— У него все неспроста. — И все нацелено на саморазрушение.
(с) House M.D
В шесть утра она снимает деньги в банкомате. Железная машина, кряхтя, отсчитывает десятки купюр, а Фрея потирает ноющие виски и рассматривает чернеющие локоны собственных волос, пропуская их сквозь пальцы. Она отгоняет от себя мысли о встрече с братом, старается отвлечь подсознание цифрами и таблицами, оставшимися на мониторе лэптопа. Тусклый экран прощается с ней, когда левая рука, поднявшись, будто без приказа ныряет под горловину пальто. Почесывает сошедшие, уже несуществующие ссадины от ковра, проводит кончиками пальцев по шее, почти повторяя положение руки Пятого. На секунду она теряется в этом чувстве призрачного прикосновения, но затем, тряхнув головой, сбрасывает наваждение и тянется к пачке банкнот в небольшом отсеке. Пока Фрея, зябко ежась, ожидает такси, которое, сбросив скорость, лениво тормозит у края дороги, голые лодыжки лижет ледяной ветер. Она злится. Ей нужно поспать, забросить в желудок пару бутербродов, сделать очень много работы и дотянуть до вечера. Постараться не утопиться в луже кофе в течение дня. Чтобы завалиться в приятно пустую квартиру, погрузить её стены во тьму, и наконец-то заснуть. Вместо этого она опускается на липкое заднее сиденье и, воткнув наушники в уши, упирается взглядом в мутное стекло. Великая карьера оказывается пустым воплем. Так же, как и большая семья. Фрея понимает это слишком рано. Принимает слишком быстро. Обрастает крепкой броней без брешей и дырок. Ходит, облачившись в мифриловую кольчугу. Даже радуется иногда. Когда удается поспать подольше, когда замечает, что отец прячет слабую улыбку в густой и седой бороде, когда не просто смотрит на самолет за окном, а сидит в нём, тщательно слушая стюардессу и проверяя защелку на ремне. Жизнь показывает ей зубы очень давно. И она понимает её с первого раза. Когда первый шеф богом забытой редакции опускает свою руку на её острое колено, жмет всё еще не сбросившую нескладность и угловатость юности фигуру у стены в своем кабинете — Фрея всё понимает. Он, грузно дыша ей в ухо, предлагает выпить кофе в захудалом кафе за углом. И Фрея знает, что в свою чашку, пока шеф отвернется, провожая взглядом молоденькую официантку, она опрокинет добрую порцию виски из маленькой бутылочки. Иначе она просто не в состоянии переносить количество его пошлых намеков на квадратный метр пространства. Потом Фрея, конечно же, подождет, пока он доест все свои пончики и потянет засаленные пальцы к ней. Самое забавное и унизительное для неё то, что на какой-то момент она действительно задумалась — может, это и есть шанс? Перетерпеть грязного борова, трахающего её на заднем сиденье своего Кадиллака, чтобы улететь с помятой путевкой в жизнь больших редакций. Чтобы сидеть потом в кабинете на пятидесятом этаже, записываться на маникюр каждый третий вторник и деловито покачивать ручкой проходящим мимо стажерам. Но её не так легко обмануть. Поэтому толстые пальцы не успевают проверить цвет её лифчика и абсолютно сухие трусики. Заявление на увольнение кладется на дубовый стол раньше, чем он успевает поинтересоваться, куда же это она пропала из кафе, оставив на него мелкий счет и пустую бутылочку из-под виски. Фрея качает головой, пока шеф, отрабатывая возражения, делает ловкий крюк по кабинету и щелкает замком на тяжелой двери. Она кричит, конечно же. Сопротивляется. Бросает в него подставкой для перьев. Против подобных действий есть законы. И Вам, мистер Смитт, придется меня убить и похоронить под полом этого чертового кабинета, иначе я выпишу Вам путевку по коридору, который кончается зеленой милей. Он, конечно же, не воспринимает её всерьез. Ни на йоту. Только радуется, думая, что всё это такая замысловатая игра. Я найду, что сказать копам, если ты тут подохнешь, Мышка. Всё заканчивается порванной блузкой. Прокушенной губой. Ударом по яйцам. Синяками на её плечах и бедрах. Повесткой в суд. А еще — большим разочарованием в семье. Потому, что отца нет в городе, мать она не вспомнит, даже если постарается, а брат фыркает, даже не глядя в зареванное лицо. Он потягивает теплое пиво, не отрывая взгляда от экрана телевизора. А от меня-то тебе что надо? Хрен у него был маловат, и ты, не получив удовольствия, хочешь, чтобы я закончил начатое? Она называет его ублюдком. Ублюдком, сидящим на отцовской шее. И игле. Изгнанным из универа за то, что кололся в туалете и предлагал дозу первокурсникам. И он срывается. Ну, конечно же. Добавляет синяков на тонкую кожу. Измазывает грязными словами и, затолкав Фрею в душ, срывает краны, оставив её под ледяным дождем. С того времени список предателей только множится. А она перестает реагировать на то, что сквозь ужас происходящего воздух в легкие заталкивать – сложная работа. Фрея принимает такие правила игры и идет дальше. Потому что – что ей остается? Чем больше дорога к уже знакомому участку сокращается, тем громче Фрея делает музыку в наушниках. Басс отбивает вязкие мысли, тянущие её на дно. Егермейстер терпкостью трав обволакивает язык и нутро. Она почти готова проделать эти двадцать шагов к вывеске участка, а затем еще пятнадцать к стойке, десять к камере, чтобы бросить взгляд на самодовольное худое лицо, и пять к «кассе». Кошелек пустеет, а брат больно щипает за щеку. — Матс, — Фрея дожидается, когда дверь участка за ней закроется, — сказать честно, ты меня заебал. — Охо, детка, — он подкуривает дешевую сигарету и выпускает дым ей в лицо, — ты бы хоть не материлась так. Матс раскачивается взад-вперед, стоя на пару ступенек ниже, чем Фрея. Ей кажется, что он впервые чувствует — Фрея устала отстаивать права на то, чтобы что-то значить. Но это ложное чувство. Потому что, чем дольше он смотрит на неё, тем более мерзкая улыбка озаряет его лицо. — Всё-таки сорвал тебя с какого-то члена, да? — он кивает на открытый участок шеи. С члена Пятого, если твоему блядскому носу так интересно. Она интуитивно понимает, о чем он. Ей некогда было разглядывать себя в зеркало. Искать засосы или отпечатки пальцев. Фрея не любит зеркала, они слишком часто возвращают её в реальность, которой она не рада. — Да пошел ты, — Фрея ведет плечом и, сделав шаг в сторону, спускается, собираясь уйти восвояси. — Зайду на днях, — бросает Матс ей в спину. И она жмурится. Ускоряет шаг. Мысленно прикладывает губы к горлышку бутылки, а голову к подушке. Пытается увернуться от очередной стрелы, которая со скоростью света несется в центр её нервной системы. Пожалуйста, забудь, кто я. Он смеется громко. Неприятно. Слишком так, как тогда, когда она плакала в душе, силясь не умереть. — Забудь мой номер, — всё, на что её хватает. — Обязательно, крошка, — он и не думает отступать.***
Клаус исчезает. Покидает Академию, ни сказав ни слова. Пятый равнодушно осматривает гостиную, где на диване валяется скомканный плед, а на журнальном столике переполненная окурками пепельница. Он сбрасывает пальто, усаживается на диван, откидывает голову на спинку, всматриваясь в своды потолка. Резной узор расплывается, теряет четкие очертания, забиваясь под веки, пока Пятый сонно моргает, борясь со сном. Длинные сутки, состоящие из его похмелья, Вани, выпивки, Фреи, и контрольного выстрела в виде Клауса и неотвеченного звонка подходят к концу. Через несколько минут он в прошлом хлопнет дверью холодильника и обнаружит листовку-приглашение. Пятый не хочет спать. Он не может спать. В реальности ему хотя бы удается заглушить орущее подсознание. Во сне такой власти Пятый не имеет. Все страхи, которые он годами копил в апокалипсисе, вдруг оказались нелепыми игрушками с ярмарки. Поделками из-под рук одаренных детей, которые, извозившись в пластилине, слепили ежа и теперь просят за него десятку. Или хотя бы цент. Он нашел семью, спас мир, что дальше? Это конец? Тогда, где же начало, которое всегда идет после конца? Пятый подрывается. Подскакивает на ноги, потому что потолок осыпается ему на лицо ранящими вопросами, битыми воспоминаниями, которые путают его еще больше. Резные гравюры летят вниз, превращаясь в пепел, и Пятый, чувствуя панику, хватает пальто и исчезает в синей вспышке. Рвет пространство, сбегая в очередной раз. Потому, что ему нельзя стоять на месте. Потому, что он почти догнал самого себя. Жизнь абсолютно не благосклонна к высокому парню в строгом пиджаке. Пятый очень хотел оказаться в полном вагоне метро. Чтобы видеть десятки разных лиц, чтобы заострить внимание на мальчишке с щербатым зубом, на женщине, читающей медицинскую книжку. Почувствовать запах свежесрезанных нарциссов от букета в чьих-то руках. Ему нужны были люди вокруг, чтобы напомнить самому себе, ради чего всё это вообще затевалось. Чтобы соврать себе, что его беспокоил мир во всем мире, а не собственная семья. От которой осталось одно название. Ему нужны были лица, которые скажут – всё было не зря. Но Пятый неудачник. И вагон, двери которого закрываются за его спиной – пуст. Скрипящий автоматический голос объявляет следующую станцию, а Пятый, меряя вагон шагами, проходится по всей его длине. Из конца в начало. Словно убеждаясь, что он здесь совершенно один. Снова. Мрачные тени в его голове вскидывают саблезубые морды. Пятый, забившись в самый дальний угол, выравнивает спину. Сидит натянутой тетивой, провожая плывущую черноту за окнами взглядом. Пятый мнет в руках найденную в кармане пальто нашивку со своих детских пиджаков. Герб великой Академии Амбрелла. Ему кажется, что его отражение подозрительно щурится, и он, испытав укол необоснованного страха, опускает глаза в пол. Так, как в жизни никогда не делал. Быстро. Стушевавшись. Едва ли подавляя желание зажмуриться. Смотри прямо. Смотри гордо. Смотри так, будто тебе вообще плевать на то, что перед тобой разверзлась Земля, и черти из ада хохочут под подошвой. Поезд немного потряхивает, он набирает скорость и вагон, качнувшись, заставляет потолочные лампы мигнуть. Раз. Второй. Тьма подступает всё ближе, а Пятый продолжает всматриваться в носки своих ботинок. Не моргая. Подавляя желание моргнуть. Ведь там тоже будет темнота. Диего. Диего ненавидел темноту. Он её боялся. Не ты. Гул грохочущих колес становится настолько монотонным, отходя на периферию, что исчезает вовсе. Блеклый свет моргает снова, а Пятый не уводит взгляд от серого пола. В мелкую крапинку, настолько крошечную, что рассмотреть можно только, если так долго всматриваться. Ты вообще не можешь её бояться. Она тебе нравится. Темнота в глазах Фреи кажется тебе до сумасшествия привлекательной. Чем эта хуже? Подними глаза. Его удивляет вода. Именно она заставляет Пятого моргнуть. Через силу. Отвести взгляд чуть в сторону. Всё еще не поднимая. Вода, игнорируя скорость несущегося в никуда поезда, медленно расползается по вагону. Устилает пол прозрачным одеялом. Круглым краем почти добирается до левого ботинка. Пятый сжимает нашивку в кулаке, а через секунду понимает, что сжимать нечего. Он, раскрыв ладонь, обнаруживает отпечатки своих ногтей. Покрасневшие вмятины в форме полумесяца, и ни следа ткани. Вода замирает у его ног. И в этой отвратительной тишине он слышит стук каблуков. Ритм, записывающийся на подкорку годами, почти десятилетиями. Он ненавидел шпильку. Она могла бы остаться стоять. Вынудить его поднять тяжелую голову. Посмотреть в глаза-магниты снизу вверх. Побитой собакой. Но она удивительно снисходительна сегодня. Лакированные туфли лишь долю секунды стоят в поле его зрения. Вода вокруг них окрашивается в розовый цвет. Капельки крови растворяются в жидкости. Шаг. Шаг. Еще. Давай. Третий. Еще три гудка. Возьми эту блядскую трубку, Три. Куратор делает этот третий шаг. Окончательно обходит Пятого и, шелестя юбкой, присаживается рядом. Будто места другого нет. Прижимается своим оголенным плечом к его, спрятанному под одеждой. Почему его плечо спрятано, а сам он нет? — Привет, приятель, — тянет она ласково. Пятый закрывает глаза, хотя на самом-то деле хочется заткнуть уши. — Мой славный вундеркинд, может, хватит уже делать вид, что твоего родного дома, — Куратор проводит рукой перед собой, разрезая пустоту, будто открывая портал в корректорную, — святой обители не существует? — Потрясающий термин, — цедит Пятый сквозь зубы. — Мне впору злиться: ты меня не послушал, вот и хлебаешь теперь, — она хихикает, почти как девчонка. — Это представление того стоило, мне даже жаль тебя. Но совсем немного, ведь ты заслужил то, что хм… заслужил. — Мне у вас не место, — Пятый звучит жалко. Никакой твердости. — Дышишь, как загнанная лошадь, — Куратор фыркает, забрасывает одну ногу на другую и несколько кровавых капель попадают на сиденье напротив. — И где же тогда тебе место, дорогой? — Где угодно, — Пятый поднимает голову. Рывком. Собрав ошметки храбрости. — Не в Комиссии. Ее отражение скалится. Рыщет взглядом по его лицу в поисках трещины, чтобы разворотить её, забраться внутрь и получить свою любимую куклу назад. Сверкающий взгляд Куратора замирает на родинке на его щеке: она, склонив голову, говорит с его отражением нежно. С действительно искренним сожалением. — Оу, мне жаль, Пятый, — Куратор в стекле проводит костяшками пальцев по его скуле, а в реальности Пятый не чувствует даже движения воздуха. — А мне, — Пятый встречает её взгляд, игнорирует схватившую его за лодыжки тьму, — нет. — Я могла бы спасти тебя. Она уходит. Быстрым шагом по бесконечно длинному вагону. И кровавая дорожка тянется за ней, а по правую руку от Пятого на полу остаются следы почти черной крови. Он чувствует её во рту. Соленую, вязкую, металлическую. Такую вкусную когда-то. А потом Куратор снова перед ним. Опускается на колени, тогда, когда Пятый не может даже пошевелиться. Тонкие, слишком длинные пальцы скользят под пальто и рубашкой. Раскаленная ладонь на секунду укладывается прямо у сердца, ощущая, как оно сумасшедшим стуком толкается к ней навстречу. Пятый старается расфокусировать взгляд, но ничего не получается. Тогда он пытается пойти другим путем, пока контроль не покинул его тело полностью, и мозг не отказался служить верой и правдой, как и все остальные. Пятый сносит все полки в своей голове, перерывает коробки и шкатулки, пытаясь ухватиться за что-то свежее, хоть за какое-то воспоминание, которое не обратится в пепел и пыль, стоит только тронуть. Ни в чем не повинное сердце в этот момент уже почти выломало все ребра в зоне доступа. Пятый чувствует боль. Адскую боль и кровь, которая, растекаясь по груди, переходит на живот и пропитывает брюки. Её тошнотворный запах везде. Куратор скребет ногтями по его рубашке, помогает сердцу выйти наружу. Хоть что-то. Вспомни хоть что-то. И кончики его пальцев будто помнят теплую кожу и чужой пульс, но Пятый не может нащупать, чей. Он убивал кого-то... или трахал? Где это было? Почему все слова исчезают, стоит им оказаться на языке? Кожу покалывает везде. Сотнями иголок. Куратор щурится, заискивающе заглядывает в побледневшее лицо, почти касается своим носом носа Пятого. Мурлыкнув, словно кошка, она ведет им по подбородку и линии челюсти. И Пятый чувствует, как сердце, в последний раз толкнувшись, как влитое выпадает в её ладонь. — А теперь, — Куратор облизывает губы, глотая его кровь, — не жаль мне. Пятый подрывается. Подскакивает на ноги, ощутив свободу. Потолок осыпается ему на лицо ранящими вопросами, битыми воспоминаниями, заливает его призрачной кровью. Пятый давится паникой, отшатывается в сторону от места, на котором заснул. Спотыкается, падает задницей на дощатый пол. Вместо пепельницы на журнальном столике бьется его сердце. Дергается в конвульсиях. От Клауса в этой комнате остается только плед и горстка окурков. От Пятого не единого вдоха.***
Осень ошарашивает Пятого существованием. Своим появлением почти сдвигает на полки памяти мертвые коробки с первыми минутами в апокалипсисе. Наверное, искала место в его голове по расцветке. Осень на заднем дворе Академии такая же огненная, желтая, отдающая раскаленным золотом. День выдается сухим и солнечным. Яркие лучи безразлично чертят подмёрзшую землю на неровные квадраты, сражаясь с редкими тучами на небе за господство. Пятый давно перестал обращать внимание на сезоны, которые циклично сменяли друг друга, не принося никаких изменений внутри. Мерзнет кожа — настало время пальто; хлюпает вода в ботинках — стоит обходить лужи и чаще пользоваться умением рвать пространство на лоскуты, чтобы быстрее добраться до точки Б; капля пота стекает вниз, режет позвонки между лопаток — долой пиджак. Хрестоматийный пиджак. Вечный. Прилипший к нему намертво. Как и кровь. Как и рукоятка пистолета. Лежит в горячей ладони, как влитая. Всегда. Стерва. Сейчас он по какой-то ошибке без пиджака. Только хлопковая ткань рубашки. В девять утра, гонимый кошмаром, он выскакивает на воздух, и, за секунду до того, как осень перетянет всё внимание на себя, Пятый понимает — ему теперь не поспать. Сплошные приступы и панические атаки снова входят в его жизнь. Соскучились со времен одинокого существования на пустой Земле. Теперь уж точно дожрут его здесь. В 2019. Когда он снова остался совершенно один. Босой Пятый стоит на холодной бетонной ступеньке. Разглядывает обшарпанную беседку с длинными трещинами на краске и дереве. Сломанный памятник. Им было настолько не до того, что отбитая голова так и осталась лежать в груде мелкого мусора, сухих веток и крошки из стекла. Пятый смотрит, цепляется взглядом за все мелочи, окружающие его. За выступ каждой буквы, за каждое тиснение на гранитной доске. И ничего не чувствует. Совсем-совсем ничего. Слава, блять, богам. Чистый прозрачный воздух, напитанный солнечным светом, погружает пространство в благоговейную тишину. Пятый, уловив это изменение, невольно делает шаг вперед, желая окунуться в это аномальное пятно посреди двора. Иссушенные хребты коричневых листьев трещат под его ногами. Крошатся, ломаются, как кости его жертв и врагов. И мир клином сходится на этом звуке. Звуке, разрушившем волшебную аномалию. Возродившим очередную горечь на корне языка. Развалившем Пятого почти до основания. Еще очень-очень давно. Я вообще не уверен, что мне где-то когда-то было отведено место. Диего долго смотрит в стриженный темноволосый затылок брата. Кривит губы, наблюдая, как Пятый, застыв у надгробия брата, играет в статую. А затем, закатив глаза, басит: — Клауса приняли с отцовской побрякушкой в соседнем штате, — Диего, цокнув языком, фыркает. — Сказал, что это ты пустил его в дом. Требует свидания, выкупа или оправдания. Я нянькой не нанимался, и один за ним не поеду.***
Пятый тоже не нанимался. Ни нянькой, ни спасателем. Но почему-то он садится в машину. Сначала даже идет к водительскому месту, но Диего бросает на него дерзкий взгляд, брякает ключами и первый берется за ручку. Номер Два перетягивает через широкие накачанные плечи ремень безопасности, когда Пятый думает о том, что, если им суждено столкнуться с какой-то фурой на одном из десятков перекрестков, он предпочтет вылететь через лобовое стекло прямо в объятия смерти. И это бесит Диего. Как бесит и то, что Пятый пропускает мимо ушей его замечание про ремни. А окончательно выводит из себя, когда на выезде из города их тормозят полицейские. И офицеру, заглянувшему в салон, почему-то абсолютно наплевать на непристегнутого Пятого с серым цветом щек. Он лишь требует документы и права у Диего, игнорируя заостренное лицо на пассажирском. — Как идиоты, — бросает Диего выводя машину на дорогу. — Ты водишь, как идиот, — подмечает Пятый, провожая машину полицейских в боковом зеркале. Диего вспыхивает. Моментально взрывается тирадой, стараясь заложить Пятого до самого потолка какими-то грубыми словами. Начиная монолог с того, что его, старого малолетку, вообще никто не спрашивал, заканчивая чем-то уж совсем противным, скребущим по затылку изнутри. — …заливаешь бельма в академии, занялся бы чем полезным. Пятый отрывается от широкого пшеничного поля за окном. Бросает небрежный взгляд на крепкие руки, вцепившиеся в руль, подмечает выглядывающую из-под рукава водолазки татуировку. Круг, купол зонта. — Ты игру в Робин Гуда называешь чем-то полезным? — Пятый ведет бровью вверх, насмехаясь. — Прости, у меня никогда не было мечты прожить жизнь недо-копа. Визг тормозов разносится по пустой округе. Пугает нескольких ворон, сидящих на пугале у края поля. Черные крылья мажут по воздуху, а недовольный скрежет протяжного «кар» слышится даже сквозь закрытые окна. Диего, глотнув воздуха, поджимает губы, тогда как Пятый, отвлекаясь, пытается вспомнить, где недавно видел иссиня-черные крылья ворона. Пугало с головой подгнившей тыквы и в выцветшей рубашке улыбается Пятому с грустью. Ничем не могу помочь, брат. Я хороших девчонок в жизни не видел. Сплошные вороны с острыми клювами и когтями. Диего сверлит взглядом дорогу перед собой, не решаясь даже сейчас посмотреть на Пятого. Однако это лишь вопрос времени. — Возьми свои слова назад. — Нет, — Пятый закатывает глаза. — Можешь орать до истерики, так, чтобы аж буквы коверкались — сути это не поменяет. — Как и не поменяет того, — номер Два медленно поворачивает голову в его сторону, не выпуская руля, сдерживаясь из последних сил, — что твоя жизнь вообще не имеет никакой сути. Заветренный кусок вишневого пирога. Забытый кем-то в закрывшейся навсегда библиотеке. Замочная скважина, для которой никогда не изготовляли ключей. Сломанная формула, в которую такой тупой пень, как Диего, по ошибке дописал лишнюю цифру 5. — И смысла, — добавляет Диего. Обиженно. Зло. Пятый чувствует, как идет ко дну. Падает в жерло. Вот только, вместо всемогущественного ободка туда летит побрякушка за три бакса из сувенирной лавки. Возможно даже, той же фирмы, что и бесконечные кулоны Фреи. Он успел заметить их. В большой шкатулке. Огромное множество. Блестящих, разных, лживо драгоценных. Бесценных. Не помнит только, когда увидел. Да и есть ли разница? Не встретимся. Потому, что это не имеет смысла. Как и я сам. — Смысл был в том, чтобы быть первым, вне зависимости от присвоенной при рождении цифры, — Пятый умеет дробить в мелкую пыль не только свои мозги. И это такое облегчение. Видеть чужую боль. Любую другую, кроме своей. — И у меня, если ты вдруг забыл, это отлично получалось. Диего требуется минута. Или её половина. Чтобы справиться с гневом. Не разбить Пятому нос о приборную панель. Сочинить ответ. Он находится куда быстрее, чем Пятый предполагал. — В прошедшем времени. — Но я был на пьедестале, — Пятому наплевать, потому что он уже чувствует ногами ледяное дно, — а ты о нём только мечтал. Видел во сне, дрочил в душе, надеясь на то, что когда-то твой портрет будет висеть там, внизу. Поверь мне, ты бы не хотел такой жизни. Молния невовремя бьет в землю где-то неподалеку. Гром хлопает в ладоши, и в этом звуке Пятый теряет то, что Диего говорит. Возможно, он послал его, возможно, сказал что-то еще. Пятый не желает знать. Машина трогается с места, дождевые тучи на горизонте расплываются градиентом до самой земли — там уже идет дождь. Или даже ливень. Пятый исчезает в синей вспышке до того, как может произойти что-то еще. Что-то, несомненно, темное. Основанное на соперничестве, комплексах и желании уничтожить. Пятый выходит в пространство поля. И в шорохе пшеничных колосков и приближающегося шторма он не слышит визга тормозов или машинного сигнала. Тебе всё леденцы да медальки. Чтобы Грейс гладила по волосам, да отец похвалил хоть разочек. Вековой идиотизм, номер Два. Ты знать не знаешь этой стороны жизни. Которая никак не прекратит длиться. Пятый пересекает поле. Злостно отталкивает от себя колючие колосья, которые так и норовят провести по щеке длинными стеблями. Пытаются косить под прикосновения Куратора. Возродить в нём сонный ужас и паралич. Ненависть. Он не чувствует ничего, кроме всепоглощающей ненависти. Пятый пинает попавшийся под ноги камень, ухватившись руками за несколько толстых и желтых стеблей, вырывает их с корнем, отбрасывает в сторону. Порыв ветра швыряет ему в лицо новую порцию колосков. Пятый сглатывает вязкую слюну. умри умри умри Где это чертов апокалипсис, когда он так нужен? Почему все живы, а я нет? Пятый очень хочет чувствовать так, как раньше. Как было когда-то. До всей этой черты дурного кошмара. Природа засчитывает гром предупреждающим выстрелом воздух. Она обрушивает на плечи Пятого беспросветный ливень. Вода хлещет его по лицу, заливается за воротник. Делает одежду тяжелой и липкой. Пятый фыркает, ругается себе под нос, продолжая отталкивать от себя пространство. Но мысли уже не просто бродят над ним, они кружат, совершая точечные удары в центр головы. Пятый спотыкается. Колени утопают в толстом слое грязи. Он ударяет кулаком о землю. Один раз, другой. Злость расцветает в нём, прорастает в каждом органе и мышце. Пятый с широко распахнутыми глазами молотит землю, не чувствуя, как куски грязи разлетаются во все стороны, пачкая его одежду и лицо. В конце концов он, сжав в руках несколько уже посеревших и утративших цвет от воды колосков, запрокидывает голову. Дождевая вода с радостью заливается в открытый рот. Пятый кричит.***
Ему кажется, что она видит его насквозь. Видит, что он думает о смерти и о ней. Никогда о жизни. Но алкоголь (храни не королеву, Боже, а того, кто придумал чистый спирт и его способы эксплуатации) притупляет этот новый оттенок страха в нём. Мир цельный. Мир мягкий. А ей, стоящей перед ним на коленях с развязной улыбкой и грудью наружу, и вовсе должно быть наплевать, о какой он там смерти мечтает. Тонны блестящей красоты распадаются перед глазами Пятого, он отвлекается всего на секунду. Просто чувствует под пальцами раскинутых по спинке дивана рук плотную кожу. Часть, отвечающая в нем за анализ, не может вспомнить, когда Фрея успела сменить диван. Ведь он четко помнит, что он был не кожаным. Распыленное выпивкой внимание тяжело собрать в кулак, поэтому Пятый возвращается к девушке перед ним. Она, уже одержав победу над его ремнем и нижним бельем, склоняется к стоящему члену. Губы жадно раскрываются, и язык горячим прикосновением проходится по всей длине. Пятый отдается во власть приятному, почти невесомому шуму в своей голове, расслабляется, запрокидывая голову назад. Старается на обращать внимания на боль в горле и шее, и на жар, который скорее приносит долгое прозябание под дождем, чем минет. Фрея заглатывает член почти полностью, и Пятый от этого ощущения сжав руку в кулак, прижимает прохладные костяшки к горячим губам. Желание оказаться в ней в эту же секунду так остро колет в затылок, что он не может ему противиться. — Фрея, — твердым голосом зовет её Пятый. И мир раскалывается. Разлетается огромными осколками по всем углам клуба. Уже там, столкнувшись с мебелью, они дробятся в стеклянную пыль. Которая хлестким ударом оседает на его щеке. Кровь к коже приливает моментально. Отрезвляет лучше любого душа и апокалипсиса. — Созвонись с головой, придурок, — девушка неловко пошатывается на каблуках, возвращая лямки платья на законное место. — Или со своей бывшей, а ко мне больше не подходи. Что? Она уходит. Оставляя его в полной растерянности. В пустой комнате какого-то клуба. Перед лужей рассыпанного конфетти на столике. С лопающимися струнами в голове. С двумя бокалами: один — полон, потому что она хотела побыстрее до него добраться, второй пуст — потому, что ему срочно нужно было напиться. Ты слепая мышь, Пятый. И разделочный нож уже поднялся над твоим хвостом. Если не головой. Но пока дыши. Это забавно.