***
Сон не приходил к Иорвету несмотря на весьма пристойное количество выпитой вишневой настойки, столь любезно предоставленной в достаточном количестве партизанам торгующими на базаре эльфками, и чем дольше он ворочался на голых досках того ложа, которое следовало именовать кроватью, тем сильнее убеждался в необходимости выйти подышать свежим воздухом. Привстав на локтях, он огляделся. В полумраке силуэты смывались, и было сложно отличить одного скоя`таэля от другого, но он точно знал, где лежит Киаран, принявший небольшую дозу фисштеха для снятия боли, которую он с трудом терпел после того, как пришел еще на корабле в сознание и теперь ощущал в полной мере все то, что причинили ему грязные dh`oine на барке. Магичка, орудующая в Вергене, лечить «белок» отказалась, обосновывая это исключительно чрезмерной занятостью. Иорвет дураком не был, а потому не сумел сдержаться, все же плюнув ей на порог, после того, как та закрыла перед его носом дверь. Он подумал о том, что будь в городе та человеческая девушка, вернувшая Киарана к жизни, то можно было бы обратиться за помощью к ней, но загвоздка заключалась в том, что как раз-таки в городе ее можно было и не искать. Киаран слабо стонет во сне, скинув с себя тонкое одеяло, и неосознанно чешет бинты, насквозь пропитанные мазью, которую наспех сварила Малена на закате, дрожащими тонкими пальцами неуверенно скользя по своему иссушенному телу. Иорвет, не выдержав, отвернулся, до хруста сцепив зубы. Он выходит из дома как раз в тот момент, когда туда собирается заходить Элеас — весь счастливый, пускай и смертельно уставший, со следами острых когтей на груди, виднеющихся в распахнутом вороте кирасы, абсолютно не разбирающий дороги. На немой вопрос в глазах командира он отвечает лишь улыбкой, слегка склонив голову в знак приветствия, и шумно заваливается в дом, найдя себе место под чьим-то ближайшим боком. Иорвет недовольно цедит ругательство и идет по направлению к выходу из города, будто там все дурные мысли, наводнившие его голову, могли вдруг испариться и подтолкнуть к какому-то решению. И вдруг он слышит волчий вой. Одинокий и печальный, он вскоре дополняется еще одним, а потом и еще, пока вся округа не наводняется этим ночным пением, прекратившимся также резко, как и началось. Иорвет понимал, что это вряд ли обычные волки. А где они, там будет и их ведьма.***
Ссора Торувьель с одним из приближенных Иорвета, Элеасом, стала достоянием отряда в исключительно кратчайшие сроки. Не было ни одного эльфа или же краснолюда, который не обсудил сложившуюся ситуацию, в свете которой выяснились не самые приятные вещи: Элеас назвал Яевинна подстилкой для dh`oine. И ведь все было бы абсолютно нормально, содержась в секрете, если бы Иорвет вдруг не решил вызвать другого командира на разговор, в ходе которого весьма недвусмысленно намекнул, что осведомлен об отношениях Яевинна и ведьмака, и что первый должен повлиять на Геральта, дабы тот активнее брался за поиск всех необходимых ингредиентов для лекарства, предназначенного Саскии. Преданность ведьмака общему делу также подвергалась сомнению, ведь ни для кого не секрет, что по ту сторону призрачной мглы находился отряд Синих Полосок, а с Роше у охотника на чудовищ были какие-то общие дела. Так думал Иорвет, начиная с того момента, как Геральт высадился близ Флотзама в компании Полосок, и к истинному положению дел то не имело никакого отношения. Разговор подслушал Элеас, которого за этим делом застала Торувьель. Слово за слово, и в итоге почти весь партизанский отряд был в курсе того, что их никаким боком не касалось. В народе почему-то всегда считалось, что исключительно женщины любят сводить сплетни. В данной же ситуации, только воительницы из скоя`таэлей не чесали языком на эту тему. Можно было бы засесть в трущобах, не высовываться, позорно отводить взгляд, но подобная тактика была абсолютно нехарактерна для того, кто привык к чужой молве, а то и презрению. Геральт был прав, это не касается никого, кроме них двоих. Яевинн не выносил шума и гвалта, извечно царивших в городских поселениях, где не было места для спокойных размышлений и наслаждения прекрасным, поскольку этого самого прекрасного там редко удавалось сыскать, однако одинокая ночь привела его именно в местный трактир, где и шума, и гвалта было хоть отбавляй. Он идет с гордо поднятой головой, встречая одурманенные спиртным взгляды абсолютной холодностью и безразличием. В полуденное время трактир был не менее полон, чем в полночь: как позже выяснилось, пили за скорейшее выздоровление Саскии. Во всяком случае, первые несколько тостов звучали в ее честь. Внутри царила жара и теснота; краснолюды пили отдельно, люди отдельно, но и те и другие в приличных количествах, не считая лишь работяг, которые трудились в кузнях. Только два столика занимали эльфы, недовольно поцеживая местное пойло, которое в прямом смысле сжигало сначала горло, а впоследствии кишечник, и, на счастье Яевинна, то были эльфы из его отряда. Он замечает знакомую фигуру не сразу, уже успев сесть на лавку, но вскоре белая копна перехваченных кожаным шнурком волос становится единственным объектом во всей таверне, на которую командир скоя`таэлей обращает внимание. И не нужно являться провидцем в десятом поколении или чародеем с магическим шаром, чтобы понять — Геральт был явно не в духе. Яевинн замечает окончательно порвавшуюся куртку ведьмака, со свежими следами крови на ней, такие же отживающие последние дни штаны, вымученную улыбку и тусклый взгляд мужчины за мгновение до того, как совсем рядом раздается знакомое бренчание лютни. Поставив ногу на лавку, Лютик уверенно брал аккорды. — В одной деревеньке крестьянка жила, Гусей да свиней она с детства пасла, Однажды у речки гуляла она, Там с принцем ее столкнула судьба… Геральт подходит к стойке у трактирщика и просит еще пива. Уперевшись в нее кулаками, он смотрит куда-то исключительно вниз, то ли разглядывая трещинки старого дерева, которое владелец таверны столь любовно протирал с завидной регулярностью, то ли любуясь пометом на мысках своих сапог, которыми он месил склоны в каменоломне. На душе было тошно. А от пения Лютика почему-то становилось еще тошнее. — Однажды их дождь в дороге застал И принц у крестьянки тогда ночевал… Ведьмак уже знал, что будет дальше. Он женится на ней, они будут счастливы, несмотря на то, что абсолютно друг другу не подходят, и в конце умрут в один день. В общем, будет все то, на что охотники на чудовищ, даже при личном большом желании, надеяться не могли. — Крестьянка любовным томленьем полна, Принца к себе пускает она, Ее он целует грудь и уста… Геральт оборачивается чисто машинально, чувствуя на себе чей-то пронзительный взгляд, и резко сталкивается со знакомыми васильковыми глазами, устремленными четко на него. Непроницаемое лицо Яевинна скрывало все то, что читалось во взоре, а чтобы не выдать бурю, царившую на собственной душе, ведьмак спешно отворачивается, поблагодарив трактирщика за неразбавленное пиво. Слышатся аплодисменты, правда скромные, Лютик расшаркивается перед слушателями, и вдруг в центр выходит какой-то пижон в вельветовом сюртуке и выдает нечто доселе несвойственное даже самому Лютику: — Конечно, скромные дарования господина Юлиана — ничто, по сравнению с настоящим искусством древних эльфийских мастеров, чьи труды многие порой используют в качестве вдохновения. Сидящие здесь представители Старшей Расы не дадут соврать, что эльфийская лирика самая проникновенная в вопросах любви и изящности признаний. На этой фразе все взгляды устремились к столику, где сидели эльфы, а на скулах Яевинна заходили желваки. Пижон же усмехнулся и продолжил. — Среди сидящих за столом наших внезапных союзников есть менестрели, ведь насколько мне известно, многие из них, до того, как мы, злые и кровожадные люди, согнали их с насиженных и отобранных некогда у гномов мест, исключительно музицировали в зеленых садах да танцевали под полной луной. Вот хотелось бы послушать что-нибудь из их репертуара, если те согласятся исполнить для нас недостойных свое творчество. Например, сонату о любви. Ведь эльфы так любвеобильны, им никакие условности нипочем. Не так ли? Взгляд Яевинна становится смертельно разящим, подобно ледяному осколку, и пугающе резким. Один из его мечников кладет ему руку на плечо, стремясь урезонить, но командир и не думает поддаваться на откровенную провокацию, лишь криво усмехается одними губами и встает из-за стола. Геральт, уже успевший окончательно охладеть к пиву, подходит к пижону вплотную, встав между ним и выходящим в центр трактира эльфом. — А теперь послушай меня сюда, кусок ты дерьма… Белый Волк не видит, как Яевинн просит у Лютика лютню, поначалу не слышит, как он спокойно ударяет пальцами по струнам, но когда мелодичный голос другого мужчины проникает в его разум, то сил, чтобы не обернуться, просто не хватает. — Aedd Ginvael aenye mo laest addan Aespere as feorh a'baeth va bloed Shed me le minneann amadan Me hel`esse mo Tedd deireadh taedh. [Осколок Льда, огнем в моем сердце танцующий, Стреляет в душу, целует до крови, И я, как влюбленный сумасшедший, Буду бардом своего последнего часа] Геральт смотрит на Яевинна неотрывно, чувствуя, как мурашки бегут по коже. Он так и не выпустил ворот пижона из рук, вцепившись в него как совсем недавно гарпия в его собственную куртку, и завороженно наблюдает за тем, как пальцы эльфа скользят по струнам лютни. Когда командир скоя`таэлей заканчивает исполнение, в зале воцаряется мертвая тишина. Будто заколдованные, посетители наблюдают за тем, как Яевинн возвращает инструмент Лютику и направляется на выход. Наверное, это и есть эльфийская магия, однако Геральту было на то плевать; он с радостью подписался бы на подобное колдовство. Яевинн успевает дойти до небольшого закоулка, где расположились «белки» и прибывшие с ними беженцы из Флотзама, как вдруг его кто-то толкает к каменной стене, прижав спиной крепким, пропахшим кровью, телом. — Vatt’ghern! — Просто заткнись. Он целует Яевинна с напором и страстью, куда большей импульсивностью, нежели на барке, когда боялся спугнуть или оттолкнуть от себя. Сейчас же главным было просто удержать. Губы Геральта сухие, но мягкие, а двухдневная щетина непривычно покалывает никогда незнавшее бороды лицо, но Яевинн не противится, напротив, размыкает губы и пропускает в горячий плен рта чужой язык, сам слегка двинув бедрами о пах другого мужчины, на что тот отреагировал низким, утробным рычанием. Ведьмак зарывается пальцами в эти чудесные смоляные волосы, едва дыша от переполняющих грудь ощущений, нежно прикусывает губы Яевинна острыми зубами, напоследок мазнув по ним языком, и наконец отстраняется от него, дыша рвано и загнанно, будто пробежал марафон. — Я думал, ты нагонишь меня еще у таверны. — Так ты это специально? — Отнюдь. Геральт криво усмехается, спрятав за спину кулак с разбитыми костяшками. — Меня задержали дела. — Дела? — Догадывается Яевинн, скрестив руки на груди. — Все умы мира изменить не дано, Геральт, и все рты не заставить молчать. — Ну, я готов попытаться. Ведьмак слегка кривится, когда ведет плечом, и понимает, что все же рану между лопаток следовало бы обработать лучше. — Знаешь, мне бы очень пригодились твои ловкие пальцы. Для перевязки, разумеется. Яевинн ухмыляется в ответ, оголив ровные, белые зубы. — В таком случае, самое время заняться твоими ранами.