The Wolf and the French Heir // Волк и французский наследник

Снова наступило утро, и Ремус почувствовал, как волк снова отпрянул, когда солнце угрожало поцеловать его кожу. Когда клыки отступили и уступили место обычным зубам, мех превратился в холодную кожу, а тело уменьшилось до своих нормальных размеров, единственной его мыслью было, что все, что он знал - это боль, и он просто хотел, чтобы она прекратилась. Все болело, и он ничего не мог поделать, кроме как презирать себя за то, что был израненным, разорванным пополам почти-человеком, который не мог ненавидеть ту часть своего тела, которая появлялась каждое полнолуние, независимо от того, сколько раз он слышал, что должен. Джеймс и Питер, уже принявшие человеческий облик и одетые в одежду с прошлой ночи, наблюдали за происходящим с тревогой в глазах и тяжелым сердцем; в первый раз, когда они присоединились к Ремусу в полнолуние, они попытались удержать его после, чтобы ему не пришлось проходить через процесс трансформации обратно самостоятельно: вскоре они поняли, что единственное, что это дает, так это еще большую боль и чувство стеснения. Поэтому после того дня они должны были стоять рядом с ним, чувствуя себя бесполезными, желая, чтобы кто-нибудь из них мог помочь облегчить боль их друга, и наблюдая, как он проходит через болезненный процесс превращения обратно в свое тело. Конечно, они не могли знать, что Ремус на самом деле не “возвращается в свое собственное тело”, потому что он никогда не переставал чувствовать себя самим собой, даже когда с его клыков капала кровь или лапы болели после ночной беготни по лесу. Они столько раз наблюдали, как он возвращается в свой человеческий облик, что оба поняли, когда этот момент заканчивался. Стараясь не смотреть на него, так как они оба знали, как сильно он ненавидит, когда его видят сразу после полнолуния, когда его тело покрыто свежими шрамами и следы засохшей крови стекают по подбородку, Питер и Джеймс собрали его одежду и отвернулись, чтобы дать ему возможность переодеться. Как только он был полностью одет (стоическая задача, учитывая, что его конечности болели, а левое запястье выглядело ужасно фиолетовым), он прошептал, с последним вздохом, что они могут повернуться. - Порядок, Рем? - с тревогой спросил Питер, как только они повернулись. Ремус подумал, по крайней мере, о двух разных ответах, которые он мог бы дать: один из них звучал бы как “нет, я совсем не в порядке. Я чувствую себя так, словно все мышцы моего тела отделились от костей, перестроились, а затем снова собрались вместе, и все, что я могу сейчас делать - это смотреть”. Или второй, что-то вроде “нет, я совсем не в порядке. Несмотря на ощущение, что каждая частичка моего тела горит огнем, больше всего мне больно знать, что пройдет еще месяц, прежде чем я смогу избавиться от своей человеческой формы и перестать бороться с желанием, которое я испытываю каждый день, позволить этой другой части меня взять верх и просто забыть обо всем остальном. Мне больно сознавать, что никто другой не может этого понять, потому что вы подумаете, что я монстр, который наслаждается проклятием, которое я не выбирал”. Он знал, что никогда не согласится на второй вариант, и он так устал, что даже мысль о том, чтобы ответить что-то саркастическое, казалась ему тяжелой работой. Поэтому он просто ответил: - Да, насколько это возможно. Джеймс подошел к нему и помог сесть на рваный диван, чтобы ему не было холодно, пока он ждал, когда мадам Помфри отведет его обратно в замок. Пока он держал его, Ремус чувствовал, как он пытается скрыть тот факт, что он также тщательно осматривает его тело и пытается решить, есть ли какие-либо шрамы, которые не могли дождаться, чтобы их исцелила школьная медсестра. Ремус знал, что Джеймс делает это каждый раз, но он никогда ничего не говорил. В глубине души ему нравилось, что друг заботится о нем. Он притворился, что не понимает, а Джеймс притворился, что не знает, что Ремус видит его насквозь; их безмолвное согласие оставляло их обоих удовлетворенными. - Сможешь подождать сам? - спросил Джеймс, хватая плащ-невидимку, который они спрятали под панелями пола прошлой ночью. Есть ли у меня другой выбор? - Со мной все будет в порядке, ребят, - ответил он вместо этого. - Уходите, пока не пришла Поппи. В последний раз улыбнувшись своему другу, Питер и Джеймс исчезли под плащом, и отдаленные звуки скрипящих половиц были единственным способом узнать, что они наконец ушли. Он закрыл глаза и попытался вспомнить как можно больше, прежде чем снотворное, которое всегда давала ему медсестра, сотрет все воспоминания о прошлой ночи. Его беспокоило то, что, даже если он пытался думать об этом сразу после того, как возвращался к своей человеческой форме, все, что он мог вспомнить, были смутные ощущения; он помнил холод. Он помнил, как он ощущался на волчьей шкуре, как мех сохранял тепло, даже когда чувствовался ледяной ветер, шепчущий среди немногих листьев, оставшихся на ветвях, которые висели над ними, пока они бежали через лес. Он помнил ощущение волчьих когтей на чем-то шершавом (вероятно, стволе дерева), которое сейчас, при свете дня, напомнило ему ужасное скрежетание ногтей по доске, от чего по спине пробежал холодок. Он чуть не рассмеялся над иронией всего этого: вот он, слабый и едва способный дышать, не ощущая боли в своем сломанном ребре, когда всего несколько часов назад он был свидетелем того, как волк царапал дерево так сильно, что кончики его лап превращались в смертоносные дротики. Он помнил привкус железа во рту, но не мог вспомнить, от собственной ли это крови или от чьей-то еще; он надеялся, что это не от кого-то из его друзей. Но опять же, они выглядели, будто в порядке, когда превращались обратно: не то, что бы они сказали ему, причинил ли волк им боль. Он помнил уханье сов, сидящих на самых высоких ветвях, стук копыт по влажной земле, когда мимо них проходило стадо единорогов (за столько лет он научился довольно хорошо различать различные звуки, издаваемые обитателями леса: рысь единорогов напоминала ему слабый звук брошенного в воду камешка), отдаленный звук рога кентавра. Единственное, что он помнил всегда - это свободу. Он помнил, как волк наконец-то успокаивался после ночных событий (хотя он также помнил, как волк почувствовал перемену в поведении своих товарищей: в то время как олень вел себя таким же осторожным, как обычно, крыса вела себя намного более отстраненной и холодной), он помнил, как все его чувства, казалось, ожили после еще одного долгого месяца, ощущение его задних ног, наконец вытянутых и работающих мышц, знакомое давление клыков на губы. Ему всегда казалось, что это слишком жестоко: мало того, что он был вынужден жить жизнью, которую не выбрал, но даже если он пытался исправить это, он был вынужден каждый месяц облегчать только кусочки своей ночи. И единственное, что он всегда помнил, это то, чего, как он знал, от него не ожидали. Легкий стук в дверь вывел его из короткой дремоты. Он попытался сесть, но, когда понял, что слишком слаб, просто хриплым голосом сказал Поппи войти, что означало, что он почти не пользовался им в течение нескольких часов. Это также могла быть боль от волчьего воя, но он решил не останавливаться на этом: он знал, что волк выл только тогда, когда чувствовал себя счастливым или пытался позвать свою стаю, и оба варианта казались весьма маловероятными, принимая во внимание напряжение, которое его группа друзей испытала после того, как Джеймс выбрал его вместо Питера, чтобы быть его секундантом на Турнире Трех Волшебников. От этой мысли у него скрутило живот; то ли от волнения, то ли от страха, он все еще не решил. - Как прошла ночь, дорогой? - спросила она, как только вошла в комнату. - Нормально, - просто ответил Ремус. Он не хотел беспокоить ее, но в действительности у него была самая тяжелая ночь за последние несколько месяцев. Он предположил, что это как-то связано с тем, что, когда волк брал верх, он мог чувствовать настроение своих товарищей лучше, чем когда-либо мог Ремус. Каким бы умным он ни был, он также мог быть невероятно тупым; по крайней мере, так Джеймс говорил ему хотя бы раз в неделю. И прошлой ночью обычного понимания, которое связывало их вместе, не было: как бы много они ни делали это для Ремуса, он подозревал, что и Джеймс, и Питер наслаждались полнолунием больше, чем когда-либо говорили. Волк видел это по их глазам и по тому, как они бежали через лес: для них это всегда был выбор. Он видел решительную линию их челюстей за мгновение до того, как они принимали свою животную форму, искру озорства, которая светилась в глубине их взглядов прямо перед тем, как сделать что-то, чего они делать были не должны. Они могли быть возбуждены. Они могли наслаждаться этим. Они заслужили это право, потому что каждый их поступок был осознанным. Но что-то изменилось прошлой ночью; Ремус мало что помнил, но это запечатлелось в его памяти. Питер отказался, чтобы Джеймса его нес, как было всегда, и Ремус вспомнил ощущение свободного бега, когда ему пришлось остановиться, потому что оленя и крысы нигде не было видно. Он помнил, как волновался волк каждый раз, когда оборачивался и понимал, что остался один; Как отчаянно он нуждался в каких-либо признаках своих товарищей, потому что распознал чувство полного отчаяния: волк был один в течение первых двенадцати лет своей жизни, пока олень и крыса не присоединились, когда Ремус был на пятом году обучения. В волчьем или человеческом обличье это пугало мальчика больше всего - одиночество. Когда он встретил двух своих лучших друзей и позже, когда они стали анимагами ради него, он знал, что они никогда больше не оставят его одного. И все же мысль о прошлой ночи ужасала его. И он чувствовал множество свежих шрамов по всему телу, которые доказывали это. Он позволил медсестре помочь ему подняться и не жаловался, когда она ненадолго приподняла его рубашку, чтобы осмотреть новые раны; он знал, что они были свежими, но не осмеливался взглянуть на них. По выражению ее лица и по тому, как быстро она скрыла их из виду, он понял, что в них нет ничего хорошего. Он слишком устал, чтобы слушать ее, пока они шли в больничное крыло; мадам Помфри была очень болтлива по утрам, а Ремус слишком устал, чтобы отвечать. Это была динамика, которая, казалось, работала для них обоих. Едва они завернули за угол, как услышали шаги; Ремус напрягся и попытался идти быстрее, но ноги и бедро не слушались. Поппи, вероятно, придумала бы оправдание, но ему не нравилась мысль о том, что кто-то, кроме его друзей, увидит его в таком слабом состоянии. Они были недостаточно быстры, и как раз тогда, когда Ремус подумал, что его удача не может стать хуже, она, очевидно, могла. Сириус Блэк стоял на другой стороне коридора, его ноги прилипли к полу, глаза расширились, когда он понял, что его поймали. Он был одет в свою форму, что не было бы сюрпризом, если бы не тот факт, что это была суббота: более того, она была застегнута неправильно (Ремус заметил, что она застегнута, но где-то посередине он пропустил две пуговицы, и поэтому она несимметрично висела на его школьных брюках), он небрежно держал двумя пальцами куртку, которая была перекинута через плечо, а его черные до плеч волосы были грубо завязаны, что оставляло его лицо открытым. Похоже, он вообще не спал. Застенчивые солнечные лучи скульптурировали его черты, как резец по мрамору, и все, о чем Ремус мог думать, это как сильно он ненавидел его в тот самый момент, когда он так легко выглядел как картина, достойная музея, и он ничего не мог сделать, кроме как смотреть на него, безнадежно, пока он, в конце концов, не сдвинется хотя бы на сантиметр, и чары будут разрушены. - Ремус? Это ты? - спросил он, подходя к ним. - Ты его знаешь? - тихо спросила Поппи, ее тело непроизвольно двинулось вперед него, чтобы скрыть его от посторонних взглядов. - Едва ли, - ответил Ремус, запаниковав, когда понял, что ему придется объясняться. Медсестра знала, как и всегда. Она кивнула и повела его в больничное крыло, проходя мимо мальчика. -Ты в порядке? Что с ним случилось? - Я предлагаю вам вернуться в свою комнату, молодой человек. Еще рано бродить по замку, - просто ответила она, не сбавляя шага. - С ним что-то случилось? - снова спросил мальчик, не подозревая о намерениях Поппи. - Не ваше дело, сейчас он под моей опекой. Ремус смотрел вниз, в сторону больничного крыла; он чувствовал взгляд мальчика на своей шее и знал, что тот начнет задавать вопросы, как только он поднимет глаза. Он не понимал, почему он не может оставить это дело, почему так настойчив; но опять же, он полагал, что есть несколько вещей, которые Сириус Блэк не понимал, было мало людей, которые не поддавались его чарам. Он был рад, что находится под присмотром женщины со стальными нервами. Наконец они добрались до медблока, а Сириус все еще следовал за ними, хотя и перестал задавать вопросы. Ремус и Поппи переступили порог, и как раз в тот момент, когда Сириус собирался сделать то же самое, медсестра обернулась, глядя на французского мальчика с такой властью, что он остановился как вкопанный. - Дальше ты идти не можешь, милый, - сказала она, и Ремус никогда не думал, что такое сладкое слово может звучать так угрожающе. - Приемные часы начинаются не раньше десяти. - Но сейчас я здесь, - смущенно сказал он. - В это время здесь могут находиться только пациенты, - ответила она и, не дав ему возможности возразить, захлопнула дверь у него перед носом. Ремус подумал, что в тот момент он никого не любил так сильно, как Поппи Помфри. Он успел сесть на свою обычную кровать, когда услышал громкий стук в дверь. Медсестра глубоко вздохнула, прежде чем направиться к выходу, с хмурым видом, который мог бы отпугнуть даже самого храброго из мужчин. По другую сторону двери стоял упорный Сириус, и на мгновение он выглядел еще более растрепанным, чем несколько минут назад. И тут Ремус понял почему: отбросив самообладание, он стоял, прислонившись к стене, с кривой усмешкой, с полуоткрытыми глазами и серебряной фляжкой в руке. - Что, черт возьми, ты делаешь? - спросила Поппи, ужаснувшись этому зрелищу. - Я чувствую себя немного сомнительно сегодня утром, - ответил он, раскатывая слова. - Должно быть, это тот самый Огневиски, что я пил. - Несколько минут назад ты был в порядке. - Но сейчас нет! Я думаю, меня сейчас... — начал он, прежде чем его рука взлетела ко рту. Ремусу показалось, что с другой стороны комнаты он слышал, как его вырвало. Единственная мысль в его голове была о том, что, как только он полностью выздоровеет, он убьет Сириуса Блэка. Его убийственные мысли были ничем по сравнению с ясными намерениями медсестры, написанными в ее взгляде. - У вас нет никаких признаков алкогольного отравления. - О, но я чувствую себя так ужасно, я боюсь упасть в обморок! Не знаю, как бы я объяснил своей директрисе, если бы меня вдруг вырвало возле наших экипажей! Сириус знал, что попал в точку: если и есть что-то, что можно сделать, чтобы разозлить Поппи Помфри, так это даже намекнуть, что она делает свою работу не в меру своих способностей. Она посмотрела на него так, словно пыталась заставить его испариться на месте; к несчастью, она еще не приобрела этот навык. - Заходите, - ответила она, глядя на него сверху вниз. - Садитесь, и я принесу вам лекарство, которое в мгновение ока поднимет тебя на ноги. Сириус только улыбнулся и направился к кроватям, когда медсестра снова заговорила: - Вы же знаете, что мне придется сообщить об этом вашей директрисе? - И я храбро понесу наказание за свои поступки. Поверьте, мне очень стыдно, - сказал он, и на мгновение Ремусу показалось, что он поверил тревоге в его голосе. Но как только он обернулся и посмотрел на Ремуса, то понял, что все это неправда: на его лице появилась торжествующая улыбка, когда он направился к мальчику. Едва он успел устроиться на кровати, как рядом с ним оказался французский мальчик; он приземлился на подушки и приподнялся на локте. - Итак, - начал он, глядя на него блестящими глазами. - Что все это значит? - Просто пытаюсь решить, твой ум работает невероятно хитрыми способами или ты просто реально глупый, - ответил Ремус, закрывая глаза. - Мне нравится думать о себе как о интригане. - Возможно, только что ты купил себе месячные отработки за алкоголь. - А также вход в больничное крыло. И кто теперь самый умный? - Все еще не ты. Прежде чем Сириус успел ответить, Поппи вернулась к кровати. - Это место для отдыха, мистер...? - Сириус Блэк к вашим услугам, мадам, - ответил он самым очаровательным голосом. - Мистер Блэк, - повторила она. Ремус знал ее достаточно долго, чтобы понять презрение, скрывавшееся за этими двумя словами. - Вот ваше зелье. Я призываю вас выпить его прямо сейчас. - Большое спасибо, - он подмигнул ей. Поппи слегка закатила глаза, прежде чем повернуться к Ремусу. - Давай я тебе помогу, тыковка. Взмахнув палочкой, она отодвинула занавески так, чтобы они скрыли его из виду. Так быстро, как только могла, она подняла его рубашку и, не давая ему времени взглянуть на свои раны, снова взмахнула палочкой в сторону зеленой бутылки, которую Ремус очень хорошо знал, содержавшей успокаивающую пасту, которая распространилась по всей его груди и, когда он снял брюки, по ногам тоже. За ним последовали бинты, и вскоре он был полностью покрыт и с помощью медсестры надел чистую одежду поверх повязок. Она оставила его со снотворным и ушла, бормоча что-то о “дерзких французских мальчиках”. Сириус, казалось, тоже услышал это и выпятил грудь. Стремясь избежать любого взаимодействия, Ремус схватил флакон с тумбочки и залпом проглотил его. Сириус внимательно наблюдал за ним, пока он укладывался в постель, его веки уже отяжелели, и он почувствовал, что толстое одеяло бессонных снов успокаивает его. - Ты здесь, чтобы спать? Как скучно, - вздохнул Сириус, тоже хватая бутылку, которую дала ему мадам Помфри. - Прости, что моя жизнь такая обычная, - ответил Ремус, закрывая глаза. - Надо было не лезть не в свое дело. - Ремус Люпин, - сказал он, и его имя сорвалось с языка, как сладчайший мед. - Ты определенно все, только не обычный. Ремус не мог ответить, потому что уже погрузился в глубокий сон.