о васильках и пепле

Пятка отправляет пустую бутылку в полет, заставляя с оглушительным звоном разбиться о ножку стола, несомненно, такого же дорогого, как и все вокруг, начиная от цветастых гавайских рубашек, несравненно, от кутюрье и заканчивая красивыми бокалами, ныне уродливо валяющимися на полу в виде осколков сияющего в свете техники стекла. А вот разбившаяся бутылка, точнее, ее выпитое содержимое — представитель самой дешевой водки из ближайшего к дому ларька. А есть ли теперь смысл во всем этом богатстве? Смысла нет, но руки привычно тянутся к мобильнику, свет неприятно режет глаза, заставляя жмуриться и убирать его куда подальше. Сон длился всего ничего, если верить часам, а они редко врут. Ослепленному горем сознанию явно не хватает либо выпитого либо длительности сна. Диван кажется непривычно жестким, а голова — неподъемной. Сережа хватается за голову, крепко держа пряди рыжих волос пальцами. Перед глазами все плывет, но расползшиеся по стеклу мобильника трещины он видит даже так. Зубы привычно закусывают нижнюю губу, пока измученное сознание отказывается хоть как-то сотрудничать, давая факты и воспоминания. Кажется, все его действия не остаются незамеченными — торопливый сбившийся вздох откуда-то с кухни ему свидетель. Пальцы безвольно разжимаются, когда Разумовский поворачивает голову, выискивая усталыми глазами знакомые темные волосы. — Оле… Но на шее у него виснет вовсе не Олег, нет. Олег — намного более крепкого телосложения, выше, и, определенно, имеет не светлые волосы и не женское лицо. Плотные шторы не пропускают свет, но даже так Сережа знает, что стрелка часов едва-едва перевалила за два часа ночи. Еще он знает, что сознание упорно не дает ему что-то вспомнить, что-то очень важное, из-за чего у него на шее сейчас висит Лера, непривычно дрожащая — обычно она несгибаемая, будто стальная палка, сильная и спокойная. И Олег. Олега нигде не видно. — Лера, ма шери… — хрипло и неуверенно начинает Сережа, даже не зная что делать, ведь память все еще играет против него. Что она скрывает?..— Что случилось? — Напился и забыл, да? — без привычной подколки полузадушенно фыркает Лера, дрожащими пальцами вцепившаяся в черную водолазку на плечах бывшего Чумного Доктора. — Где Олег?.. — Что ты вообще последнее помнишь? Опьянение путает мысли, но там, сквозь плотный белый туман дешевой водки, темнеет нечно, настолько вымотавшее его сознание, что Сережа пугается, вновь думая о Птице. Страх мимолетный, но оседающий в горле неприятным горьким осадком, почему-то на вкус напоминающим копоть. Нет, это не Птица, не Птица, Птицу стерли, убили, сожрали у него на глазах… Но и не тряпка. Не тряпка, нет-нет-нет. Это что-то другое, но какие бы усилия не прикладывать, разглядеть что-то — невозможно. Он помнит, как ночью вытащил Леру из постели и заставил ехать с ним, туда, в ночь, быстрее, спасать Олега. Помнит неприятный холод оружия около горла, помнит олегову подвеску, перекинутую через шею. Но с появлением Леры в сцене воспоминания плывут — похожие методы помутнения воспоминаний иногда использовал Птица, но только иногда и только в корыстных целях. Но ведь что-то же заставило его напиться до беспамятства. Лера сбивчиво, торопливо говорит, держа за плечо и успокаивающе поглаживая, словно ребенка, ее обычно твердый голос чуть подрагивает. Сережа слушает внимательно, впитывает детали драки, чтобы обернуть против противника потом, ровно до едва слышной фразы Леры. Олега убили. Сережа чувствует себя так же, как тогда, в Италии, в редкие моменты прояснения рассудка. Одна его часть перехватывает Леру за воротник толстовки и кричит в лицо, спрашивая, как это произошло и уверена ли она. Другая его часть цепенеет, понимая, что в этот раз знаменитая олегова удача его подвела, не помогла. Повторяется мысль, что богатство больше не нужно. Ничего не нужно. И жизнь тоже. Лера сбивчиво отвечает на его крики, стараясь не реагировать слишком резко, когда Сережа снова встряхивает ее за толстовку. — КАК? Вопрос режет уши, но Сережа повторяет его снова и снова, снова и снова, не понимая. — Пуля, срикошетила. Умер уже от кровотечения, — сухие факты, выданные дрожащими губами студентки-медика. Пальцы, сжимающие толстовку, разжимаются. Руки безвольно падают. Олега нет, Олега нет, Олега нет… Ему хочется, что Птица вернулся, забрал у него власть над телом как тогда, в Венеции, когда Сережа своими руками всадил в Олега пять пуль. Стрелял Птица, да, но его руками, в его плечи приходила отдача, все его существо умирало от боли. Тогда, в тюрьме, Сережа уже и не сражался за контроль, растворяясь в горе. Сейчас тоже хотелось раствориться во тьме, забыться не помнить ничего, ничего-ничего, кроме знакомого силуэта, до бесконечности прокручивать в голове воспоминания наполненные теплом и светом.