Парамита

Аня поплотнее кутается в кардиган и рывком подносит к губам сигарету. Думает, что уже и не злится на Оксану, устроившую ей целый скандал из-за «дурацкого курева, которым пропахли все мои чертовы вещи». А потом громко цокает и обнимает себя свободной рукой — конечно злится, сколько бы не пыталась себя обманывать. Злится как и на псевдоистерику соседки (думает, что нужно было Фроловой напомнить, что ничего ее в этом детдоме и нет), так и на себя, ведь по-хорошему Оксану понять можно и даже нужно, но у Ани, если честно, сил на это совсем нет. Поэтому тонкие девичьи пальцы лишь вновь тянутся к помятой пачке, которую Покров в целях безопасности перекладывала за последние две недели не меньше семи раз точно, и быстро выуживают оттуда вторую сигаретку. Потом девушка едва слышно щёлкает зажигалкой, на автомате оглядывается вокруг себя, но думает, что угрожать ей может разве что фонарь, бросающий мягкий свет на белоснежные сугробы. Она вспоминает, что видела такие последний раз года три назад на Рождество. Вспоминает и снежки во дворе, и настоящий щенячий восторг, от которого нынче ничего не осталось. Теперь Аня лишь думает, что снег в середине апреля — явление крайне удивительное. А после все же чуть зависает, засматривается, задумывается и смаргивает с глаз непрошеную влагу. Кусает щеку изнутри и даже усмехается мысли о том, что совершенно точно свихнулась — ну какой адекватный человек будет плакать, смотря на снег? Аня уверена, что никакой. Но себя она никогда адекватным человеком и не считала, если говорить откровенно. Хотя, наверное, таковой её не считали окружающие, а Аня вообщем-то и не сопротивлялась. — И как давно ты куришь? Сигарета тут же выпадает из некрепких рук, совсем некрасиво пачкает снег, а Аня резко вздрагивает всем телом, машинально дергаясь в противоположную от шума сторону. С секунду позже понимает, что выглядит со стороны, как зашуганное животное, но… Просто… Контролировать себя не получается и тело Покров решает все куда быстрее, чем голова. И — конечно — это не остаётся незамеченным. Ирина Владиславовна цепляется взглядом за каждый жест девушки и в конце концов переводит глаза на затухшую сигарету. — Почти целую бросила, — констатирует Кузнецова, медленно поднимает глаза и лукавым взглядом обволакивают ученицу. У той дёргается уголок губ и Ира думает, что именно об этом мечтала, когда шла учиться на преподавателя. Чтобы ученики, стоя напротив, не прятали глаза от неё и руки на груди не складывали, сообщая о том, что в разговоре более не заинтересованы. Чтобы не поступали так, как всю юность поступала сама Ира, пока наконец не поступила. — Ну, — Аня от мороза шмыгает носом, а потом демонстрирует помятую пачку сигарет, — тут у меня ещё есть, — она трясёт почти полной пачкой и заглядывается на Иру, что открыто усмехается реплики ученицы, — Что ты… Вы… — неловко начинает Покров, а после глубоко вздыхает, чувствуя себя не меньше, чем последней дурой. — На ты, — на тихий шёпот переходит Кузнецова, словно доверяет ей не меньше, чем тайны правительства, — Можно на ты, — ещё мягче добавляет она, и Аня совершенно тает как от тёплого взгляда, так и от тона, совершенно отличного от того, каким Ирина проводит уроки. Кузнецова шепчется с ней, словно между ними нет ни официоза «учитель-ученик», ни десятки лет разницы в возрасте. И почему-то Покров бесконечно доверяет что взгляду, что тону. — Что ты здесь делаешь? — уверенне спрашивает Аня и переступает с ноги на ногу, ведь минусовая температура апреля все же даёт о себе знать. — Если честно, я вышла подышать, — совершенно просто отвечает Ира и пожимает плечами, — мне неспокойно в последнее время, — она хмурится и переводит взгляд в бесконечный лес вокруг, — Пройтись, подышать — почти медитация. Аня отмечает, что даже ночью без косметики, укладки и стройного костюма взгляд оторвать от Кузнецовой очень-очень сложно. Отмечает, а после тушуется от собственных мыслей. — Всяко лучше, чем курение, — отзывается Аня и, надеясь продолжить диалог, добавляет, — Не заберёшь? Ира наконец смотрит на неё и Покров буквально чувствует, как Кузнецова отгоняет различные мысли в своей голове, а потом чуть заторможено качает головой из стороны в сторону. — Ты девочка взрослая, Анют, — комментирует своё решение Ира и глубоко выдыхает, — Только не попадайся больше. Тем более Анне Павловне. Аня думает, что совершенно не заслуживает такого доброго и человеческого отношения. Аня чувствует, как в груди щемит, а потому активно кивает и быстрыми шагами ретируется с места преступления. Ещё секунда, думает Покров, и слёзы бы нещадно полились по щекам, а ей оно не нужно. Совсем-совсем не нужно. Поэтому оставляя позади Кузнецову, Аня быстро, но практически бесшумно добирается до спальни. Правда лестница, ведущая на второй этаж, предательски скрипит почти на каждой ступени, но все же не подводит и на шум никто не обращает никакого внимания. Хотя, наверное, должны. Ведь все же, как не обманывайся, от красивого названия «пансион» детдом таковым являться не перестанет. И дети, выращенные здесь, не получат утерянную уже навсегда родительскую любовь, сколько бы «консультаций» не проводила в семестр их штатный психолог. Когда Аня, едва достигнув рубежа в десять лет, оказывается на пороге пансиона «Феникс», ей это место кажется раем. Ведь все лучше, чем центральный детский дом, в котором и противная каша с комочками, и кровать неприлично твёрдая, и из развлечений разве что прятки, да казаки-разбойники. Правда на поверку, эйфория от оладьев на завтрак, мягких простыней и трёх лично аниных игрушек длится не слишком долго. Дальше идут слёзы в подушку, скулящие от собственных переживаний соседки и слишком сложные домашние задания. В принципе, думает Аня, за семь лет ничего особо не меняется. Разве что теперь Покров считает, что лить слезы в подушку — это моветон, а вместо трёх соседок остаётся лишь одна. Оксана, что в классе значится лучшей. Оксана, что комнату всегда готова освободить, если нужно. Оксана, что успокаивающе гладит по голове, когда Аня все-таки ревет в подушку. Оксана, которая почти истерику закатывает из-за запаха сигарет в комнате. Покров эта мысль все ещё раздражает, но, кладя руку на дверную ручку, девушка обещает, что не сорвётся. Хотя бы потому что тогда ей придётся опять покидать пределы их комнаты, а этого уже не хочется. А потому Аня, приоткрывая дверь, шепчет: — Можно? — и заглядывает внутрь. А потом рвано выдыхает, быстро прикрывает за собой дверь, кидает взгляд на уснувшую Фролову и думает, что это самая лучшая развязка из возможных. Поговорить ведь можно и завтра. Но завтра наступает слишком быстро. Ещё полночи Аня то ворочается в постели, то слышит шум из коридора, то просто глядит в потолок, сдаваясь под натиском мыслей. Мыслей, уже две недели вращавшихся вокруг одного человека. Эда, сидевшего с ней за одной партой практически на всех уроках. Эда, ради которого она сбегала после отбоя в соседнее крыло. Эда, из-за которого в последний раз и рыдала в злосчастную подушку. Эда, который, мать его, пропал уже как с неделю. И примерно настолько же лишил Аню спокойствия и нервов. И сна. Безусловно сна он ее тоже лишил, иначе бы Покров в пять утра не нашла себя бесцельно смотрящей в белоснежный потолок. — Ты громко думаешь, — с соседней кровати фыркает Оксана и сразу же перетягивает взгляд на себя. Аня шумно тянет воздух носом, пока Фролова уходит под одеяло с головой. А потом не выдерживает и со стоном поднимается, намереваясь улечься к подруге. Фролова накрывает их обеих одеялом и, подобно котёнку, подлезает Ане под руку. Покров мысленно шипит, когда Оксана задевает россыпь фиолетовых синяков и гадает, не специально ли девушка давит именно на них. Но это кажется уже слишком глупым: Окс ведь и не знает про них ничего. Фиолетовые отметины остаются тайной, связывающих лишь двоих. И… — Он же вернётся? У Ани вопрос срывается раньше, чем она думает о нем. А Оксана в противовес ей слишком долго молчит. И тогда Покров впервые понимает, каково это — слышать мысли, ибо она уверена, что по комнате раздаётся шум шестеренок, напряжённо работающих в голове у Фроловой. Но прежде, чем озвучить собственные наблюдение, Аня все-таки получает ответ: — Обычно возвращается, — Оксана, если честно, практически порывается сказать «Всегда возвращается», но слова почему-то встают в горле, словно ком. Потому что, наверное, «всегда» такое же ужасное слово, как и «навсегда». И правды в нем нет. Аню, если честно, ответ не устраивает, но выбирать ей не приходится. Она лишь думает, что лучше бы день начался с обсуждения вчерашнего инцидента, нежели с разговора, от которого все внутри сжимается.

***

А Арсений ловит себя на мысли, что сейчас бы все отдал за хоть и неприятный, но разговор. Но вместо этого он получается искрящуюся от напряжения тишину и тяжелый взгляд, которым Шастун, точно по команде, каждые двадцать секунд смеряет мужчину. Попов закусывает губу и думает, что судьба наверняка не просто так их разводила по сторонам три чертовых года. И так же наверняка не просто так столкнула лбами сейчас. Наверное, она просто решила поиздеваться. И другого объяснения Арсению не найти. Потому что вчерашний студент Антон, с коим ругани было больше, чем за всю жизнь Попова в принципе, сейчас является его непосредственно правой рукой. И большего сюра, наверное, и быть не может. Но зато у Арсения появляются ответы. Он, когда встречается с знакомыми глазами, сразу понимает, почему дело ещё не раскрыто. Арс даёт правую руку на отсечение — способности Шастуна все еще остаются «ниже среднего», а потому дело числится нераскрытым. Правда злорадствовать долго не приходится. Когда Антон, практически блестяще скрывая свою неприязнь, передаёт все материалы, понятней Арсению не становится. Он вчитывается в четкие слова, из которых составляются складные и понятные предложения, но суть упорно догнать не может. И под натиском обстоятельств все же нарушает безмолвно провозглашённый обет молчания: — То есть, ты три раза посещал «Феникс», но ни разу не поговорил с очевидно пропавшим Выграновским, потому что у директрисы находились объяснения его отсутствию? Арсений правда старается говорить спокойно, но под конец вопроса интонация «Ты долбоеб?» все же проскальзывает, а Шастун немедленно поднимает взгляд на мужчину. На его лице желваки играют и это слишком очевидно говорит о его злости. Так, блять, просто, что Арсений даже усмехается тому факту, что Антон работает в полиции. И является даже не мальчиком на побегушках, хотя Попов по большому счету не может представить Шастуна не разносящим кофе начальству каждое утро. В его голове Антон слишком явственно хвостиком вьётся за каждым, кто хоть немного умнее и опытнее, хоть и реальность Арсения стремится убедить в обратном. Но получается пока что из рук вон плохо. — Причины действительно были, — четко проговаривает Шастун и показательно утыкается в свои бумажки, коими был увлечён до выступления Арсения. — Это цирк какой-то, — в ответ незамедлительно выпаливает Попов и вновь встречается с недовольным взглядом зелёных глаз, — Почему ты не дождался ни разу, пока его дела закончатся? — Не сказать, что мне там были рады, — не без иронии, но практически честно отвечает Антон, решая укрыть лишь ту часть, где его из раза в раз «настоятельно просили» покинуть стены пансиона, ведь вёл он себя первые два раза не совсем корректно. В понимании Анны Павловны, разумеется. Но ответ совсем не устраивает мужчину напротив. — Ты в полиции работаешь. Конечно тебе, блять, не рады, — в следующую же секунду отзывается Арсений и раздраженно откидывается в кресле, теряя немалую толику терпения, — Но твоя единственная задача — это, сука, доебать там их всех, чтобы в эти отчеты написать хоть что-то вразумительное! — Попов показательно трясёт бумажки и буквально чувствует, как сидящий в трёх метрах Шастун закипает. Антон шумно дышит, до хруста заламывает пальцы и было открывает рот, как Арсений взмахивает свободной рукой, намекая тому замолчать, и спешно произносит: — Хотя это тебе должны были объяснить в университете, — Попов окончательно перестаёт скрывать насмешку, с упоением отмечает то, как глаза напротив наливаются раздражением, и, снисходительно щурясь, добавляет, — Ну, а имея честь знать тебя, Шастун, я в принципе, понимаю, что требую нечто нереальное. Иди нахуй Набатом бьет в голове и мир резко сужается до одного лишь Арсения, но Антон только скалится и рукой сжимает угол стола. С секунду убеждает себя в том, что ему бы пора перестать заводиться с полуслова, ведь ему уже не семнадцать и даже не двадцать, но… — Иди нахуй. И в груди разливается тепло.