Железная маска Трианглета

На следующее утро я был самым неправильным туристом, который когда-либо блуждал по заброшенным уголкам нашей планеты. Во-первых, проснулся рано и бесцельно бегал по берегу, то хватаясь за рисовальные принадлежности, то за удочку, то поглядывая на скалы. Во-вторых, плюнул на все и полез купаться в штанах. В-третьих, поставил удочку там, где ни одной нормальной рыбе не пришло бы в голову ловиться. В-четвертых, сел рядом рисовать, хотя у меня абсолютно не было вдохновения — впервые в жизни, наверное. Дело в том, что за мной все время немым укором таскался Горено. Он только один раз спросил, намерен ли я выполнить редакционное задание. Поэтому пришлось достать все, что положено, и сесть за работу. И тут произошло в-пятых — рыба начала клевать, подтверждая пословицу, что счастье подваливает именно дуракам. Я перебегал от мольберта к удочке и обратно. Одновременно проснулся, наконец, вкус к работе. Море было не таким, как вчера, и небо тоже, ни одной свинцовой грозовой нотки. Считается, что закаты алые, а восходы золотистые — так вот, это грубый шаблон. Кто знает, где природа берет краски, может, за облаками у нее припрятан запас тюбиков и баночек самых неожиданных оттенков. Небо над нами явственно отливало бирюзой, а дальше, над материком, было совсем изумрудным. Может быть, в воздух поднялась пыльца, а может, лес так отражался в полях атмосферы. Возможны ли здесь миражи? И облака! Можно рисовать их тысячи раз, но всегда находить что-то новое. Они сегодня словно сложились в две огромные ладони, бережно несущие невидимый груз. Дальний пляж уже не казался брюхом растянувшегося под солнцем спящего зверя, этот зверь залёг в засаде и выжидал — такие четкие тени его окружали. Или это я нервничал и перенес свои чувства на ни в чем не повинный пейзаж? Мне хотелось и закончить побыстрее свой набросок, и нарисовать так, чтобы кто-то… чтобы она ахнула и похвалила, и признала, что да, я могу рисовать картины, а не болтаюсь тут просто так. А ещё я постоянно отвлекался на удочку. Рыба клевала мелкая, серебристая, с виду обычная, не похожая на ядовитую. Я не успел закончить свой набросок, а в котелке, он же исполнял обязанности ведёрка, билось семь рыбёшек. Мне этого было даже много, разве что найдется, кого угостить ухой… Не Горено, конечно. Он ничего не ест. Мы с котелком, мольбертом, палитрой и кисточками перекочевали обратно под скалу. Я оставил рисунок сушиться — потом гляну ещё свежим глазом — и стал разводить костер. — Ты опять кипятишь воду, — огорченно произнес знакомый голос. Сегодня я ее ждал, и даже не успел запаниковать — а вдруг она не придет? — С добрым утром! — Оно не доброе. Ты не едешь домой, а я говорила тебе много раз — тут опасно. — Три раза, я считал. — Что? — Ничего особенного. Я не могу пока отсюда уехать, у меня задание. — Какое задание? — в ее голосе появились возмущенные нотки. — Рисовать картины. Одна уже готова. — А твой товарищ? Он тоже рисует картины? — Горено? Ну, э… да, конечно. Он мой преподаватель. Да, я соврал, но не мог же я сказать, что прибыл сюда с телохранителем, хуже того, с роботом? Хотя, возможно, она жила в глуши и не особо сталкивалась с роботами. — Что такое преподаватель? — Учитель. — Учитель? — недоверчиво прозвенел ее голос. — Учитель? Она замолчала ненадолго, потом спросила: — Сколько точно картин тебе надо нарисовать? — Слушай, ну откуда я знаю? Как вдохновение будет. — Выполняй свое задание быстро и уплывай! Что ты сейчас делаешь? Мне казалось, со скалы ей это и так было заметно, но, может, она не поняла. А вернее всего, просто боится высовываться, и поэтому прямо внизу у нее слепая зона. — Буду чистить рыбу. — Зачем? - А зачем ее чистят? Есть готовить буду. — Я вчера дала тебе еду, — напомнила она. — Так это вчера было! Не мог же я сказать, что накануне Горено бубнил и бубнил насчёт отравы, так что я решил консервы пока не открывать, обошёлся кашей, и сейчас был голодный, как волк. Она меня угостила, чтобы у меня были силы уплыть с острова, а я ее подозреваю. — Слушай, а ты сама что ешь? Консервы? Они тебе не надоели? Спускайся, а? У меня рыба. Мне одному много. — Как это много? — спросила она строгим голосом. — Ну, много. Я столько не съем. А еду выбрасывать нехорошо, это чья-то жизнь. Спускайся, уху сварим. — Я люблю жареную, — неожиданно сообщила она и замолчала. Причем в этот раз надолго, так надолго, что я решил — она испугалась и больше показываться не будет. Ничего странного в этом нет, на ее месте я бы тоже остерегался. Горено как громила выглядит по телосложению. Жаль, что роботов не делают в виде женщин. Тогда бы мы вызывали доверие, а физическая сила у него была бы та же. — У тебя есть ещё один ножик? Я вздрогнул. Голос прозвучал не сверху, а почти над ухом. Незнакомка стояла рядом, в нескольких шагах. Как язычок темного пламени на белом песке, у бежевых скал, среди ясного дня — и не говорите мне, что темного пламени не бывает. У себя в университете мы не замечали, как экзотически хороши девушки с Треугольного континента, даже если рисовали их портреты. Наверное, привыкли. — Ножик? Ах, да. Ножик. Нет, ещё одного ножика у меня нет. А зачем ножик? — Зачем ножик, — передразнила она. Да это было ничуть не обидно, пусть дразнится на здоровье. — Зачем нужен ножик? Чтобы чистить рыбу. Не знаю уже, как, но совсем скоро мы с ней сидели на камнях и ели свежеиспеченную рыбу прямо руками. А ещё говорили обо всем, что в голову придет, хотя она, может, и не все понимала. Я тоже не совсем понимал, что говорю, и вкуса рыбы не разбирал. — Ты молодец, не боишься руки пачкать! — это был довольно сомнительный комплимент, но она приняла его спокойно. — Не боюсь. Я жила у моря. Рыба наша основная пища, — это она произнесла старательно, будто выговаривая фразу из учебника. — Море это замечательно… А я просто в походы ходил, поэтому привык готовить на костре. — В походы? — ее чуть удлиненные к вискам глаза расширились, а брови взлетели вверх. — Это когда ты с друзьями идёшь в лес, на реку или в горы. Ешь то, что поймаешь, или что возьмёшь с собой. Ночуешь в палатке. — Палатке? — Это такие временные домики. Смысл в том, чтобы жить не в городских условиях. — То есть это развлечение? Это не необходимость? — Да… Нет, это не просто развлечение, — под ее удивлённым взглядом я почувствовал себя бездельником, который из придури создаёт себе трудности. — Вот сейчас возникла необходимость жить на природе, а у меня есть навыки. — Навыки? Что это? Молчавший до сих пор Горено вдруг заявил: — Я хорошо понимаю трианглетский язык, а так же свободно говорю на нем и могу выступить переводчиком. Я посмотрел на него с благодарностью. Слава небесам, он не назвал меня хозяином. Горено оказался замечательным переводчиком. Уже со второй фразы разговор потек абсолютно свободно и непринужденно. Робот просто не мог что-то не расслышать или замешкаться, у него было идеальное произношение — девушка почти сразу захлопала в ладоши и закричала: — Ой, вы по-нашему говорите так же хорошо, как и я! Эти слова он тоже перевел. Трианглетский язык у нас, конечно, учат, но без энтузиазма. Угловатые будто нарочно придумали себе абсолютно другую грамматику, непривычное произношение, обилие несочетаемых согласных. Хотя голос этой девушки все равно звучал легко и мелодично… А вот по механической монотонной речи Горено было очевидно, что говорит машина. Я даже забеспокоился, но девушка пока ничего не замечала. Она просто была в восторге, что встретила человека, с которым можно общаться на родном языке. — Значит, вы по доброй воле уходите в лес или в горы? И живёте там, как дикари? — Ну да. Конечно, так делают не все. Но поверь, это увлечение не хуже любого другого. Человек может стать ближе к природе, испытать трудности, но и полюбоваться местами, которых в городе нет. Те же водопады в горах. Или тот же лес. — Да, наверное, — рассеянно сказала она. — Наверное, если постоянно живёшь в городе, перестаешь это ценить. — То есть? — Если живёшь на море, на настоящем море, которое бывает холодным и суровым… Собираешь хворост для очага, носишь воду из колодца… Нет, тогда ты и так близко к природе. — А! Собственно, я и так догадался, что она жила на море, и вовсе не в городе, когда лишь иногда ходишь на пляж. Когда мы жарили рыбу, она очень ловко и умело насадила ее на прутик, и потом управлялась с ней свободней, чем я. Хотя одета она была по-городскому — в лёгкий комбинезон с короткими рукавами и юбкой-обманкой. Такова, значит, трианглетская мода! — А сюда ты тоже приехал, чтобы быть ближе к природе? — Нет, я же сказал, у меня задание. Она покачала головой. — Странные люди дали тебе это задание! Неужели на далёкий остров можно отправить только двух человек! — Ну, на остров я сам попал. Хотел изобразить берег издали. — Ты мог бы рисовать его с соседнего острова, вон с того. Он мертвый. — Мертвый, именно, рисовать там нечего, кроме скал, да и звучит жутко! Она приподняла брови: — Почему жутко? Тут Горено пустился в разъяснения: — Слово «шивэнш» на трианглетском наречии имеет несколько вариантов перевода. «Смерть» или «мертвый» в значении «прекращение жизнедеятельности» или «неживой», «ненаселенный», «неорганический». Существуют и другие варианты этого понятия, «шивэнш» как правило означает «прекративший жизнедеятельность», поэтому я перевел прилагательным «мертвый». Сейчас я вижу, что в контексте было правильнее применить слово «ненаселенный». — А еще «необитаемый», — сказал я, думая, как бы сменить тему. Девушка все это время смотрела на Горено, причем очень уж пристально. — Вы учитель? — спросила она. — Вы учите языкам, да? — Нет, рисованию, — вмешался я, и Горено не стал меня перебивать. Роботы никогда не вмешиваются, пока люди выясняют отношения, если никому не грозит опасность. — Это удивительно, — сказала она. — Удивительно, что этому учат. Я думала, это занятие, чтобы проводить время, когда у тебя все есть. Что люди рисуют для собственного удовольствия. — Ну, не только. Хотя не стоит заниматься рисованием, если ты это дело ненавидишь. — Зачем же ненавидеть? Но странно, что этим можно заработать на жизнь. Я думала, люди должны делать то, что приносит пользу. Выращивать еду. Или делать машины… — Ну, знаешь ли, это было так тысячи лет назад, а сейчас мир сложнее. Ты бы кем хотела работать? — Я учила детей! — объявила она не без гордости. — Так ты учительница? Здорово, значит, мне надо разговаривать с тобой уважительно. Я ведь ещё студент. — Мои бывшие ученики сейчас тоже студенты, — в ее улыбке сквозила печаль. — Но они уехали изучать точные науки. В них польза! — А искусство приносит красоту! — Точно ли? В этом она была права, смотря чье искусство… — Ну вот посмотри, этот остров ведь очень хорош. А приехать сюда могут не все. Но художник нарисует его, и картину увидит множество людей. Даже через века. — Картина проживет века? — она подняла только одну бровь. Вот так, она думает, что я хвастаюсь! — Ну, моя — нет. А чья-то ещё, возможно, проживет. Разве ты не знаешь ваших великих художников? — Немного слышала, — она погрустнела. — Но художницей была… И замолчала, резко замолчала, опустила плечи и отвернулась. Не захотела больше говорить. Горено добросовестно ждал, пока кто-то из нас подаст голос. Девушка все же повернулась ко мне со спокойным и ясным лицом. — У вас такая странная соль, совсем белая и мелкая. — А какая же ещё бывает? — У нас она была крупная, приходилось дробить пестиком. Желтоватая. Моя матушка говорила, что такая соль полезна. — Морская, наверное, а жёлтая из-за йода. — Я знаю про йод, — сказала она гордо. — Однажды матушка оставила в буфете большой кристалл соли, а я не удержалась и съела его. — Как, сразу?! — Нет, за несколько дней… Я решила, раз такая соль полезна, вреда не будет. Мы вдвоем засмеялись, просто сидели и хохотали на белом пляже, в тени скалы. Высоко светило солнце, отражаясь в лениво бегущих волнах. Горено сидел рядом, молчаливый и неподвижный, как скала. Я пожалел, что не проинструктировал его заранее, чтобы он лучше играл роль человека. Но девушка пока вроде бы ничего не заподозрила. — А где твоя матушка, зови ее сюда. Может, она тоже любит жареную рыбу. — Уже нет, — она перестала улыбаться. — И позвать ее я не могу. Она умерла. — Извини. Девушка тряхнула волосами, и они рассыпались у неё по плечам — черные, гладкие, такие же блестящие, как море. — Ничего. Вы же не знали. — Но тогда, получается, ты тут совсем одна? — Да… нет. Скоро здесь будут люди. Уезжайте до их возвращения, обязательно! — Подожди. Выходит, твоя родня тебя тут оставила? И вы тут не постоянно живёте? — Послушай, какое твое дело? Уезжай. Я предупредила, — она повернулась к Горено. — Скажите ему вы! Учителя он должен послушать! Бедняга Горено оказался в затруднительном положении, то есть, не он, конечно, а я. Я ведь не дал ему прямых указаний врать, да и не был он никогда роботом-актером, так что вряд ли смог бы притворяться моим наставником. Поэтому я быстро выпалил: — А давай, ты мне поможешь нарисовать всего одну картину? Я сразу уплыву, как она будет закончена! — Как помогу? — глаза у нее расширились, на губы набежала улыбка — все же эта идея ей показалась занятной. — Я знаю, как держать карандаш, но никогда не рисовала толком, мне было не до этого. — А рисовать не надо, ты будешь мне позировать. Ничего сложного, и долго стоять не надо. Я сделаю набросок, а потом уже мне нужны будут краски… Согласна? Эту картину я уже видел в своем воображении. Безлюдный пляж, белый с лёгким палевым отливом песок, прозрачная вода. По кромке моря, почти совсем отвернувшись от зрителя, идет девушка. Она одна написана сочными, густыми красками, словно реальна, в отличие от пляжа. За ней протянулась цепочка следов, а на песок нахлынула волна, накрыв все следы, кроме одного, сейчас она откатится — и отпечатки исчезнут. И девушка уйдет, останется только до нереальности светлый пляж и один-единственный след. Идею я изложил довольно спутанно, Горено терпеливо перевел, — хотя он же эмоций не чувствует, это она терпеливо выслушала: — Просто нужно встать у берега и постоять какое-то время? Так странно. Неужели тебе дали такое задание? Они же не знали и не могли знать, что ты встретишь меня! — Так я и не тебя конкретно рисую, то есть тебя, но… Образ, понимаешь? Просто образ, пляж и уходящая фигура. Ну и, разумеется, именно такую картину мне никто не поручал, я сам придумал. — Странно, — она слегка пожала плечом. — У вас можно не слушать старших? — Ну, они не узнают. Я это рисую для себя. И вообще, знаешь, творчество должно быть свободным, его нельзя ограничивать рамками. Я бы не удивился и не обиделся, если бы она засмеялась — настолько глупо и пафосно это прозвучало, просто лучше ничего в голову не пришло. Но она даже не улыбнулась. У нее все это время с лица не сходило задумчиво-отстраненное выражение, даже когда она хохотала или хлопала в ладоши. Поэтому мне с самого начала и в голову не пришло рисовать ее портрет. Все равно не удалось бы ухватить и перенести на бумагу это очарование печали, пусть оно останется в моей памяти, без нелепых попыток засушить его и увековечить. Портреты вообще мне всегда давались если не хуже, то тяжелее — не изображения незнакомых натурщиков или дружеские шаржи на однокурсников (или того же Паука, только не дружеские), а портреты симпатичных мне людей. Чем ближе отношения, тем хуже подчиняется кисть, в этом я давно убедился. Вроде бы и навыки есть, и тысячи раз уже очерчивал изгиб ноздрей, сведённые брови, тень на виске — для родного человека эти мазки и штрихи не желают соединяться в пойманное на миг живое отражение. Друзья говорят: «Сойдёт», преподаватели отмечают: «Неплохо», но собственная совесть шепчет: «Бездарь, рисуй натюрморты». — Мне надо идти, — вдруг заявила она, встала, слегка поклонилась Горено и легко побежала вдоль пляжа. Я честно не смотрел — я не обещал ее не выслеживать, но она, наверное, на это рассчитывала. — Я напоминаю вам, хозяин Миромекано… — Горено опять подхватил свою излюбленную тему. — Я знаю, знаю, дружище! Вот что, давай не терять времени, я буду делать наброски, а ты пока что учи меня трианглетскому. До полудня я пытался вызубрить хоть несколько разговорных фраз на языке угловатых (без особого успеха, скажем прямо), а ещё мы с Горено вяло препирались, стоит или не стоит мне прямо сейчас плыть на материк, или можно ещё чуть задержаться. Я излагал одни и те же аргументы по пятому кругу и думал, что она вряд ли вернётся. Хотя почему нет? Ей ведь тут тоскливо, наверняка. Вот и вышла к нам, наплевав на опасность. У нас же на лбу не написано, что мы не сделаем ей ничего плохого. А раз она одна, значит, ее родные точно ее не очень любят. Добро бы она была рыбачка или военнослужащая, а то оставили учительницу младших классов посреди океана в обществе консервов. Можно сколько угодно убеждать себя, что это не мое дело, но неправильно бросать живого человека на необитаемом острове. Раз она уезжать не хочет, значит, надо на материке расспросить местных и тогда… Стоп, а почему я решил, что она не военнослужащая? У нас объявлена Эра вечного мира, но даже мы, народ безалаберный и простоватый, армию не распустили. А у угловатых, говорят, вся жизнь — муштра, они ребята очень даже себе на уме. И юная беззащитная красавица может оказаться шпионкой. Солнце, отражаясь от волн, прямо-таки слепило глаза, и пейзаж уже не казался живописным. Краски острова померкли. Мне вообще не было страшно, я помнил, что со мной совершенная боевая машина. Но какой же неуютный наш мир, если эта девушка — шпионка. — Да, Горено, дружище, если она будет у тебя напрямую спрашивать, преподаватель ли ты, подтверди. Ей может не понравиться то, что ты — робот. Против этого Горено не возражал. На этот раз я заметил, как она показалась из-за скал. Огляделась, как зверёк, опасающийся охотника, увидела, что мы с Горено торчим почти на том же месте, и зашагала к нам по песку. Причесана она была по-другому, а наряд остался прежним, наверное, это было ее лучшее платье. Она согласна позировать, вот что! Любая девушка, как бы ни кокетничала, что ей все равно, хочет выглядеть на картине хорошо! — Это я, — объявила она, остановившись перед нами. — Ты будешь рисовать? Ты обещаешь, что уплывешь после? — Обещаю, — у меня физиономия расплывалась в глупой улыбке, а глаза, наверное, были виноватыми, не знаю, мне со стороны не посмотреть. Я зря ее подозревал, вот совершенно точно зря. Если бы она работала на спецслужбы Трианглета, то не прогоняла бы меня отсюда. — Тогда собирайтесь, — скомандовала она. — Оставьте бумагу, краски, то, что вам нужно. Остальное можно сложить. Потому что сейчас ты нарисуешь картину и сразу уплывешь. — Да я в один миг соберусь, если что! Я от радости чуть мольберт не расцеловал. Картина будет, и Паук по этому поводу брюзжать не станет — я ему не покажу. А уплыть… уплыть можно. Я же не обещал никогда не возвращаться. Только у кого просить помощь, чтобы ей не навредить? — Где мне встать? — спросила она. Ладно, будем решать проблемы постепенно. Сначала надо сделать набросок. Место мы выбрали вместе — нам обоим показался наиболее подходящим северный край бухты, там и пальмы образовали ровный полукруг, и скалы были освещены ярче всего, а за ними берег уходил вдаль. Она встала вполоборота на песке, я поудобней расположил мольберт. Самый лучший ракурс открывался там, где волны накатывались на песок, а море слегка разыгралось. На помощь пришел Горено — он придерживал мольберт, чтобы его не смыло водой. Конечно, не так я себе представлял сцену: «Художник на природе рисует свою лучшую картину», но пришлось обходиться тем, что есть. Она позировала идеально, будто только этим и занималась всю жизнь. Не переступала с ноги на ногу, не жаловалась на жару или слишком яркое солнце. Мне неловко стало заставлять эту милую девушку торчать на берегу, как столб, но и картину хотелось закончить, тем более, я поймал то самое настроение, когда полутона и оттенки сплетаются в единую гармонию. Гармонию светлого сверкающего дня с одним ярким пятном посередине, и уже не скажешь, что тут реальность, а что мираж… Ветер усилился, хоть ему далеко было до шторма, опрокинувшего позавчера нашу лодку. Волны все дальше накатывались на берег. Я рисовал. Горено честно держал мольберт. Я стоял босиком, а у нее уже вода залила сандалии. — Все, можешь отойти! У тебя ноги мокрые. — Ты закончил свою картину? — уточнила она, отбежав на сухой песок. — Не совсем. Море, небо, фон… Ну и потом я могу рисовать твою фигуру отдельно. Она остановилась чуть позади. Вообще не слишком это приятно, когда во время занятий на природе рядом торчат зеваки, пялятся и любопытствуют, иной раз и рассуждают вслух. Но она не мешала совсем. Она стояла молча, и это было не тяжёлое ожидающее молчание. Я мог бы век так стоять и вырисовывать каждую песчинку. Один раз она спросила: — А по фотографии ты не работаешь? — По фото? Ну, вообще это можно, но ты понимаешь, это халтура, — я заговорил слишком быстро, потому что не мог признаться, что фотоаппарат стоит рядом и держит мольберт. — С живой натуры лучше. Понимаешь, картина это не только вид. Это воздух, это тепло или холод, это настроение. В идеале художник должен передавать все. — Вот как, — сказала она задумчиво. — Похоже, ты любишь это занятие. — Ну а как иначе? Можно работать на станке и при этом ненавидеть станок от всей души. Операции-то механические. Но рисовать и ненавидеть будущую картину невозможно. Честно, я был уверен, что она засмеётся, потому что я опять ударился в пафос. Меня отправили рисовать проспект, а я тут корчу из себя великого живописца. Но она выслушала серьезно, и потом спокойно смотрела, как на бумаге проступают скалы. Те самые, с которых она выглядывала вчера и позавчера. Потом я непременно напишу ее портрет, да, я обещал уплыть, но не обещал не возвращаться. Если она не согласится позировать, напишу по памяти. Смуглое лицо с чуть обозначенными скулами, глаза удлиненные, будто она собиралась улыбнуться, но вдруг вспомнила что-то очень печальное, короткий прямой носик, и серьга почему-то только на одном ухе, и волосы — такие рисовать проще всего, берешь самую широкую кисть и опускаешь ее в черную краску… А ведь я даже не знаю, как ее зовут, и свое имя ей не назвал. Как-то оно по-дурацки получилось, когда я объяснял, зачем мы сюда приехали, то и не подумал представиться, а потом тоже повода не было. А вот точно, сейчас закончу рисовать и оставлю подпись, а потом спрошу, как ее зовут. Очень все естественно будет. — Твой приятель робот. — Что? — но она ответа и не ждала, она уходила по берегу прочь. Я бросился за ней, потом метнулся назад, велел Горено убрать рисунок, позаботиться о мольберте и прочем и догонять нас, и тогда уже окончательно поспешил за ней. — Постой! Куда ты? Она от негодования дороги не разбирала — потому что шла не в глубь берега, а по песчаной полосе пляжа, мимо скал. — Ты меня обманывал, — бросила она через плечо. — Преподаватель! Ха! Ха, ха! Он ни разу не вытер лоб. Не моргнул. Не потерял… как это… когда падают. — Равновесие? — И ты будешь говорить, что не врал? — Я просто умолчал… Ты же его испугалась! — Вот, он идёт за тобой, железное чудище! Убийца! Горено действительно уже нагнал нас. С мольбертом и прочими пожитками он выглядел впечатляюще. — Он не железный! Там биопластик и… — Мне все равно, из чего он! Я попробовал забежать вперёд по мелководью. — Ну послушай, он тут даже карандаша не сломал за три дня. Робот это не машина для убийств, это верный друг и помощник, главное, чтобы им руководил нормальный человек, а здесь только мы. Ты же вышла к нам! Мы же ничего плохого тебе не сделали! — Я вышла, потому что уже не могла быть одна! — крикнула она, обернувшись. Глаза у нее зло блестели. — Если бы я знала, что тут робот, я не вышла бы никогда! Ты мне соврал! Ты должен был говорить сразу! Верно говорят, кругляки всегда лгут. Мы миновали край скальной гряды. Берег из пологого пляжа стал обрывистым, она быстро и легко вскочила на возвышение. Я поднялся следом. — Я не врал! Будто ты говорила мне только правду! Ты ничего не рассказывала, не объясняла! — Я не обманывала! — выкрикнула она возмущённо. — Я не говорила неправду! Я просто молчала! — Так и я просто смолчал. Остались позади скалы и опушка тропического леса. Мы шли по открытой части берега, и это было хуже прежде всего для нее — она не могла теперь вернуться в свое укрытие так, чтобы я не заметил. А ещё за нами тенью шел Горено, он ведь не получил команды остановиться, да и не послушал бы ее. — Послушай. Если я и сказал тебе неправду, то для твоего же блага. Ложь во спасение, знаешь, что это такое? — Нет. — Что ты тут делаешь, на этом острове, ты же сама говоришь, что тут опасно? И что за люди оставили тебя здесь в одиночестве? Ты ведь не могла здесь родиться и вырасти! Здесь ничего нет! Может, у вас вера такая, религия, обеты, не знаю! Но я тут уже третий день и никого не вижу. А если ты заболеешь одна? Тогда что? Мы шли по части берега, обращённой к океану. Здесь синяя гладь не пресекалась ничем — ни единого островка, ни паруса. Может быть, ее тоже смутил вид огромного безжизненного пространства. Она ничего не ответила. — Тебя хоть кто-то собирается забрать отсюда? — Это не твое дело. — Не мое так не мое. Но знаешь, на твоём месте я бы воспользовался шансом и уплыл отсюда. — Я не могу уплыть, — бросила она через плечо и вдруг остановилась. Я натолкнулся на нее и мы просто чудом не упали в воду с невысокого, в половину человеческого роста, обрыва. — Что… — но я и сам уже видел, что случилось. На мелководье лежал труп — потому что с такими повреждениями выжить невозможно. У бедняги не было ног и вообще нижней части тела. Я впервые понял смысл слова «остолбенели», я сам стоял, как мертвый, без единой мысли, только через несколько мгновений краешком сознания отметил: «А здоровые же тут акулы» и вспомнил, что сам купался дважды. Только подводные ли хищники растерзали беднягу? Лицо у него было целым и чистым, один глаз закрыт, другой, белый, страшный, вылупился в синее высокое небо. Судя по чертам смуглого лица это был трианглетец, немолодой мужчина. Лежал он тут недавно, не больше нескольких дней, уцелевшая половина тела сохранилась неплохо. Девушка, дрожа, села на траву. Она глядела перед собой в одну точку, я быстро шагнул, чтобы заслонить от нее жуткое зрелище. — Не смотри. Не смотри туда, мы уже ничего не сделаем. Это кто, случайный рыбак? Ты знаешь этого человека? — Знаю, — проговорила она безжизненным голосом, всхлипнула и закрыла лицо руками. — О, Великая матушка! Это господин Джинг.