттаивает.       – Посмотри на меня, — шепчет он, нежно проводя подушечками пальцев по гладкой щеке.       Хель поддаётся, смотрит в глаза, но не выдерживает долго и снова отводит взгляд.       – Я наговорил лишнего, и ты прав: мне стоило спросить о твоём желании. Позволь мне спросить сейчас: ты хочешь впустить меня в свою жизнь?       – Нет, — выдыхает Гельмут и, прежде чем сердце Джеймса ухает вниз, поднимает глаза, полные решимости. — Не тот вопрос, — его руки неловко, словно впервые, ложатся на шею мужчины, пока тот замирает, не понимая, к чему ведёт барон. — Я уже впустил. И прежде чем ты спросишь, хочу ли я, чтобы ты остался, сразу отвечу: не знаю. Я не, — он запинается, быстро облизывая губы, — не готов. Мы оба не готовы, я полагаю.       Баки медленно кивает, признавая его правоту, и это придаёт Земо уверенности. Он приподнимает уголки губ, едва заметно расправляет плечи, взгляд смягчается, пальцы робко поглаживают кожу.       – Боли, злости и несправедливости в жизни каждого из нас было больше, чем любви и покоя, и вся наша последующая жизнь пройдёт в борьбе с внутренними демонами. В этот раз я не справился с ними и сорвался на тебе, — от волнения Гельмут говорит многословно, претенциозно, словно простая человеческая речь ему чужда в отличие от высокопарных монологов, которым учили всё детство. Он растерянно отводит взгляд, но тут же возвращает его и улыбается шире: — Мне не хватило смелости и сил остановить себя вовремя, даже когда я понял, что не хочу продолжать эту ссору. Но ты смог сдержаться, не поддаться моей слепой ярости, не оттолкнул меня, и я благодарен за это. Что же касается вопроса, мне кажется…       Джеймс не даёт ему договорить, потому что он понимает без слов:       – Ты хочешь меня потерять?       Хель коротко, устало смеётся — потому что а как ещё реагировать на такой уровень взаимопонимания? — и, прижимаясь к тёплому крепкому телу, выдыхает:       – Не хочу. Но боюсь. Как и боюсь остаться.       Это чуть слышное признание в слабости кажется настоящим откровением. Они слишком привязались друг к другу, чтобы не чувствовать взаимной потребности, но именно это и пугает обоих. Каждый из них уже был зависим от обстоятельств и людей, и это осталось незаживающей раной в душе; повторять ошибку сознательно — непозволительная роскошь, пугающая последствиями.       Барнс обнимает мужчину рукой, утыкаясь носом в его макушку. Он не отвечает, не разубеждает, не обещает — слова излишни — и вместо этого чуть отдаляется, чтобы оставить лёгкий поцелуй на лбу барона. «Я тоже боюсь» остаётся немым, но им пронизаны крепкие объятия, учащённое сердцебиение под ладонью Гельмута, неровное дыхание в его волосы, прижимающиеся к тёплой коже сухие губы.       А чуть позже — когда они находят силы разорвать объятия, когда неуёмная, растерзанная душа, одна на двоих, находит покой — Хель ложится на своё спальное место и молча отодвигается на самый край, и Баки, так же безмолвно, принимает это приглашение — и это громче любых признаний в собственных страхах, громче любых слов о принятии.       Лежать с бароном оказывается умиротворяюще. Земо робко ластится к боку мужчины, и Джеймс невольно приподнимает уголки губ: они на двоих полтора века прожили, а ведут себя, словно впервые влюбившиеся подростки. Вспоминается юность, когда Баки, молодой, харизматичный и игривый, дерзко улыбался юным красавицам, водил на свидания и тайком обжимался с ними в тёмных переулках, взапой, как в последний раз, целовал их губы и шеи. Ни в пятнадцать, ни в двадцать пять он не был нежным романтиком — он предпочитал брать от жизни всё, окунаясь в удовольствие с головой; казалось, что времени не хватает, и он флиртовал, поддавался страсти, заводил интрижки, крутил ни к чему не обязывающие романы. А теперь, на сто восьмом году жизни, оказалось, что просто лежать рядом с близким человеком, никуда не торопясь, желая познавать его постепенно, переживая смущение и неловкость, очень даже приятно.       Джеймс подтягивает мужчину ближе, позволяя лечь к себе на грудь, и обнимает рукой. На короткое мгновение он сожалеет, что не может обхватить его двумя руками, зарываться одной в мягкие волосы, а пальцами второй водить вдоль позвоночника, вызывая приятно щекочущую дрожь и тихие смешки. Гельмут кладёт ладонь ему на грудь, вычерчивает подушечками бессмысленные узоры на рёбрах — и мимолётная грусть отпускает, уступая место гармонии и уюту.       Засыпает он легко, окутанный ароматом древесины и дождя от чужого тела, убаюканный его размеренным дыханием и стуком сердца, с теплящимся чувством правильности происходящего.