***
Бэй Доу привыкла к лишениям, но не привыкла с ними мириться. Ей всегда запрещали: курить, громко говорить, красить волосы, бить татуировки, любить девушку… В голове — стриженной самостоятельно и покрашенной много-много раз — всегда крутился вопрос: «Почему?». Но ответа Бэй Доу в свои восемнадцать так и не нашла. Что-то холодком дышало ей в затылок, но она пока не могла разобраться, понять правильно, а уже тем более — воспроизвести. Она злилась. На родителей Нин Гуан, ворвавшихся в тот класс в выпускной и разломавших всё, без остатка, добивших окончательно. Злилась на себя, потому что ничего не смогла сделать (она бы и не сделала, она просто девочка-школьница, а не сильная непобедимая взрослая). Злилась на Нин Гуан, потому что та прогнулась. Но на Нин Гуан меньше. Нин Гуан нельзя ни в чём винить, она же… Соткана из светлого, прекрасного. Нин Гуан — свет, счастье, полярная звезда и луч солнца в пасмурный день, которые, злобно и остервенело, у Бэй Доу из рук вырывают и прячут, прячут, прячут. Будто Бэй Доу не заслужила хотя бы капли тепла, хотя бы блеска золота, хотя бы… Хотя бы чего-нибудь. Та ночь — последняя. Когда Нин Гуан дышала, а Бэй Доу касалась звезды, своего солнца, своего сокровища. Бэй Доу сидит на полу в ванной с бутылкой недопитого рома, выкуренной в пепельницу пачкой горьких крепких сигарет и тонкой пластинкой металла между пальцами. По худым и бледным бёдрам тонкими струйками стекает алая кровь от растянутых в стороны порезов — тонких, ровных. Они будут в наказание самой себе, в память о боли и своей собственной ничтожности. Или о любви — мучительной, которая до сих пор плещется в крови вперемешку с дешёвым ромом и колит больнее уголка лезвия. У Бэй Доу в голове пустота, а в сердце — мучения адские. Но руки совсем не дрожат, когда лезвие вновь касается кожи и впивается, пуская пузырьки крови. Тонкая линия, плавная, не глубокая. Следом за ней ещё одна, потом ещё и ещё. А потом глубже, сильнее, до рвущегося изо рта всхлипа и писка, задушенного поперёк горла остатками усердия. Плитка в крови, одежда в крови, ванная в крови и бутылка рома тоже. Бэй Доу хочет плакать, но слёзы уже все выплакала, и пустота в голове постепенно когтистыми лапами растекается по всему естеству, болезненной пылью оседая в сердце и под кожей, там, где любовь. Нин Гуан. Бэй Доу думала вырезать её имя у себя на теле, но остановилась на первой линии. Всё-таки обидно ужасно, что выбрала Нин Гуан золотую клетку. Тесную, душную, одинокую. Без Бэй Доу. Когда бессильную Нин Гуан за руку выдергивали из кабинета, Бэй Доу смотрела ей в глаза. И видела, как рушится мир. У неё в ту секунду было то же самое. Снова, чёрт возьми. Только страшнее, будто все стихийные бедствия случились одновременно. Только вулкан — кипящий, горячий, живой — вовремя увели куда подальше. Только не вовремя совсем и было бы лучше, будь Нин Гуан рядом. Бэй Доу не сидела бы убитая, раскрошённая, покалеченная внутри и снаружи на полу окровавленной ванны. Мама с ума сойдёт, если увидит это. А маме нельзя волноваться… Не душила бы себя своей болью, своими чувствами, которые через край, но их некуда деть. У неё забрали Нин Гуан, прямо из рук. Как у детей отбирают маленькие опасные игрушки или сладости, потому что вредно. У Бэй Доу отобрали Нин Гуан, потому что нельзя. А Нин Гуан, пусть с истерикой, хриплым криком, болью и ужасом, поддалась, вновь дала себя растоптать и сломать. Дала себя усмирить. И Бэй Доу режет себя по руке, оставляя кровавую дорожку поплывшей татуировки на запястье (туда целовала Нин Гуан). Это о Нин Гуан. Им не позволят увидеться, им не позволят общаться, им не позволят. Влиятельная семья Нин Гуан выстроит стену вокруг дочери, даже если придётся ей рот зашить к чёртовой матери, но сделают всё так, как хотят сами. Как им нужно. Как положено. А в том мире Бэй Доу не место. Нин Гуан покоится в разбитом загнанном сердце и тонким шрамом на бледной руке.***
Нин Гуан — это сила, амбиции, цели, мощь. Она непреклонна, несгибаема, верна лишь себе самой и не привыкла считаться с чужим мнением, если оно не несло никакой выгоды. Женщина с деловой хваткой, способная горы свернуть, а после их продать втридорога под видом алмазной пыли да золота. Неотразимая, харизматичная и яркая. Всегда ослепительная и в блеске камер, и в свете вечерних баров. Она — главная вспышка, она полярная звезда, солнце и бушующий вулкан. На первой странице газеты пишут, что глава лидирующей компании не может ошибиться. Что все расчёты верны, ниточки прицеплены к тем гвоздикам, ходы только правильные и только на поражение. Нин Гуан в глазах прессы, сторонников, сотрудников и родителей — идеальная, без изъянов, без ошибок. Она фарфоровое изваяние с титановым стержнем внутри. Нин Гуан — пример для подражания, она влиятельна, богата и умна. Именно такая, какой её хотели видеть. А внутри она, на самом деле, переломанная и склеенная на скорую руку тонкими пластырями. Сшитая без анестетика острой иглой по кровоточащим рваным ранам. Сияющая как алмазы и бриллианты снаружи, но совершенно, беспроглядно тёмная внутри. Как чернота космоса. Точно такая же пустая и холодная. Без чувств, ласки, тепла. Фарфоровая куколка. Полая внутри, заросшая паутиной из несбывшихся надежд, невыраженных чувств, спрятанных эмоций, переломанных мечт, стёртых в порошок желаний и растоптанной, страшно и дерзко, душой нежной весны. В баре мягкий жёлтый свет, спокойный R&B из динамиков под потолком и пахнет сладким кальянным дымом. На потёртых металлических стенах картины хаотично висят с непонятными композициями фигур, цвета, света. Что-то современное, думает Нин Гуан, оглядывая помещение в стиле лофт. За блестящими металлическими столиками немного людей, у них высокие бокалы с цветными коктейлями и лёгкие закуски. И прикосновения руками и ногами, взгляды, улыбки, блеск в глазах. Нин Гуан отводит взгляд, моргая несколько раз. Она стягивает чёрную маску на подбородок, разворачивается к барной стойке и скорее идёт между столиками, цепляясь взглядом за широкую спину мужчины, сидящего на высоком стуле и потягивающего виски из низкого стакана с шариком льда. Нин Гуан садится рядом, бегло осматривает пространство по ту сторону стойки. Бармена нет на месте. — Привет, — говорит спокойно Чжун Ли, и, качнув блестящий стакан с янтарём, делает несколько маленьких глотков. — Бармен скоро придёт. — Отлично, — Нин Гуан снимает маску полностью, откладывает свою сумку на соседний стул. Белые волосы, не так давно состриженные до уровня плеч, неприятно лезут в лицо, и она убирает их за уши одним простым движением. Прислушивается к музыке, она обычно такое не слушает, точнее, у Нин Гуан вообще нет времени слушать музыку, разве что взрывную электронику во время утренних пробежек перед работой, не более того. Но ритмичный и приятный R&B сменяется альтернативой. Нин Гуан немного ведёт острыми плечами и прикрывает глаза всего на мгновение. Что-то тёплое, ностальгическое, приятно растекается под рёбрами. Желание немного подвигать бёдрами в такт медленному сочетанию гитары, глухих барабанов и сладкого голоса вокалиста обжигает Нин Гуан внутренности, и она мечтает лишь о том, что бармен скорее вернётся и она сможет утопить все свои мысли в таком же стакане виски. — Как твои дела? — Чжун Ли выглядит очень красиво в мягком жёлтом свете. Нин Гуан отмечает это галочкой в своём воображаемом блокноте. Без очков, делового костюма и строгого острого взгляда он кажется ей таким домашним и родным, будто они дружат друг с другом всю жизнь. — Нет отбоя от журналистов, — говорит она устало, постукивая отросшими ноготками по блестящей поверхности стойки. Чжун Ли понимающе качает головой, но легко улыбается одними губами. Он руководит издательством, частенько печатающим статьи о Нин Гуан. Нин Гуан была в хороших отношениях со всеми, кто как-либо занимался её продвижением в СМИ, но с Чжун Ли сложились особенно ещё до начала её карьерного пути. Он вёл курсы в университете, и они быстро нашли общий язык. Тогда Нин Гуан даже думала, что влюблена в него, но это чувство ушло так же быстро, как и до встречи с ним, как и после. Словно что-то внутри неё постоянно блокировало все намёки на минутки счастья и безмятежности. Когда Нин Гуан была с Чжун Ли она не чувствовала себя счастливой, но в отличие от множества других своих знакомых, была в безопасности. Этот мужчина старше её на двенадцать лет, но этой огромной пропасти в возрасте она никогда не чувствовала. Чжун Ли хороший друг и поддержка, которой Нин Гуан так не хватает в жизни, и он то плечо, на которое она может опереться, если Кэ Цин уже не выдерживает. Чжун Ли знал много о ней, Нин Гуан позволяла ему знать. Она доверяла ему и всегда смело шла на ночные встречи, прогулки и садилась в чужую машину. — Я видел новости, — мужчина разворачивается в пол оборота. Их колени немного соприкасаются, но это совсем ничего. — У тебя много хейтеров. Кто-то очень хочет найти компромат на тебя и выставить в ужасном свете. — Кем бы они не были, — Нин Гуан тянет чужой стакан себе и делает маленький глоток, смакуя обжигающую жидкость на языке. — И чтобы они там не писали в интернете или какие бы слухи обо мне не пускали, мои адвокаты и менеджер быстро решат эти проблемы. Я выиграла много судебных дел, выиграю ещё столько же. — Осторожнее, моя дорогая, — мужчина мягко касается её руки на своём стакане и погладив по нежной белой коже около большого пальца, отводит тонкие женские пальцы в сторону. — Общественность может быть настроена слишком серьёзно. Наши люди бывают… довольно агрессивны и радикальны в своих решениях. Никто не хочет, чтобы из-за зависти к твоему успеху, люди нашли какую-то мерзость и вынесли это на поверхность. — Я не боюсь травли, если ты об этом. — Я говорю об угрозах, преследованиях, покушениях на жизнь и пикетов против тебя прямо под дверьми твоего пентхауса. Твоя последняя сделка и расколола людей на тех, кто «за», и кто «против». Ты совсем не боишься? Нин Гуан не отвечает. Смотрит перед собой и игнорирует прошедшего мимо бармена, сменившуюся песню — теперь это тянучий джаз — и голос Чжун Ли, делающего заказ. Боится ли она? Боится. Но не порицания со стороны общественности, подобного она наелась сполна. И не зря окружила себя профессиональными адвокатами, наладила связи с полицией, прокуратурой и другими инстанциями, готовыми выступить за неё в любом разбирательстве. Один звонок и все сплетни будут быстро прекращены, удалены из сети и перекрыты скандалом поярче. А если нужно — все хейтеры засужены до баснословных штрафов или нескольких лет за решёткой китайской тюрьмы. Нин Гуан сделала всё, чтобы на её личное и сокровенное больше никто не покушался. Даже если родители — вдруг им взбредёт в голову — решат оставить дочь ни с чем, всё будет работать против них. Столько лет упорной работы и отдачи привели к тому, что Нин Гуан выстроила вокруг себя множество блоков и границ, чтобы ни один человек на планете больше не смог ворваться в её жизнь, в её душу, и разорвать её в клочья. Нин Гуан не боится прессы. Не боится потерять половину акций компании, ведь она быстро вернёт всё на место в большем количестве. Она ничего не боится. — Ваш виски, — звучит со стороны. И Нин Гуан пробивает дрожь. Как от страха. Женщина осторожно поднимает взгляд и встречается — глаза в глаза — с блестящей темнотой двух омутов на светлом лице. Волосы короткие, чёрные, взъерошенные, обрамляют островатые скулы и красивый подбородок. Лицо как из камня выточенное, взрослое, с несколькими стрелочками мелких морщинок в уголках глаз. У Нин Гуан уже есть такие же. Это от стресса. Чжун Ли не обращает внимания, делает глоток виски, а потом приглядывается и шумно выдыхает. Он, кажется, хочет взять Нин Гуан за руку и что-то сказать, но сидит неподвижно и молча. У Нин Гуан что-то внутри — наверное это её вулкан — взрывается. Сильно. Окатывая волной и тепла, и боли, и тоски, и чего-то давно забытого и уже незнакомого. Руки дрожат. Она боится двинуться, но хочет то ли взгляд отвести, то ли закричать от пробирающей внутри боли, подкатывающей к горлу тугим ноющим комком. — Спасибо, — выдавливает она из себя, наконец-то опуская глаза на стакан янтаря и шарик льда. Быть не может, думает Нин Гуан и пьёт залпом горький виски. Она жила много лет в просторной, но всё той же золотой клетке. Внушала себе, что свободна и вольна делать всё что захочется. Что больше ни у кого нет власти над ней. И затолкала куда поглубже самое важное. То, что у неё отобрали, закрыли, не дали даже сказать «прости» и «мы больше не увидимся». Если Судьба существует, то она играет странную игру. И Нин Гуан не знает, хочет ли играть в эту игру вместе с ней. Она весь вечер слушает Чжун Ли — его интересно слушать, даже если он говорит о том, как в магазинах подорожал рис и как его достал русский парень с работы, который каждый день зовёт директора на ужин. И каждый день получает отказ. Она пьёт виски и медленно проваливается в приятную пьяную негу, чувствуя, как её тело становится легче, ноги немного слабеют и в голове пчелиным роем больше не гудят тревожные мысли. А взгляд золотых глаз скользит по чёрной фигуре бармена. По прямой спине, обтянутой белой рубашкой. По линии бёдер — плавной, округлой, женственной. По рукам, застывающих на шейкере и стаканах. Красивые руки, с длинными музыкальными пальцами и короткими ноготками, выкрашенными в чёрный лак. Ровным слоем на каждом пальчике. Из-под рукавов виднеются тонкие линии татуировок и светлые волоски. Красивая. Всё равно красивая, сколько бы лет не прошло. Нин Гуан ловит её взгляды на себе, чувствует что-то под рёбрами и в кончиках пальцев. Как удар током, как выстрел, как… Что-то, о чём она забыла, заковала в цепи, как и всё остальное в себе. Чжун Ли уходит в туалет и Нин Гуан, допивая энный стакан виски, тяжко вздыхает. Шальная мысль пляшет в голове, на самой поверхности, готовая вырваться. Но Нин Гуан не решается. На стойку с обратной стороны опускаются красивые руки с чёрными ногтями, и Нин Гуан больше никуда смотреть не хочет и не может, кроме как на широкие ладони, белоснежные рукава рубашки, плотно охватывающие предплечья, на виднеющейся из-под расстёгнутых пуговиц разлёт ключиц… — Ты дыру во мне прожжёшь. — Прости, — роняет и задыхается. — Не могу перестать. Бэй Доу очерчивает взглядом дугу и тяжело вздыхает. Нин Гуан чувствует себя ничтожеством под нависающей сверху женщиной. И, должно быть, она обязана себя так чувствовать. — Видела тебя по телевизору, — в голосе Бэй Доу уже нет той девчачьей мягкости и текучести, которые незначительно, но когда-то были. Она охрипшая, прокуренная полностью, грубая. — Хорошая работа. Ты много сделала для этого города. — Бэй Доу… — Что о тебе пишут в газетах? Несгибаемая и идеальная, верно? — звучит отстранённо, но бьёт в самую цель. — Будущее нашей страны. Как всегда тебе и пророчили. Нин Гуан слишком слаба, чтобы смотреть ей в глаза. Она не вулкан, не скала, не сила и не мощь. Она просто ничтожество. А Бэй Доу носит в себе обиду так долго, так невыносимо, так… Она сгибает руки в локтях и их лица оказываются на одном уровне, но легче Нин Гуан не становится. От этих чёрных глаз хочется и спрятаться, и смотреть в них всю свою жизнь. Как и раньше хотелось. Но теперь там опасно и страшно. И море из горечи и обиды утопит быстро, и все дамбы внутри Нин Гуан не успеют её защитить. — Жалко тебя, — бросает Бэй Доу и бьёт словами Нин Гуан наотмашь по лицу. — Не приходи в этот бар больше. Пожалуйста. Дамба с треском рушится, ломается и крошится, выпуская из тёмного холодного уголка замкнутого сознания самое сокровенное и страшное. Боль и отчаяние.