***
— Думаешь, я не знаю про твои мелкие детские шалости? — Райхгольд брызгал слюною и от ярости и желчи тряс головой на тощей шее с клокочущим и ходящим ходуном кадыком. — Это баловство с пёрышками — всего лишь рукоблудие! Разве для этого ты вступил в игру странами? — Нет, учитель, просто я ещё неопытен и ждал твоего совета. — Дождался! — едко заметил Райхгольд. — Тебе ведомо, что творит твой противник, этот президент? Старый маг сплюнул на пол, и на ветхих листах расплылась вязкая лужица отвратительного зелёно-жёлтого цвета. Райхгольд сжал скрюченными коричневыми пальцами край бильярдного стола, так что дерево застонало и горстка деревянной трухи просыпалась на пожелтевшую от времени карту, на которой ширилась область красного цвета. — Экспроприация! — слово прозвучало как страшное ругательство или заклятие. — Экспроприация лучших поливных земель у аграрных олигархов-латифундистов. Что, не знаешь, кто они такие? Так потрудись узнать, поройся в библиотеке! Альенде отобрал у латифундистов более четверти земель. Ты теряешь фигуры! Силу надо срочно восполнить, иначе ты вылетишь к чёрту в тартарары! Знаешь, что бывает с проигравшими? Хочешь узнать?! Фрегату было трудно скрыть дрожь в коленках, но он всё же устоял. — О, ты узнаешь! — завыл Райхгольд. — Горе побеждённым! — Что мне делать, учитель, — робко, но спокойно произнёс Фрегат. — Как восполнить силу в игре? — Это игра странами, а не какие-нибудь шахматы! Ты должен принести жертву. Или станешь жертвой сам. Только так куётся настоящая сталь, которой пронзают сердца! И да, поспеши — иначе потеряешь всё.***
Вечером за ужином Фрегат подошёл к Хорьку и сказал потихоньку: — Пойдёшь завтра со мной в Пустошь? — Я? — задохнулся от неожиданности и радости мальчишка. — Да я! — Я давно слежу за тобой. Ты не такой придурок, как остальные. Мне нужен такой человек. Надёжный. — Я? — только и мог повторять Хорёк. — Ты, — подтвердил Фрегат. — Завтра на рассвете у старого сортира рядом со спортивной площадкой. — Я буду. Я не подведу, — захлёбывающимся от радости шёпотом уверял Хорёк. — Ты мой кумир! — Кумир — это хорошо, — тихо проговорил Фрегат. — Смотри же, никому ни гу-гу. — Могила, — торжественно пообещал Хорёк, кладя узкую ладошку на сердце. Пока они разговаривали, столовая опустела. Ученики спешили в общие холлы, где можно было посидеть, утопая в потёртых продавленных до пола диванах и креслах, или растянуться на широких подоконниках, поплёвывая вниз или пуская самолётики. В гулкой тишине откуда-то снизу жалобно скрипнула дверь, а потом печально и покойно, как сама неизбежность, каркнула, пролетая над строениями двора, ворона.Гром над Пустошью
В гулкой тишине откуда-то снизу жалобно скрипнула дверь, а потом печально и покойно, как сама неизбежность, каркнула, пролетая над строениями двора, ворона. Кто-то поднимался по лестнице на четвёртый этаж, и учитель Павел понял, что он уже не один в ешкинской части школы. Его охватила лёгкая досада: он был ещё не готов встретиться и говорить с кем-либо, будь то школьник или коллега-учитель. Дело в том, что на осенних каникулах Павел невероятным усилием воли перешёл на новый режим: вставал в пять утра, а в школу приезжал к восьми, за час до начала пар. В это время особенно хорошо работалось, и Павел, к своему удивлению, обнаружил, что успевает подготовиться к занятиям, придумать хитрое домашнее задание или лингвистическую задачку «для борзых» и даже спокойно выпить чаю с какой-нибудь вкусняшкой. Особенно ценна была для Павла утренняя тишина. Он включал музыку, слегка прибирался на этаже, гонял буфетных дежурных, если они были и являлись в положенное время. Разговаривать, напрягаться для шуток и, тем более, серьёзных разговоров ой как не хотелось. Буфетные дежурные не в счёт: с ними и общение было дежурным — проследить, чтобы вымыли руки, надели шапочки, почистили овощи, перед тем как резать их в салат. Около половины девятого начинали подтягиваться ешки, но к тому времени Павел, уже раскачавшийся и окончательно проснувшийся, мог и болтать, и шутить, и соображать. А вот если кто-нибудь приходил раньше половины… Павел взглянул на круглые часы, над которыми красовался огромный плакат с лицом Че Гевары — с той фотографии, где у него на берете ещё две скрещённые сабли, а не звёздочка. Восемь ноль пять. Пятница. Павел выключил разрывающую динамик айфона песню «Белый сокол». Перед ним стояла Вера Александрова. Это было необычно для ешки-восьмиклассницы: подняться на четвёртый этаж до начала пар. Навигация в профиле была устроена так, что наверху, поближе к мучительской, обитали самые младшие — шестой и седьмой класс. А восьмиклассники, всё ещё относящиеся к средней школе с её играми, пакетами, лагерями и прочей движухой, но уже жаждущие независимости и отчасти покоя, переезжали в кабинет на первом этаже, где соседствовали с девятым классом. Были ещё два кабинета на третьем этаже — для старшеклассников. Короче, если восьмиклассник в начале девятого доходил до четвёртого этажа и если это была не Настя Порошина, заливавшая кипяток в особый термос-снаряд, чтобы в течение дня наслаждаться с друзьями чайной церемонией, то значит, у этого восьмиклассника было конкретное дело к конкретному человеку. Вера Александрова улыбалась. Дэвид Линч со слуховым аппаратом на её серой футболке тоже как-то довольно и хитро щурился. — Паша, я была в лагере «Кавардак». Это просто улёт! Огонь! Революция!!! … — Зыко? — Ага! Вера разрумянилась, глаза сверкали, в руках — листы А4 с напечатанным текстом. Мельком Павел заметил, что Вера поменяла шрифт на более круглый — ComicSans? — и сделала поля пошире. Павла вдруг охватил первобытный восторг, знакомый всякому пишущему человеку, — когда ты чувствуешь, что происходит нечто, рождается на свет что-то оригинальное в прямом смысле этого слова, деревце даёт свой первый, именно свой, плод. — Вера, давай чайку, — засуетился Павел. Досаду и сонливость как рукой сняло. Вот они, толстые керамические чашки неправильной формы. А вот и печеньки, рафинад и соломка, выдаваемая в школьной столовой. Вера протянула свои тонкие музыкальные пальцы к кубику сахара и принялась грызть его, пока учитель Павел резал лимон, кидал в чашки пакетики любимого Грицом, и, кажется, только им, «Майского» чая, разливал кипяток. Вера захрустела соломкой, Павел нетерпеливо произнёс: — Ну давай, рассказывай, про свой «Кавардак»! — а в голове крутилась дурацкая мысль: «Только бы буфетные дежурные не явились вовремя». Вера отложила соломку, подула на чай, но пить не стала и принялась рассказывать, энергично жестикулируя: — Самое главное в лагере — это творческие мастерские. Ты записываешься в одну из них и … творишь! Никакого режима нет, ловишь вдохновение, и однажды оно вдруг начинает качаться, как хвост у той собаки, про которую ты рассказывал. И в один прекрасный день или ночь — бумс! Просто прёт из тебя, бьёт фонтаном. Остаётся только сесть, схватить бумагу, ручку, карандаш, ноутбук — что угодно! — и писать. Записывать. Только бы не забыть чего-нибудь, не упустить. А знаешь, что ещё круче? — Что может быть круче, Вера? — Творить вместе. Мы так делали в музыкальной мастерской. В «Кавардаке» можно записаться сразу в три мастерские. Я пошла в две — в литературную и в музыкальную. Рассказ Веры лился без остановки, Павлу оставалось только кивать, подливать чай да вставлять время от времени «ого!», «надо же!», «круто!». — Теперь у меня своя группа. Я пишу стихи, и мы вместе сочиняем музыку. Названия пока нет. Вернее, есть дежурное — «У песочницы». Лёшка тоже с нами. — А как твой роман, Вера? Как «Фрегат»? Вера перевела дух, откусила от печеньки, собрала губами с ладошки раскрошившиеся кусочки, запила остывшим наконец чаем и продолжила: — Вот из-за этого я и прибежала. Рассказать. У нас в мастерской был такой интенсив! И я вот что усвоила: когда пишешь, не надо читать другие произведения, особенно схожие по теме. Давид Гроссман — это моя ошибка. Он слишком силён, очень мощно влияет и тоже пишет про подростков. — Но сама книга-то хорошая, — заметил Павел. — Безусловно, но из-за неё я попала в болото. Или в лесную впадину. — Поясни. Вера засмеялась: — Это же классика, Паша! Помнишь в «Хоббите» в ЛихолесьеБильбо забрался на дерево, чтобы осмотреться, и ему показалось, что лес без конца и края. А просто то место, где они с гномами очутились, было в лесной ложбине, или во впадине. Это физика. — Значит, «Хоббита» можно читать, — лукаво улыбнулся Павел. — Конечно, это же не про подростков — другая тема, — уверенно заявила Вера. — В общем, мы там, в литературной мастерской, делали всякие упражнения, чтобы раскачать воображение, раздвинуть барьеры и начать писать. Кстати, все очень оценили твои слова насчёт того, что надо текст довести до конца. Что надо не опускать руки, и в какой-то момент роман начнёт сам себя сочинять. А ты только будешь записывать. Павел кивнул. Это было не совсем то, что он имел в виду, но всё же приятно не оказаться в роли скромного сельского учителя на фоне великих талантов из лагеря «Кавардак». Впрочем, тут же явилась и ложка дёгтя. Вера, прищурившись, произнесла: — Но иногда надо всё же бросить свой роман. Возможно, даже буквально — выбросить на помойку. Если он тебя тянет на дно. Только трудно различить, выбрать. — Что даст тебе крылья, а что утопит? — Да! — с жаром сказала Вера. — Мы учились это понимать. В нашей литературной мастерской. — И? — нетерпеливо спросил задетый за живое Павел. — И я решила продолжать. И даже написала новые главы. Мне кажется, да и другие так говорили, что я нащупала свою линию. — Ты показывала «Фрегат» в этой литературной мастерской? — неожиданно Павел ощутил ревность и даже боль. — Да. Мы его обсуждали. А в чём дело? Разве это не моё… детище? Ещё одно словечко из тезауруса. — Конечно, твоё, Вера. Неоспоримо. Но это ещё и проект в «Газете», помнишь? — Конечно, помню, Паша. И хочу писать дальше, как договаривались. Хочу работать. У меня прямо всё кипит внутри! Павел, почувствовав облегчение, откинулся на спинку стула и, не рассчитав, стукнулся затылком о стенку мучительской. — Всё нормально, продолжай! — сказал он Вере, вскочившей, чтобы бежать за аптечкой или льдом — за чем там нужно бежать, когда преп пытается прошибить башкой кирпич? — Ну ладно, — Вера снова села и отхлебнула чаю. — Я написала новые главы. О малом народце, о товарищах и о Хорьке. О Хорьке буду дальше писать. Вера протянула Павлу листы А4, которые во время чаепития и разговора то сворачивала трубочкой, то разворачивала, то клала на стол. Павел заметил, что Вера хочет о чём-то спросить. — Вера? Что такое? — Да, есть вопрос. И с Соней тоже хочу посоветоваться. — Само собой. — Я дошла до такого места, где начинается жесть. Настоящая. Жестокость. Не знаю, где нужно останавливаться. — Ты почувствуешь, — уверенно сказал Павел. — После «Кавардака» уж точно. Но дам тебе и конкретный совет. И думаю, Соня меня в этом поддержит. Не надо вызывать у читателя чувство тошноты и омерзения. Вот где барьер для писателя, склонного к ультрареализму. Вера вопросительно подняла брови. — К жести. — Здорово, коллеги! — в мучительскую стремительно ворвалась Настя Фаронова, учитель истории, которую многие шестаки совершенно искренне называли Фараоновой. Настя, взмахнув длинной русой косой, проскочила мимо Павла и Веры в заднюю комнатушку, уселась за компьютер и уже оттуда крикнула: — Принтеры работают? Бумага есть? — Не знаю, — просто ответил Павел. — А кто дежурный преп? Дежурный преп, согласно решению педсовета, должен был прийти в полдевятого, проверить принтеры и принести, если нужно, бумагу, которую приходилось клянчить у охранника под неизменное: «Вчера ваш Гена целую коробку взял. Где она?» Настя выскочила из каморки и стала пристально изучать расписание, висящее на двери мучительской: — Та-а-ак. Сегодня пятница. Дежурный преп… Оба! Настя. Павел и Вера рассмеялись, а Настя выбежав в холл, провозгласила: — Зайцы мои! Семиклассники могучие! Пойдёмте за бумагой! — и в сопровождении парочки вымахавших за последнее время выше Азамата ребят ринулась на первый этаж. Вера набрала воздуха, чтобы сказать что-то ещё, но ей помешали явившиеся наконец дежурные, вывалившие на стол картошку в комьях чёрной земли, раздавленные помидоры, сырую куриную грудку и прочие яства. Павел и Вера наскоро убрали со стола и ретировались в дальний конец холла. Оставалась четверть часа до начала первой пары. — Вера, ты рассказывала обо всём этом Азамату? — спросил Павел. — Конечно. Я ему даже больше рассказала. — Что же ещё? — Я хочу уйти из школы. В следующем году. Не хочу тратить время и силы, особенно в самый творческий период жизни, на то, что явно не моё. На физику, алгебру, матан, прогу. Что угодно другое можно было предвидеть, но только не это. Слова, в общем понятные и нормальные, прозвучали шокирующе, как удар грома в разгар ясного летнего дня над Пустошью.