Все родители уродуют детей! (с) House M.D
Конечно же, он сжигает его. Фрея уходит. Ловит такси, здоровается с водителем-индусом, морщится, потому что в салоне пахнет карри. А она ненавидит карри. И этот день. Чуть больше, чем все остальные, наверное. А Пятый сжигает портрет. Принимает решение молниеносно. Импульсивно. Желтая игрушечная машинка с такой же игрушечной девушкой внутри еще не успевает затеряться в городе-конструкторе, а Пятый уже срывает портрет с петель. Бечевка рвется на старых и крепких гвоздях, пока Фрея диктует адрес. Пока бледно-розовые губы приоткрываются, рождают сладкий звук – он уже вгрызается тонкими пальцами в резную раму. Пыльную. Сухую. Нет, я никогда не хотел его сжигать. Голодный вечер жрет город живьем. Заглатывает улицы и проспекты. Не пугается ни тощих небоскребов, ни пузатых коттеджей с ухоженными лужайками. Он поглощает любое предложенное блюдо. Всякого прохожего и человека. Вечер съел бы и Фрею тоже, но она, пока Пятый ломает полки в каморке в поисках керосина или зажигательной смеси, прячется в супермаркете. Заезжает туда за пачкой желейных медведей. Планирует залить их кипятком и размазывать по нёбу растаявшие фигуры в попытках стереть соленый привкус с языка. На желтую шуршащую пачку скидки, и это её удача. Его удача в том, что за ящиком с инструментами, которые никто из них никогда в руки не брал, находится целая бутылка розжига. Фрея поднимается домой, гремит ключами, прислоняется спиной к двери, рассматривая пустую гостиную, смятый ворс ковра и приоткрытые окна. Пятый выволакивает портрет на задний двор академии. Тащит его с таким остервенением, будто его изображение – надравшийся в баре моряк, который всех задолбал. Портрет отлетает в груду осенних листьев. Туда же — ворох пиджаков с эмблемой академии. Книга Вани. Чьи-то колоски и кулоны. Ковбойская шляпа Клауса. Кисти для рисования Бена. Игрушечный пистолет Диего. Космические ботинки Лютера. Шелковый платок Грейс. Любимая пластинка Эллисон. Карманные часы отца. Галстук Пого. Алая помада Куратора. Записная книжка Херба. Набор пластиковых фигурок семьи. Пятый дышит так, будто пробежал десять кругов по футбольному полю. Сжимает бутылку бренди в руке с такой силой, что вот-вот и хруст стекла. Еще немного, и либо костяшки надорвут кожу, либо осколки изрежут ладонь. Пятый дышит, глядя себе в глаза. Глядя на одинокий портрет в ворохе осенней листы. Подсознание не оставляет даже упавшего к ногам рисунка кулона. Нет ничего. Кроме Пятого. Листвы. И портрета. Он пьет. Несколько крупных глотков. Залпом. Смотри не подавись. Пятый смеется, а луна, испугавшись, прячется за сетку серых туч. Подрагивая, натягивает облака по самый подбородок. Ныряет в них с головой, надеясь задохнуться и не видеть кошмара с земли. И всё затихает. Даже прожорливый вечер, зацепившись за крышу, наблюдает, свысока облизываясь. Дергает невидимым носом, чуя спирт, бензин и отчаянье. Дом скрипит черепицей, отступает, не в силах противиться законному хозяину положения. Огонь забавный. И шустрый, когда дело касается сухих листьев. Лицо Пятого озаряют золотые отблески, пока горячие языки уничтожают мелкие ветки, подбираясь к раме. Если ты, ублюдок, не сдохнешь я отправлю тебя в зону-51. Разделишь камеру с Дорианом и зеркалом Желаний. Он даже испытывает укол сожаления, ведь портрет оказывается простым смертным. Как и он сам. Огонь добирается до его запястий, когда силы, покинув Пятого, заставляют ноющее тело осесть на землю. Устроив руки на согнутые колени, Пятый смотрит на пылающий костер. Правую ладонь отягощает вторая по счету бутылка, которую в этот раз он не делит с грустно улыбающимся отблеском. Левая перебирает воздух, пропускает его между пальцами, представляя мягкие волосы. Ну, и где ты? Почему не пришла насладиться своими последствиями? Когда стоящий в распахнутых дверях Клаус подает голос, Пятый даже не сразу понимает, что это не его собственные мысли обрели другую тональность. Клаус выглядит помятым, но встрепенувшимся воробьем. Он прижимается костлявым плечом к деревянному косяку, обводит взглядом жухлую листву, покосившуюся беседку, сломанный памятник. Когда взгляд упирается в разгорающийся костер и ссутулившиеся плечи, номер Четыре тяжело вздыхает и тянется к нагрудному карману широкой рубашки. Достает мятую пачку Мальборо, вертит в руках толстую сигарету. — Даже не знаю, что беспокоит меня больше, — Клаус делает шаг вперед. Он преодолевает одну высокую ступеньку вниз, и несколько цепочек из дешевого металла с символами несуществующих религий тихо звякают, сталкиваясь друг с другом и кожей на груди. Пятый не реагирует, даже краем уха не ведет, но Клауса это не пугает. Он подходит к брату, обозначив взглядом возможную линию расползающегося огня, садится рядом. Тонкое пальто моментально пропускает холод промерзшей земли к телу. — То, что ты пытаешься спиться, — продолжает Клаус, — или сжечь дом. — Я не жгу дом, — Пятый не отрывает взгляда от языков пламени, которые пытаются распробовать его лицо. — Я жгу себя, если ты не заметил. И вот теперь Клаус действительно замечает. Разглядывает в ворохе умирающих за секунду листьев до боли знакомое лицо подростка. Наглого хамоватого мальчишку, который всадил в поверхность стола нож и исчез во тьме. Клаус хмурится, сводит брови на переносице так сильно и резко, что тонкие мышцы под кожей высылают неприятный спазм в виски. Огонь — коварный чародей, и, подобравшись к картине со спины, особо наглые искры прожигают холст в точке зрачков Пятого. Клаус отводит взгляд в сторону, натыкается на мертвенно бледное лицо живого Пятого, и желание отвернуться вовсе побеждает. Он, выхватив из рук брата бутылку с бренди, прикладывает губы к горлышку. Задрав голову, Клаус делает несколько крупных глотков, но вечер, почти свесившись с крыши над ними, скалится. Растягивает наполненную тьмой пасть, обнажает зубы – остроконечные звезды. С последним глотком Клаус закрывает глаза, не в силах смотреть еще и на это. Костер трещит. Воркует, доедая картину, выдыхая им в лица клубы почти сладкого дыма. Клаус возвращает бутылку Пятому, тянется сигаретой к подступающему к краю ботинок пламени. Подкурив, Клаус настырно ищет, куда спрятать взгляд. Статуя Бена не подходит, как не подходят угольки, Пятый, и смеющийся дом за спиной. — Гляди и вправду не спейся. — Тебя забыл спросить, — огрызается Пятый, прикладываясь к бутылке. — Ты вернул вазу? — Разбил на пороге отцовского кабинета, — Клаус пожимает плечами, разглядывая сигарету, — руки дрожали. Пятый молчит. Движением ноги подкидывает немного листвы огню. Клаус ерзает, но, как уйти, не знает. Хотя желание свалить куда подальше так и просится наружу. Почти дерет грудную клетку. Ему страшно. — Ты бы… — Номер Четыре собирает храбрость в себе по крупицам и граммам. — Тебе нужно поговорить с кем-то, чьи ответы ты не будешь считать тупыми. — Вот мы и выяснили, что ты не подходишь, - Пятый усмехается и снова пьет. Клаус поджимает губы. Даже не обижается. Нутро скулит, умоляет прекратить и это мучение тоже. Потому, что видеть Пятого таким выше понимания для Клауса. А что у него хорошо получалось всё это время? Делать вид, что его, Клауса, не существует. И сил не существует. И чокнутой, раздробленной семейки нет. Они все — мелкая пыльца, оставшаяся на заляпанном зеркале. Осевшая на хрестоматийной стодолларовой купюре. Как в кино про крутых и чахлых наркоманов. И их не существует. А если нет их, то нет и такого Пятого. И конца света тоже не было. Он умер тогда в скорой. В подвале. В роддоме придавило аппаратом искусственного дыхания при взрыве. — Знаешь, — роняет Клаус невзначай, — в конце дорожки всегда немного страшно, потом тошно, а потом… — А потом эйфория, — обрывает его Пятый, — бьет в твою и без того больную голову, и ты приходишь сюда учить меня уму-разуму. Клаус поднимается на ноги. Прилипшие к заднице листья тут же слетают на землю и он, поморщившись, не найдя слов, отступает. Не находит и секунды, чтобы посмотреть на догорающую феерию чужой жизни. Ведь, если даже Пятый сдался и забил, то что говорить о нём? Он уходит не оборачиваясь, задержав дыхание. Стараясь не сорваться на бег. Кухня, коридор, бег (медленнее, я прошу тебя, ты в безопасности) по лестнице, еще коридор, третья дверь направо, сухая подушка и вечный сон. Клаус молится на то, чтобы этот Пятый не приходил к нему в кошмарах. И на то, что в прикроватной тумбочке завалялось несколько косяков. Спустя вечность, когда Клаус прячется в горячей ванной так, что виден только кончик носа. Когда Фрея сонно моргает, ставя пустую чашку из-под кофе в металлическую мойку. Когда вечер, схлестнувшись с ночью, наевшись, мурчит под самым небесным потолком. Пятый допивает бесконечную бутылку. Пошатываясь, встает, окропив последними каплями бренди тлеющий пепел, бросает стекло в будто бы не существовавший костер. Организм даже не находит энергии на то, чтобы послать дрожь по телу, оповещая о крайней степени охлаждения. Пятый молча изучает пустоту. В этом вся разница, Клаус. Ты отворачиваешься, а я смотрю.***
— Знаешь, что, Пятый? Его подташнивает. А еще он пошатывается, стоя в разрушенном разве что не до основания отцовском кабинете. Пятому нужно было уничтожить что-то стерильно чистое. Что-то идеально ровное. Место, в котором книжки на полке стояли по линейке, отлично подходило. Как и отлично подошла серая толстовка с вытканным зонтом в районе сердца. И пижамные штаны. Лучший костюм для рейдерского захвата в его вселенной. Идеальное снаряжение — его пальцы. Цунами Пятого крушит всё, что попадается под руку. Книги выпотрошены, кресла сломаны, шторы сорваны. Дождь, нагрянувший еще в полдень, лениво барабанит по окнам, пока Пятый, напившись виски, вспарывает обивку кресла для посетителей. Пол усыпан мелким стеклом. К черту сервиз, к дьяволу вазы и мраморную подставку для перьев. В аду это всё должно сгореть любым пламенем. Не обязательно синим. Пятый ломает полки, сбрасывает в камин документы и книги, поджигает их. Комната полнится жаром и духотой, вытесняет осеннюю сырость куда-то за границу. И он наслаждается этим хаосом до тех пор, пока не взбирается босыми и изрезанными ногами на отцовский стол. Почувствовав боль, Пятый усаживается на поверхность стола, разглядывая поврежденные ступни, фыркает и щедро поливает ноги янтарной жижей из бутылки. Шипит от неприятных ощущений, но боль не отрезвляет. Она только подталкивает в шею и без того несущиеся на огромной скорости мысли в его голове. Они бегут так быстро, что он даже не успевает схватиться хотя бы за одну. Он сдергивает валяющуюся на другом конце стола штору. Укутавшись в плотную ткань, приподнимается и, наткнувшись на портрет отца над камином, обращается к нему. Пятый даже делает несколько шагов по столу вперед. Я хочу видеть твои глаза, ублюдок. — Я всё сделал правильно, ясно тебе? Пятый, укутавшись в штору как в саван, размахивает бутылкой. — Ты всё сделал правильно, Пять. Ты крутой герой комиксов, старина. Тех самых, где у нарисованных человечков в трико есть собака, умилительная девчонка в блузке в горошек и пара наград от всех держав мира. Он отворачивается ненадолго. Склоняет голову, пытаясь собрать разъезжающееся пространство в единую картину. Подавляет подкатывающую к горлу тошноту. И слова действительно рвутся из него куда быстрее, чем алкоголь на пустой желудок. — Ты всё сделал, правильно, — Пятый хохочет. — Твоя… твоя семья в порядке, мир спасён… И даже блядская Комиссия забила на твои выходки огромный болт! Прям как твой… Ха… Семья… Портрет не живее любой другой картины в доме, но Пятый настойчив. Он говорит с ним всё время, пока стоит на столе, удерживая шаткое равновесие. Всё ждет, когда рисунок огрызнется. Но Реджинальд слишком мудр, чтобы отвечать на этот пьяный бунт. Даже бровью не ведет. И Пятый вдруг молит себя о Фрее. Явись. Взбеси меня. И тогда я сожгу весь этот дом вместе с тобой. На всю оставшуюся жизнь. Если она вообще осталась. Портрет отправляется в камин. Но Пятый не замечает этого. Штора остается на полу, но стоит ступить за её границу в кожу снова впивается стекло. — Да, черт… Пятый, выронив бутылку присаживается в покосившееся кресло. Выдергивает кусок стекла из ноги, пачкает пальцы алой кровью. Давай, ты же всегда блядская случайность. Сейчас самое время. Он копается в кармане толстовки в поисках мобильника, которого у него отродясь не было. Вместо тонкого куска пластмассы находит бежевую визитку. Тут же оставляет на ней кровавые отпечатки пальцев. Не успевает ни подумать, ни зафиксироваться — пространственная вспышка выбрасывает пьяного бессонного Пятого в одном из коридоров Академии. Пятому нужно время. Несколько минут, чтобы сфокусироваться на расплывающемся стационарном телефоне. Совладав с собственным телом, он хватается за трубку. Мелодичный протяжный звук гудка отдаленно напоминает ему писк больничных аппаратов. Пятый отнимает трубку от уха, бросает нерешительный взгляд на испачканную кровью визитку, лежащую у телефона. Красные отпечатки то появляются, то исчезают на бежевом полотне. Непрекращающийся писк из пластика почти выводит из себя. Пятый стучит трубкой по стене. Звук кажется ему четким, но на самом деле он пьяный и смазанный. Такой же, как и он сам. Как и мир вокруг. Трубка проезжается по шершавым обоям, пока звездопад из цифр опадает яркими всполохами под веками. Пятый открывает глаза, а номер уже набран. Трубка вжимается в ухо. Просится съехать вверх и в сторону. Расколотить его висок. Абонент на том конце провода, казалось бы, не удивлен вовсе. Закончи это уже наконец. — Неужели? — Я… — Пятый отвлекается на визитку. — Хочешь поговорить? —Ты всё ещё не на мне, значит, говорить здесь не о чем, — бросает Пятый, смахивая визитку на пол. Она смеется. Громко. Остро. Разрывая его барабанные перепонки. Пятый бросает трубку. И его тошнит.***
Фрея принимает его до конца. Выгибается дугой, сидя на нём. Пятый скалится сытым хищником, наслаждается её гортанным стоном. Звук тонет под сводами гостиной ,пока Фрея жмурится, чувствуя сладкую наполненность внутри. Он улавливает, как вздрагивает горячее тело, когда Пятый, вцепившись пальцами в мягкие бедра, притягивает её еще ближе. Фиксирует на себе, заставляя запомнить, захлебнуться в этом моменте. Она улыбается, пока Пятый кончиком языка ловит крошечную каплю пота, которая, стекая по тонкой шее, проделывает путь по ключице и груди. Ловит её у самого соска, цепляет и его тоже. Языком, зубами. Прикусывает, пока Фрея скулит, ерзая, ведь он запретил двигаться, но приказал чувствовать. И в этой живой страсти впору умереть, ни о чем не жалея, но Пятый приподнимает бедра. Погружается в неё снова и снова, продолжая оставлять на груди красные отметины. Фрея цепляется пальцами за его плечи, пока влажные колени разъезжаются по бархату дивана. — Пятый, — она почти просит. Умоляет дать ей свободу. Выбрать ритм. Почувствовать его по-другому. Прекратить томительную пытку. Она сплошная истома. Фрея умоляет его разрешить ей кончить. И Пятый милостив. Оставив горячий поцелуй на линии подбородка Фреи, он откидывается на диванные подушки, отдаваясь во власть её желаниям. И она тут же перехватывает инициативу. Колдует, заставляя их обоих зациклиться на пьянящем движении её тела. Вверх-вниз. Почти выпуская член из себя и насаживаясь на него вновь. От тугого жара у него кружится голова. Горят кончики пальцев, которые сжимают попавшиеся под руки подушки. Пятый откидывает голову на спинку дивана, закрывает глаза. И вот теперь всё правильно. Теперь всё, как надо. Никаких пошлых клубных диванов, чужого рта и полупустых бокалов. Вот, как всё должно было быть. И как можно было спутать? Тогда. Она сжимается. Балансирует на грани вязкого безумия. Ткань подушек сменяется шелком кожи. И даже с закрытыми глазами он видит её. Боже, как хорошо. Я прошу тебя, не останавливайся. Она склоняется над ним, продолжая движения. Обхватив ладонями лицо, целует лоб и переносицу. Щекочет локонами шею. Кап. Капля пота, сорвавшись с кончика её носа, разбивается о его лоб. Кап. Кап. Кап. Вновь начавшийся дождь барабанит по железному подоконнику. Набирает силу, показывает мощь. Стирает оглушительным шумом Фрею. Сдергивает её с Пятого так сильно, что тот только сильнее жмурит глаза от резкой боли в висках. Всё, что она оставляет ему — всхлип где-то над самым ухом и отметины соскользнувших пальцев на плечах. По пять на каждом. ПЯТЫЙ. Удар острой шпильки об голый кафельный пол — выстрел. Резкий и пугающий. Громкая болезненная встряска. Почти электрический разряд в операционной прямо в оголенное сердце, которое выглядывает из вскрытой грудной клетки. Пятый, распахнув глаза вздрагивает, и вода выходит из берегов обычной эмалированной ванны. Расплескивается по полу. Мочит красные туфли сидящей на краю ванной женщины. Она цокает, но взгляда не отводит. Пятый лихорадочно осматривает комнату, старательно игнорируя красное пятно совсем рядом. Она будто вся соткана из крови. Артериальной, если тебе интересно. И это она не дала тебе наркоза. Куратор недовольно цокает, стряхивая пепел с тонкой сигареты в воду и капли с туфель. Пятый закрывает глаза. Медленно. Будто, сделай он это быстро, кошмар, сидящий перед ним, разозлится и уж точно превратится в дракона, который откусит ему голову. Он закрывает глаза, спускается под воду ровно настолько, чтобы горячая влага цепляла подбородок, а потом что есть силы прикладывается виском к бортику ванны. Уйди. Уйди. Уйди. Боль всё еще не отрезвляет. Зато приходит тишина. Обманчивая и мимолетная. Ведь в следующую секунду он слышит голос, который предпочел бы не слышать никогда в жизни. — Ты выглядишь жалко, — Куратор рассматривает его сжатые под водой кулаки. — Что-то случилось? И он обещает себе никогда больше не зарекаться о том, что хуже некуда. Для закрепления клятвы еще несколько раз заставляет столкнуться мокрый висок с эмалью. Куда легче, чем в первый, но всё же. — Да уж,— Куратор качает головой, разглядывая груду снятых с Пятого вещей на полу. — В начале этой увлекательной миссии всей твоей жизни ты был как-то повеселее. Из-за серой толстовки, которая постепенно впитывает в себя разлитую воду выглядывает дуло тяжелого и грубого Sar-9. Куратор склоняет голову в бок, роняя на выбеленные щеки несколько выбившихся из прически каштановых прядей. Изящная бровь иронично изгибается, но ироничная подколка остается за острыми зубами. Пятый за её спиной положив руки на края ванной приподнимается. Волны растекаются по нетронутым плечам. Ни царапин, ни ссадин. Не единого гребаного отпечатка пальцев. Её с тобой не было. Вот умора. Надсадный голос Пятого можно потерять в шуме дождя из-за стены, но стальные нотки всё же пробиваются на поверхность, вызывая снисходительную улыбку на лице Куратора. — Если ты не собираешься дать мне работу, — Пятый сверлит взглядом розовеющую у ступней воду, — то тебе здесь делать нечего. Переступив через пижамные штаны, она склоняется к зеркалу над раковиной. Повертев головой, рассматривает изгибы собственных ресниц и ровный контур алой помады. Куратор улыбается своему отражению, а затем громко щелкает языком. — Черт с тобой, Харгривз, какая работа? Куратор выравнивает осанку. Выпячивает грудь вперед, наблюдая, как атласная ткань блузки натягивается. Крупные капли срываются с края хромированного крана. Гулко бьются о дно пустой раковины. Кап. Кап. Кап. Пятый слизывает капельку пота с верхней губы. Солоноватый привкус на кончике языка моментально вызывает приступ тошноты. Тело вдруг вспоминает, что самое время стать ватным, непослушным. Ноющим. — Нет для тебя никакой работы, Пятый, — она острием ногтя на указательном пальце проводит по уголку рта. — Скучно жить, я понимаю. Но славные дни под моим крылом минули. Закончились как раз в тот момент, когда ты решил играть в великого спасителя. —Да пошла ты, — всё, на что его хватает. —Теперь — плати. И она исчезает. Кажется, даже не шумит своими дурацкими шпильками. Пятый погружается под воду с головой. Легкие режет ножом, но он, скребя скользящими пальцами по мокрой эмали, заставляет себя не дышать. Отголоски слов Куратора сменяются заливистым смехом Фреи, который тут же перебивает мужской, почти старческий смех. До внутреннего вопля знакомый. Ты какой-то дурак и вправду. Инстинкты предают его, выталкивают в объятия пропитанного паром воздуха. В ванной комнате нечем дышать. Пар от воды вперемешку с дымом ментоловых сигарет заставляет Пятого закашляться. На долю секунды ему кажется, что он испытывает горячий, пылающий укол стыда под ложечкой. Толстая игла протыкает кожу, попадая в самую сердцевину чего-то, что, наверное, когда-то считалось душой. И он, наверное, мог подумать об этом. Постараться проанализировать. Но его тошнит. Снова. Перегнувшись через край ванной, Пятый методично опустошает желудок, пока демоны в его затылке хихикают, прикладывая костлявые лапы к раскрытым ртам.***
Мания. С этой паскудницей Пятый был в самых продолжительных отношениях с рождения. Временные потоки еще не тронули его ладони, Реджинальд еще не выложил пачки свежих хрустящих купюр за его младенческий ор, а Мания уже была с ним. Многоликая и вездесущая. Липкая поначалу, но оттого и роднее всего живущего. Ласковая. И почти невидимая. Он перестал замечать родинку на собственной щеке, потому что видел её день ото дня. Мания тоже перестала быть заметной. Перестала быть опасной. Когда-то он прочитал её значение, определение в какой-то книжке. Побеспокоился немного, находя её отсветы в своей голове. И забыл. Кажется, пока Клаус передавал ему чашку с кофе — Пятый еще помнил о Мании. Но пальцы коснулись горячей керамики, уголок на странице книги так и не загнулся, и он забыл. А она только радовалась и хохотала, зарываясь ладонью в волосы на его затылке. Дорогой, на этой неделе мы, будучи в приподнятом настроении, перечитаем все тридцать томов по истории оружия, а потом перескажем каждый из них Пого. Щепотка бредовых идей, дорогой. Я не пересолила, Пять? Кусочек навязчивых мыслей. Нож не всегда должен попадать в центр лба манекена, но я буду рада, если всегда будет так. Посмотри, какой замечательный человек, дорогой. Какой подозрительно простой. Глядящий на дверь с коммутатором бесконечности. Он точно посмотрел, я видела. Думаю, за три бессонных ночи мы с тобой его выследим, вытащим всю подноготную. Узнаем, может ли он помочь нам с Апокалипсисом. Ты очень умный, дорогой. В жизни, долгой скучной и серой жизни, не видела такого яркого света, как у тебя, Пять. Они все — словно пыль в твоих лучах. Глупая, блеклая, пресная пыль… Черт, посмотри, какая девчонка, дорогой…. Она заливисто смеется. Не оставляет его одного ни на секунду. Правит демонами в его темной голове. Не отходит ни на шаг. Даже когда его тошнит, даже когда он в бреду видит Фрею, даже когда звонит по ошибочным номерам и слышит в пустой трубке лишь гудки. Мания танцует вокруг Пятого. Пляшет звенящим чистым смехом. Умоляет его поиграть. Как в старые-добрые, дорогой. Выследим его и убьем. Как тебе? Нельзя растрачивать твой талант попусту. И он соглашается, конечно же. Почти неосознанно. Специально не цепляясь за тревожные звоночки благоразумия. Нищего. Почти вымершего в его висках. Пятый не спит четвертые сутки. Помехи в виде десятка минут, когда он выщелкивается, лежа в злосчастной ванной, на полу у разрисованной стены или на кухне, пока кофе, вскипев, вытекает из турки — не в счет. Черная жижа застывает на плите лужами смолянистой крови, пока Пятый стягивает галстук на собственной шее. Подтянутое тело прячется под тканью строгого костюма, наглаженной рубашки. Такой белой, хрустящей, что задуматься бы о том, кто её так подготовил. Но Мания проводит пальцами за его ухом, поправляет несколько темных коротких прядей волос. Не благодари, Пять. Пятый выходит из Академии. Проходит почти целый квартал прежде, чем от сереющего в сумерках асфальта под ногами начинает мутить, и он поднимает голову. Пятый замирает на краю тротуара. Пока светофор готовится сменить цвет, он безразлично отмечает про себя, что они знают, куда направляются. Он совсем забыл, что Хэллоуин наступил. А ей и вовсе плевать. Мания могла бы быть заинтересована праздниками с любым другим человеком. Когда ты живешь в киллере, которого изрядно прополоскали в машине времени, шелест праздников, их гирлянды и шарики теряют любую привлекательность. Великая жалость. Пойдем быстрее, мы почти пришли. Нам очень нужно с ним расправиться. Ты вообще видел, как он скалится? Просто кошмар. Хэллоуин цветет. Он буйствует краской и цветом. Идет навстречу Пятому, который даже сейчас умудряется выбиваться из. Пятый не понимает, почему дорога к его цели прорезает столь оживленный квартал. Почти сказочный, наполненный музыкой и светом. Тыквенные головы Джека подмигивают ему пламенем свечей из каждого прилавка и порога, большие пауки с мощными мохнатыми лапами свисают с нескольких столбов над дорогой. Всё вокруг залито красным кукурузным сиропом. Каждая девчонка, прикинувшись феей, потягивает коктейли из бокала на длинной ножке. Дьяволица у вагончика со стрит-фудом вгрызается в хот-дог, и кетчуп пачкает пальцы с длинными черными ногтями. Пятый встречает много монстров. Франкенштейнов, гоблинов, злых колдунов, хитрых богов в изумрудных саванах, сошедших с ума Джокеров, которые вымочили волосы в зеленой краске и выбелили лицо. Некоторые из них провожают Пятого странными взглядами. Ведь до костюма крутого киллера ему не хватает лысины и кожаных перчаток, а галстук и вовсе должен быть красным. Он ускоряет шаг, старается быстрее преодолеть всю эту разноцветную пелену. Ведь Пятый знает, Мания сказала ему, и нет никаких причин ей не верить. Ты самый главный монстр, дорогой. Самый настоящий. И ты такой один.***
Парень… Такой ничтожный, он так не нравится мне, Пять. …выглядит потрепанным, ненормально худым и достаточно пьяным. Такая гадость, что я даже не запомнила его имени на Комиссионном листке. Но это точно он, я знаю. Ты только посмотри. Пока Пятый целиком и полностью удовлетворяет свою манию преследовать, парень, одетый в широкие штаны и несоразмерную маленькому телу рубашку, развивает свою манию преследования. Он достаточно быстро замечает Пятого, который идет за ним в толпе. Всё старается вспомнить его лицо, но пересохшую глотку дерет желание выпить, а зарождающаяся в мышцах ломка твердит о том, что ему показалось. Просто нужна доза. Как и всегда. Когда он долго не получает желаемое, вечно мерещатся то копы, то служба надзора, а то и дилеры, которым он задолжал. Он прячется в баре. Битком набитой коробке, которая тонет в ядовитом, зеленом неоне. И парень в костюме за его спиной исчезает стоит дверям закрыться, а барменше по имени Джудит выставить на стойку пару стопок с абсентом. Он протягивает ей грязный полтинник, морщится от мерзости. Ведь бар украсили к Хэллоуину, и прямо перед его носом на стойке сидит огромная деревянная кукла с ужасными глазами и красными пятнами на щеках. — Это Аннабель, — Джудит громко жует жвачку и кивает на куклу. — Проклятая кукла. Его верхняя губа дергается, обнажая зубы и бледно-розовые десна. — Прелестно. — Чтобы ты понимал, — Джудит встряхивает двумя хвостиками на своей голове. Один красный, второй голубой. — Тебя искал Джек. Парень выпивает три стопки зеленого варева. Наслаждается терпким вкусом амброзии на языке, пока Джудит обслуживает подошедшего кролика Роджера. Чей-то взгляд бьет в спину. Точечным ударом. Острым. Он оборачивается, но ничего кроме толпы орущих у сцены панков не находит. Парень просит еще. Выпивки, и, если в кармане найдется еще хотя бы сотня — дозу. Сотни нет, но Джудит милостива. Впрочем, как и всегда. Наверное, не зря он периодически трахает её после закрытия бара. Маленькая таблетка как влитая ложится на шершавый язык, и всё становится на свои места. Боль уже стережет его. Ходит вокруг да около, облизываясь. Но он пока ничего об этом не знает.***
Таксист, осмотрев хлипкую перегородку между передним и задним сиденьем, и Пятого, испачканного в крови, тянется к бардачку. Пятый вскидывает брови, но мужчина, хлопнув защелкой, раскрывает пластиковую пасть, демонстрируя Харгривзу содержимое ящика. Среди помятых карт города, пачки сигарет и вороха каких-то мелких инструментов обнаруживается потертый револьвер. Пятый фыркает, закатив глаза. — Одолжить хочешь? — он наклоняется немного вперед, глядя мужчине в глаза. — Двигай давай, тебя сегодня в списках нет. Мужчина хмыкает и вдавливает педаль газа в пол. Мир вокруг Пятого превращается в бешеные гонки. В игру навылет. Злость, стараясь опередить время, любую другую мысль или слово, несется вперед. Самое время, другого просто не найти. Оказаться на щербатом пороге своего братца Диего. Уточнить у этого придурка: это то первое место, к которому он так стремился? Это то, чему он завидовал? Он этим хотел быть? И лучше бы Диего дать ответ, потому что в любом другом случае Пятый за себя не ручается. Замечательная будет вечеринка. Проспекты конфетной лентой, сладкой карамелью проносятся за окном. Всё такое яркое это ночью. Такое теплое. Пятый, сжимая кулаки размазывает еще не засохшую кровь на своих пальцах. Липкую, грязную. Прислонившись усталым виском к стеклу, он смотрит как за стеклом мир живет какую-то странную жизнь. Один квартал какого спального района, который они проезжают – похож на кладбище мертвых. Даже фонари горят слабо и тускло. Луна и сигнальные огни пролетающего в чистом ночном небе самолета и то ярче, чем эти дряхлые бетонные конструкции. Ты вот так хотел прожить жизнь, герой хренов? Собирая себя по частям? Не найдя ни единой правильной? Только чужеродные, которые не приживаются, гниют. Ты вот так хотел, а, номер Два? Искупаться в восхвалении и славе, чтобы потом сгореть в ненависти? Чтобы потом никогда не найти искупления? Сегодня я расскажу тебе, что ты потерял. Но твой крошечный мозг не поймет и грамма того, что я хочу тебе донести, Диего. Ты — блядская выскочка. И знаешь что? Я бы поменялся с тобой местами. Просто для того, чтобы ты почувствовал, а после, как истинный слабак, шагнул в окно. Потому что ты, вы все, отворачиваетесь, а я смотрю. Меняю пятёрку на двойку, не глядя. Ну? Ты бы поменялся с ним местами, придурок, потому что мечтаешь не чувствовать того, что ты… — Тридцать баксов, — таксист рукавом смахивает с шахматной доски все фигуры. Пятый моргает. Отдирает влипший в стекло взгляд. Подъездная дверь в нескольких метрах от машины так и просится удариться о стену.***
Матс выходит покурить. Стрельнул сигарету у заснувшего за столом собутыльника. Целая пачка ядреного Лаки Страйка. Он затягивается, прикрыв глаза, а когда открывает их перед ним стоит парень в костюме. В залитом светом луны переулке он выглядит почти стерильным. И дорогим. Неуместным. Костюм явно не с ближайшей барахолки. Матс хихикает. — Здорово выглядишь, чел, — он сплевывает Пятому под ноги. — Только, по-моему, ты не в тот район забрел. — Думаешь? — густая бровь поднимается вверх. — А-то, — Матс отбрасывает сигарету в сторону и, бросив взгляд на пустынный выход из переулка, тянется к широкому карману штанов. У него там мелочь. Севший мобильник и перочинный ножик. А у этого охламона из богатенького района, скорее всего, несколько тысяч в кошельке. Он хлипкий и явно под каким-то дерьмовым кайфом. Смотрит на Матса расширенными зрачками-блюдцами, почти не дышит и не шевелится. — Знаешь, а может ты зашел по адресу, — Матс крепче сжимает нож во влажной ладони. — Уж я-то это знаю, — Пятый кивает. Для заторможенного Матса всё происходит слишком быстро. Молниеносно. Дрянная магия. Когда Пятый, схватив его за грудки, прикладывает твердый затылок к каменной стене, Матс почти не чувствует боли. Только странное онемение расползается от шейных позвонков в ноги. Он оседает на мокрый асфальт, растерянно моргает, размазывая обломанными ресницами брызнувшие из глаз слезы. Пятый возвышается над ним черной тенью. — Ты, — Матс хрипит, вытаскивая нож из кармана, — ты от Филиппа. Пятый садится на корточки, наклоняет голову вбок, вглядываясь в кряхтящее лицо. — Мой наркодилер, — Матс обнажает желтые зубы, — он прислал тебя, да? — Ну, что ты, — Пятый улыбается почти ласково, — я пришел куда по более весомому поводу. Матс бросается вперед, выставив нож, но промахивается. Может, и задевает противника, потому что Пятый шипит в падающей на землю темноте, но не понимает этого. Как только крепкий кулак Пятого встречается с его носом, в мир наконец-то приходит боль. Кричащая и горячая. Разрастающаяся с каждым ударом. Четким, выверенным. Диаметрально противоположным тем, что пытается нанести Матс. Пятый избивает его, и даже то, что Матс, ведомый адреналином, находит силы подняться, броситься навстречу голодной смерти, повалить их обоих на грязный пол, не останавливает его. Матс всё же борется. Какое-то время. Кричит грязные ругательства, верещит, когда один из ударов кулаком, кажется, ломает ему ребра. Переулок умывается кровью, которая брызжет из лица Матса. Лица, которое уже больше похоже на чавкающее месиво. Но Пятый всё никак не может остановиться. Сердце стучит в висках набатом, пока мелкие капли красной жидкости разлетаются во все стороны, пачкая острые черты лица. Он останавливается на секунду. Кажется, чтобы перевести дух или выбрать удар получше. Матс трясущейся рукой стирается с слипшихся ресниц собственную кровь. Даже не пробует убежать или выползти из-под Пятого. Только шарит пустым взглядом по асфальту в поисках ножа. — Это… — Матс, булькая слюной и кровью, ведет пальцами по поверхности, не глядя на Пятого, — это эта стерва, да? Нашла тебя в даркнете и решила сбыть родного братца. Какая же су…ка… Пятый молчит. Смотрит на выбившуюся из-под рубашки цепочку с какой-то расплющенной железной монетой. — Или это Роза? — Матс то ли плачет, то ли смеется. — Я заставил её сделать аборт, заразил гепатитом… Никто не нападает на людей просто так… Меня заказали, да, херов ты ублюдок? Цепочка рвется на его шее, и грязная монета повисает в кулаке Пятого. Он поднимается на ноги, смотрит на скулящего на земле Матса. Ну же, дорогой. Добей его. Мы же получили задание. У нас же есть цель. — Или это мой… Ай… подельник из… — Да заткнись ты. Пятый бросает цепочку прямо на расцветающие на оголенном животе синяки. Кажется, он вспомнил виновника всего этого торжества. Кажется, он вспомнил, кто очень хотел быть на месте Пятого. Самое время для семейной беседы. Душевной, прекрасной. Расставляющей все точки над «И». Безразличная апатия так быстро гасит адреналиновый гнев, что Мания не успевает даже пискнуть. Просто прячется за громоздкой дверью в одном из глухих коридоров Академии его головы.***
Он не помнит, как расплатился. Как хмыкнул, созерцая расставленные у почтовых ящиков горгульи в паутине. Как поднялся на нужный этаж. Не помнит, сколько барабанил в дверь. И стучал ли вообще. Но ключ в замке дребезжит, а значит — он стучал. Прекрати это. Останови. Эту игру, это соперничество. Останови меня, останови их всех. Или выбей из меня всю дурь. У тебя должно хватить силы. Давай, ты выше меня на десяток дюймов. Открой дверь. И останови меня. Приложи подорожник к ране от пули в грудной клетке. Или в виске. Давай, сделай вид, что это поможет. Последняя попытка. Твой счастливый шанс. Сожги его. Ха-ха. Это не помогло, она знает? Я, блять, жив. Она очень красивая. И Пятый мог бы это заметить. Все эти воздушные ленты, нежно розовые воланы ткани на плечах, лиловые цветы в коротких волосах, блестящую диадему. Он мог бы заметить, что она похожа на принцессу. Смутно знакомую. Кажется, он видел, как какой-то ребенок смотрел этот мультик на планшете с треснувшим экраном, пока его родители заказывали водку в баре. Он правда мог бы, но она смотрит прямо ему в глаза. Сразу. Видимо, оставляя периферийному зрению его внешний вид. Его измазанное кровью её брата лицо. Мятую рубашку. Оцарапанный висок. — Ты здесь, — всё, что он может. — Я-то здесь, — Фрея до боли сжимает пальцами дверной косяк, — а ты что тут делаешь? Но всё тонет. В этой ядовитой зелени, которая выплескивается из её глаз. В этом изумрудном мареве. Пятый делает шаг на неё, и Фрея отступает. Он не находит слов. Скажи, что всё закончится.