Здесь две возможные развязки. Всё закончится, и кто-то будет страдать или всё не закончится, и кто-то будет страдать. Значит конец — это всегда плохо, а вот начало — далеко не всегда! Всё рано или поздно кончается, жизнь кончается, но это не значит, что от неё нельзя получать удовольствие.
(c) House M.D
Пятый находит себя во вторник. Правда, теряет тут же, но зато, пялясь в приклеенную магнитом листовку-флаер на огромном холодильнике вспоминает, что настало время того самого вторника. Дня, когда Ваня просила его быть. Быть где-то на отшибе, в районе второго аэропорта их мегаполиса. Кажется, он был ей нужен. Или что-то вроде того. В любом случае, он не отказал тогда. И вовремя вспомнил сейчас. В о в р е м я. Пятый пытается избавиться от налипшего похмелья. Получается скверно. Он, открыв холодильник, скользит взглядом по почти пустым полкам, где надкушенное яблоко соседствует с заветренным куском сыра и бутылкой бренди. Первый глоток в одно мгновение устраняет трескающий гул в висках, второй — побуждает забрать яблоко и вгрызться зубами в зеленый бок. Пятый хлопает дверью, прожевав кислую мякоть, делает третий, последний для этого утра, глоток, и, отставив бутылку на край кухонного стола, отправляется изучать дом. Своды Академии ведут для него молчаливую экскурсию. Юбилейную тысячную с момента его возвращения. Поэтому они снисходительно провожают его худое тело ореховыми взглядами дверных косяков. Особняк хочет отдохнуть, выпустить весь накопленный годами холод, отделаться от человеческого запаха, позабыть истошные вопли, залечить раны от ножей, затереть следы ногтей на влажных стенах подвала. А Пятый слоняется без дела. День ото дня. И вот, снова. Как будто он забыл про трещину на оконной раме в обители Клауса. Запамятовал сколько звезд в комнате Лютера. Постоянно боится, что кто-то украдет магнитолу из хором Эллисон. Неуёмный. Сейчас-то что тебе нужно? Пятый хрустит яблоком, рассматривает тканые цветы на обоях, и почти радуется тому, что внутри него поселилась изоляция. Пускай и похмельная. Во рту сгнила кошка, в горле саднит, но зато в голове пусто. Как в огромном ангаре для самолетов. Бетонные стены, заляпанные и пыльные стекла под потолком, и никого, кто мог бы сказать хоть слово. А если и скажет – звук утонет в высоте под самыми балками. Но все молчат. И он с упоением откусывает еще один кусок. Пятый проходит мимо одной из гостиных, где из золотой рамы на него смотрят его же глаза. Он не спотыкается, не давится воздухом. Только яблоко (или что там от него осталось?) сжимает крепче. Пустота дома становится почти осязаемой в этой точке. Напоминает ему глухой тишиной о своей живости и здравии. Они смотрят друг на друга. Не живой маслянистый потрескавшийся подросток, и едва ли живой Пятый чуть за двадцать. Моментальная вспышка острой злости. Колющее ранение между четвертым и пятым ребром. Уродец. Яблоко влетает прямо в лоб, отскакивает в сторону журнального столика сшибает вазу на пол. Конечно же, в несуществующую точку между бровей — у него ведь нет проблем с меткостью. Естественно, вдребезги — это же какой-то хрупкий невероятно дорогой антикварный хрусталь. Пятый не решается зайти внутрь. Не пересекает белую линию своего воображения на пороге. Портрет всё смотрит на него. Нагловато. Хамовито. Пятый фыркает, качая головой. Прячет опустевшие руки в карманы пижамных штанов. Мнет пальцами теплую ткань. Он отворачивается медленно, будто дает картине шанс испариться в воздухе. Она, конечно же, остается на месте. Пятый поднимается по лестнице в свою комнату. Половицы скрипят под ногами – дом сердится. Ранение не серьезное, но ваза была любимой. Кем-то из них. Может быть, Грейс? Или им самим.***
Ваня сжимает его плечи, притягивает к себе, вынуждая сделать сбивчивый шаг навстречу. Пока она укладывает острый подбородок на его плечо, Пятый сверлит взглядом настенный календарь с изображением октября. Пластиковый красный квадрат замыкает в себе этот злополучный вторник. Время застывает. В дне, минуте и Пятом. Которому кажется, что он тоже весь застыл в этой четко очерченной клетке. Он едва ли отвечает на столь смелое объятие. Так, проскальзывает остывшей на осеннем ветру рукой по лопаткам сестры. Не понимает, что забыл здесь. И что вообще он делает. Здесь. И там в Академии. И в том баре на пересечении 42й и 10й. И в квартире с видом на болота и взлетную полосу. И в другой квартире, где-то недалеко от концертного зала. И… Ваня отстраняется, стушевавшись. Тактильный порыв растворяется в неуместности, стоит ей посмотреть в его лицо. Она как-то понимающе улыбается и нервно заправляет за ухо темную прядь волос. Пятый поджимает обветренные губы в улыбке. Я не то, чтобы тот, кого ты помнишь. — Спасибо, Пятый, — Ваня отступает на несколько шагов. — Мне нужно еще несколько минут, и мы можем идти. Конечно, они могут. Вот только зачем, он не помнит. Не посчитал нужным запомнить. Потерял эту заметку где-то между глубоким минетом какой-то кокетки, отцовским кабинетом и бокалом слабого вермута. Он молчит, пока она, поправив рукава белой рубашки, уходит на кухню. На низкой тумбочке, жалобно завибрировав, загорается экран мобильного телефона. «F» Ваня, не обратив никакого внимания на стоящего в дверях Пятого, быстрым шагом проходит в комнату. Пятый ощущает, как нервно дергается уголок его губы. Придется говорить. — Телефон, — он сбивается, услышав собственный голос. — Телефон звонит. — Ответь, — просит она из глубины квартиры. Звучит почти умоляюще. Будто бы извиняясь. Пятый устало выдыхает через нос. Единственное его желание — оказаться в комнате с людьми, которые ничего о нем не знают, чтобы не чувствовать этого скользящего напряжения. Ему хочется простоты. Без прошлого. Но тело быстрее его анализа, и большой палец сам собой сдвигает зеленый кружок в нужную сторону. Вибрация обрывается, и Пятый подносит телефон к уху. — Ваня, — теплый голос волной проходится по его ушной раковине, — всё в силе или прислать машину? Наши даже занялись настройкой аппаратуры, в кои-то веки вовремя… Вовремя. — Да, — коротко бросает Пятый, пока сестра прячет ноги в черные оксфорды. — Оу, — девушка на том конце эфемерного провода шуршит каким-то листами, — а могу я услышать Ваню Харгривз? Номер Четыре. Номер Шесть. Номер Пять. Номер Ноль. Я слышал её постоянно. Какое-то время. — Ты даже скоро сможешь её увидеть, — Пятый цокает. В отличии от меня тогда. Живость пробивается в нём так внезапно, что он даже испытывает легкий хлопок энергии в своей голове. Динамик успевает фыркнуть, пока Пятый кладет трубку и стучит пальцем по затухающему экрану. «F» «F» «F» — Возьмем такси? — Ваня, выпрямившись, протягивает руку для того, чтобы забрать свой телефон. Пятый смотрит на неё целую вечность. Может себе позволить. Он же на короткой ноге со всеми этими часовыми стрелками, календарями и красной тюремной клеткой вокруг цифры. Ваня забирает мобильный из его пальцев, немного наклоняется, цепляя саквояж с спрятанной скрипкой и, опустив глаза, первая выходит из квартиры. Ей неловко. Он чувствует это каждой долбанной клеткой своего тела. И она явно жалеет о том, что попросила его сопроводить в этот вторник. Это уже не он. И говорить им предельно не о чем. Ему не нужна жалость, а ей — лишний повод сходить к психотерапевту.***
Он продолжает смотреть на неё в такси. Ровный срез гладких волос, бледные щеки, искусанные губы и, он уверен, внутренняя сторона щеки. Это была какая-то общая подростковая привычка. Еще тогда. Ты нервничаешь и грызешь щеку. Пятый – левую, Ваня – правую. Нервов было достаточно для того, чтобы Пятый знал вкус крови еще до первого убийства или разбитого носа. Я целовал тебя однажды. Сидя на полу своей комнаты. Не имея ни одного демона в буйной юной голове. После тренировки. С синяком на скуле. И безграничными временными потоками на кончиках пальцев. Холодными, отдающими синевой. На вкус она была как свежее печенье Грейс. И красная как помидор. Потому что, как можно, мы же родственники. Кажется, он тогда в одно мгновение научился не краснеть. Потому, что это была бы слабость. А он был смел. Должен был. Много хохотал, когда она сбежала из-под его рук. Защищался от разрастающегося в груди трепета, как мог. Теперь Ваня была какой-то тряпичной куклой. Ненастоящей. В шаге от того, чтобы стать такой же обезличенной тенью, как все остальные вокруг. Целовать её не хотелось. Пятый копается внутри, пробует щипцами выдрать из мрачных глубин воспоминание. Взбудоражить нервную систему, чтобы почувствовать хоть что-то. Светлое. Но лучи ломаются, бьют картинку. Это был фильм. Снятый на семидесятимиллиметровую пленку. В нём не было ни Пятого, ни Ноль. Только актеры, получившие хороший гонорар и сорвавшие немного премий на кинофестивале. И тоска. Он нащупывает в кармане легкого пальто свернувшуюся клубком ленту ткани. Сжимает в кулаке, наблюдая, как таксист морщинистой рукой дергает коробку передач. Пятый, не глядя на сестру, протягивает ей черный как смоль галстук. Видишь, я думал о тебе. Ваня вскидывает брови и осторожно принимает предложенный элемент. — Да, я подумал, что это отлично дополнит твой строгий образ. Пятый кивает на выглядывающий из-под раскрытого плаща пиджак. — Спасибо. Ваня отворачивается к окну, Пятый закусывает левую сторону щеки. Она прячет легкую улыбку, а он пытается отделаться от навалившейся усталости. Невидимая рука сжимает его голову, перетряхивает. Заставляет вспомнить всё и разом. Тошнота подкатывает к горлу. И всё, на что надеется Пятый – до концерта добыть склянь с чем-то не менее сорока градусов. Она будет как никогда в о в р е м я. К тому же, его острым чертам лица идет быть пьяными. Пятый тогда выглядит мягче. Ближе. Живее.***
Когда над крышей их такси пролетает самолет, Пятый зачем-то вспоминает, что снимать квартиру у самого аэропорта – идиотская затея. С другой стороны, этот вечный гул, должно быть, сбивал все мысли в голове. Обязан был сбивать, как постоянный внешний раздражитель. Пятый не помнил, чтобы он думал о чем-то, кроме гула самолетов и влажном теле, когда был здесь. Сколько? Неделю назад? Или… Такси выплевывает их у черного, почти матового здания, и он даже цепляется взглядом о криво приклеенное к столбу объявление об аренде. Может, действительно стоит побросать свои вещи в коробку и снять здесь клеть? Попробовать очередной способ заткнуть этих паскудников в своей голове. Он никак не может разобрать, что они нашептывают ему без устали. Неизвестный ему язык. Древний, тягучий и, несомненно, проклятый. Ваня приводит его к черному входу, где охранник, покосившись на её саквояж, выдавливает вежливую улыбку и открывает дверь. Они попадают в просторный коридор. У стен стоят ящики с аппаратурой, колонки Marshall высотой в человеческий рост, и несколько работников, размахивающих мотками проводов. Ваня растерянно замирает, но никто и не думает обращать на них никакого внимания. Она оборачивается лишь для того, чтобы отыскать помощь в глазах Пятого. Он было ведет бровью, как слившаяся со стеной дверь сбоку от сестры открывается и оттуда вихрем выскакивает знакомый силуэт. Фрея, споткнувшись, налетает на Ваню, роняет на пол планшетку, но не выпускает зажатый между плечом и ухом телефон. Исписанные вдоль и поперек листы разлетаются по шершавым доскам. Мог бы и догадаться. Голос-то был знаком. — Черт, — она взмахом руки останавливает Ваню, которая собиралась помочь. — Да, я здесь, да, мы отправим машину, да, они обещали быть хотя бы к середине вечера… Фрея быстро подхватывает листы, сбрасывает их на планшетку и, выпрямившись, поворачивается к ним. Она продолжает сжимать телефон, стараясь вслушаться и ответить на сотню вопросов, которые льются из динамиков прямо ей в голову. В конце концов, Фрея игнорирует почти бессвязный поток слов из трубки. — Ваня, — она утвердительно кивает, а затем, потеряв ровно секунду: — Пятый. Ему кажется, что Фрея тратит эту секунду только на то, чтобы вспомнить его имя. Наигранно. Специально. Чтобы подчеркнуть: «то, что ты трахал меня на столе, не имеет никакого значения». Иногда его пассии, встретившиеся на пути повторно, затевали такую игру. Фрея с треском осаживает его почти вскинувшее нос самодовольство. — Я могу, — она стучит пальцем по планшетке, — усадить его в гостевую зону или к нам в технический ряд. В гримерке вряд ли найдется место, там толпа народа… да ты и сама знаешь, не в первый раз… Фрея видит в нём проблему. Плюс одну к списку тех, которые всё это время засыпают её из мобильного под ухом. И ему вдруг становится легче. Он такой же призрак для неё, как и для всего остального мира. Для каждой клетки планеты, кроме себя. К сожалению. Она прячет Ваню в гримерной, проводит Пятого за барную стойку. В самый дальний угол, на возвышение. Её технический ряд. На лакированном дереве лежит несколько листов, чеки, толстая и потрепанная записная книжка. Недопитый стакан бренди составляет компанию всем этим предметам. И Пятому. Про которого Фрея тут же забывает. Она отдает бармену приказ о том, что для него и Вани всё в счет мероприятия. Тратит секунд тридцать на то, чтобы наклониться и пересобрать листы на планшетке в правильном порядке. Пятый, чуть сощурившись, наблюдает, как вывалившийся из горловины широкой толстовки кулон качается в воздухе. Ты фанатка цепей на шее. Тот я точно уничтожил. Я помню хруст. Зачем-то. Фрея на ходу забирает у бармена стакан с шампанским и растворяется в толпе. Не обронив больше ни слова. Вычеркнув решенную проблему из невидимого списка. Как только её силуэт слизывает разноцветный калейдоскоп женских коктейльных платьев, Пятый начинает слышать легкую танцевальную музыку. Вместе с исчезновением Фреи его мысли вспоминают о том, что они умеют говорить. Пятый закрывает глаза, считает про себя до десяти. Яблоко. Портрет. Флаер на холодильнике. Он долго смотрит на одинаковые удавки, висящие в шкафу. Хлопок входной двери Академии. Сухие губы Вани. Песочное пальто Эллисон исчезает в рукаве, ведущем в самолет. Тонкая цепочка кулона рвется под напором его пальцев. Он до лопнувших от бессонницы капилляров в глазах изучает написанные собой же формулы. Красная клетка вторника. — Двойной виски, — небрежно бросает Пятый, поглаживая пальцем угол записной книжки на стойке. — Ого, — раздается откуда-то сбоку писклявый и заискивающий голос. Из другой жизни. Мира. И времени. — Ты один здесь? Я всегда один.***
Безликая тень под ладонью Пятого давится его же членом. Пытается расслабить горло, чтобы принять его до конца. Пятый перебирает пальцами каштановые пряди, которые в приглушенном свете туалетной кабинки коктейльного бара отливают золотом. Он всё никак не может сосредоточится, поймать возбужденную нитку в своем сознании, чтобы наконец закончить. Распрощаться с этим малиновым платьем у его ног. Вернуться за стойку, на которой он опрометчиво оставил почти полный стакан с выпивкой. Второй по счету. Или третий. После третьего он обычно становился таким же болтливым, как Третья. Или после тридцать третьего. Он не помнил. Но минет получается бездарным. Не заткнувшим ни одного голоса в воспаленном мозгу. Время на ветер. Был бы постарше, как и положено, мог бы схватить инфаркт от того мнимого усердия. Решил бы все проблемы махом. Но Вселенная с ним хорошо пошутила. Шутница. И продолжает шутить, когда сквозь шум крови и шепота в ушах к нему пробивается нежная мелодия скрипки. Мягкая, живая, наполняющая пространство звуком. Пятый зло закатывает глаза и толкается навстречу накрашенным губам чуть грубее. — Эй, — возмущается тень. Ой, да заткнись ты. Он пытается сдержать агрессивный порыв, желание намотать волосы на кулак. Получается из рук вон плохо. Но, она хотя бы наращивает темп. Взгляд Пятого падает на собственное запястье. Туда, где крохотная кровавая ранка почти прекратила своё существование. И в голове почему-то тут же оживает горячий стон. Приоткрытые губы. Золотистая цепочка, падающая на пол. Влажный и тесный жар повсюду. Он всё смотрит. И ранка исчезает под его взглядом. Затягивается, мазнув напоследок воспоминанием об приятной боли в запястье. Десять пальцев Фреи упираются ему в плечи и толкают в сладкую тьму. Пятый размашистым шагом подходит к барной стойке. Разом осушает половину забытого стакана. Он выглядит так, словно сбежал из психушки. Хотя, на самом деле, бежал от самого себя. Наверное. Он не знал. И знать не хотел. Бегать не в его принципах. А сил попросту нет. Чтобы даже попробовать разобраться. Или противиться. Сотни часов сна не помогают. Как и сотни часов бессонницы. Смех Фреи слышится у левого плеча. Пятый вспоминает, кто он и где. Как можно медленнее выпускает воздух из легких и лениво поворачивается к ней. Она, не отрываясь от заполнения каких-то бумаг, качает голой. — Я отправила Ваню на такси, — Фрея ставит витиеватую подпись. — Не смогли тебя отыскать. Или не захотели. Пятый возводит глаза к потолку и, раскинувшись на стуле, обращает своё внимание к сцене. Полный мужчина в цветастом пиджаке вручает очередную награду. На экран за его спиной выводят какую-то черно-белую фотографию с тощей дамой и несколькими собаками на поводках, и Пятый смутно вспоминает, что он на Дне Рождения какого-то журнала. Кажется, на флаере было написано именно это. Или на календаре, который твердил о вторнике. Третьем вторнике после конца света, которого не произошло. Его персональный конец гребанного мира не в счёт. — Я бы на твоем месте, — Фрея отдает стопку листов возникнувшему из ниоткуда ассистенту, — молилась на то, что малиновое платье не является переносчиком сифилиса. Иначе ты можешь стать началом эпидемии в этом городе. Пятый медленно тянет остатки виски, а затем, чуть отклонившись — так, чтобы его слышала только она — бросает через плечо: — Не думаю, что сифилис передается через слюну. — Оу, — она, кажется, смеется. — Ну, если ты так уверен. Они говорят второй раз в жизни. И снова ничего существенного. Пятый с трудом вспоминает, как он её подцепил. Помнит только квартиру. А то, как они в ней очутились, десятки процентов алкоголя не посчитали нужным зафиксировать хотя бы образно. На мгновение ему даже становится искренне интересно. А как вообще… — Фрея! Щуплый ассистент почти сбивает её с барного стула. Он цепляется за широкие рукава толстовки и тащит девушку за собой. Пятый, не оборачиваясь, вслушивается в шорох за спиной. — Ты к награде, — ассистент звучит возбужденно, — следующая. — Нет. Что-то меняется. Пятый чувствует это затылком. Что-то в голосе. Она будто леденеет в секунду. — Давай, ты же знаешь, что если он… — Я же сказала…. — Фрея, наша прекрасная, ха-ха, фея! Прошу поднимись к нам.***
Голос со сцены звучит радостным приговором. Восторженное уведомление о смерти пробивается в её голову. Фрея смаргивает наваждение. Замечает, как по залу расходятся белые лучи прожекторов в поисках её лица. Ужас факта сковывает всё тело. Мышцы становятся ватными, непослушными. Фрея, сжав предплечье ассистента, качает головой из стороны в сторону. И он даже улыбается виновато, потому что вдруг чувствует то, насколько она серьезна. Бежать ровным счетом некуда. Она даже видит, как строгий руководитель сцены и её личной казни находит технический ряд своими поросячьи глазками. Её укромное место. Точку, где ей удавалось привести всё в порядок, не обращая внимания на шум. Безопасная зона, где она так ловко пряталась от людей, просто выполняя свою работу, рассыпается в один миг. Фрея смотрит на пятно от сырного соуса на своей толстовке, на затертый рукав, измазанные чернилами пальцы. У нее есть всего один вдох, чтобы поймать. Уловить остатки энергии, которую усталость сожрала почти целиком. Стриженный затылок Пятого врезается в память как контрольный щелчок перед трагедией. Она ненавидит это. Фрея проходится кончиками пальцев по хмурому лбу, встает, снимает толстовку, оставшись в белой майке. Чистой. В свете софит, несомненно, будет отливать болезненной белизной. Ручка катится по барной стойке и падает в темноту пола. Пока Фрея падает в оглушающую тишину, проходя по собственной зеленой миле. Чтоб тебя. Она крадет полный бокал шампанского с чьего-то стола. Пять ступенек. Ей стоило бы подцепить кого-то этим вечером, иначе все снова обратится в слезы и бессонницу. Пара сотен глаз, уставившихся на ненарядную шестеренку большой машины. Из косметики на ней разве что тушь. Из эмоций – серое бессилие. Даже улыбка под острым прицельным светом получается не робкой, а нервной. Почти злой. Они смотрят, а она не находит слов. Не единого. Кроме Подавитесь этим дурацким переслащенным шампанским и умрите. Я не спала пару суток или месяцев. Уже и не упомнить. Кстати, если вы подавитесь, карет скорой помощи не хватит. По расчету их только две у черного входа. Вас всех не спасут. Выгорание на такой праздничной работе. Какая ирония. Что я могу пожелать вам, на самом-то деле? — Я… — Фрея открывает рот у самого микрофона, и софиты убирают часть света. Ну, конечно, режиссер по свету уверен в том, что она сейчас скажет что-то чрезвычайно умное. Какое-то наставление. Как и всегда. Прозрачная статуэтка ощущается тяжелым булыжником в тонких руках. Ей хочется швырнуть её в глубину зала. Сердце ухает в бездонный колодец. Фрея знает, что голос скорее всего дрожит. Она обязательно напьется сегодня. До отключки. Беспамятства. Мертвого сна. Не ответит на утро ни на один звонок. И будет уволена. Потому что все эти дифирамбы ничто, если в среду она не выполнит весь список текущих дел. Начиная от кофе на столе начальника, заканчивая подписью пустых контрактов с моделями. Вылизанными, красивыми, хрупкими. Тонкими роботами красоты бытия. Абсолютно гнилыми внутри. Ей почему-то вспоминается грязный скандал с одной из них. Она грозилась лишить Фрею волос и работы. Сыпала проклятьями, пока её агент выплачивал неустойку и пытался замять историю с кокаином. Эта цепочка мыслей, наэлектризовавшись, приводит Фрею к малиновому платью и Пятому. Он всё еще там. В её зоне. Смотрит на сцену, склонив голову в ожидании. — Ради такого кадра, — она обводит рукой себя и начальника, — ничего не жаль, наверное. Хороший, успешный год. Мы много трудились, и… Малиновое платье беззаботно смеется у самой сцены, пока Пятый продолжает раздевать Фрею взглядом. Она понимает это не сразу, но, когда осознание укладывается в болезненно пульсирующих висках, Фрея видит выход. Обнажив меня догола сегодня, ты поймешь, что синяки на бедрах идеально повторяют форму твоих пальцев, или даже не вспомнишь? Спасительный глоток воздуха, который выбьет из неё всю эту гудящую дурь. Статуэтка вместе с бокалом опускаются на пол. В ворох мишуры и блеска. Руководитель немного удивлен, но она продолжает говорить, и он не вмешивается. Фрея дожидается, пока блуждающий взгляд Пятого наконец-то вернется к её глазам. — …вдохновения. Без оглядки любите то, что вы делаете, и… Фрея смотрит ему в глаза. Не отступая. Наслаждаясь растекающейся по венам патокой. Руки сами поднимаются вверх, кончики пальцев цепляют застежку на кулоне. Она будет очень крепко спать сегодня. — …и помните, что борьба со стрессом в вашей жизни должна быть умиротворяющей, созидательной волной, — цепочка, скользнув по коже, прячется в её холодной ладони, — и никогда – разрушительной. Потому, что иначе вы можете не спастись и заработать себе двойную порцию проблем. С еще одним годом, господа! Зал взрывается аплодисментами. Ассистент поднимает большой палец вверх. Что-то надуманно-умное снова их впечатлило. Фрея подхватывает бокал с пола, бросает статуэтку. Не ощущая своего тела, она спускается в мерцающую темноту, подходит к барной стойке. Пятый улыбается нагло, не прячет взгляда, который задерживается на упругой груди и выступающих сосках. Фрея допивает шампанское в три глотка. Бросает перед носом Пятого кулон. Прямо на стойку, между их стаканов. Он брякает, столкнувшись со стеклом. — Ты сломал мне прошлый, — она забирает толстовку со своего места. Он коротко фыркает.***
Вторник получается дурацким. Еще хуже, чем он представлял. Саднящим, местами раздражающим. И Пятому очень хочется стереть его из памяти. Нет соблазна даже переиграть. Просто уничтожить этот день, и никогда о нём не вспомнить. Еще похмельным утром забыть о том, что он что-то кому-то обещал. Телефона в Академии всё равно нет, а Ваня бы не решилась заезжать за ним. Пустой день. Кислотный. Поднявший и умноживший десятки нестерпимых мыслей. Пятому очень хочется забыться. Проснуться другим человеком. Или не проснуться вовсе. И он злится. Потому, что не может себе этого позволить. Что-то совсем уж запредельное для его измотанной душонки. Блеск кулона заставляет его сменить фокус. И он почему-то обращает свою злость на Фрею. За то, что запомнила его. Не стерла из памяти своей и всего белого света. Она говорит что-то. Этим мягким, гипнотизирующим голосом. Почти баюкающим. Наверное, этим она и дала знать о своем существовании в первый раз. Мысленно Пятый снова толкает её к столу. Нарушает собственное правило о вторых попытках. Прикладывает головой к крепкому дереву. Серебристая ткань нижнего белья слишком аккуратно сползает по её бедрам, и он дергает его вниз, заставляя Фрею хихикнуть. Забудь меня. Забудь меня. Забудь меня. Как и все. Теснота. Влажность. Глаза. И… голос. — Я надеюсь, ты вызвал такси, пока я стояла на сцене. Вердикт. Я хочу не помнить ни поцелуев со вкусом печенья, ни металлической крови, ни всей этой блядской жизни. Ей единственной он дает второй шанс. Просто, чтобы убедиться, подтвердить теорию. Так делать нельзя. Он дает второй шанс ей, а себе не оставляет ни единого. Ты, что, слепой?