У любви другое имя

      Наверное, в определенный момент в жизни каждого человека наступает… День. Именно так, с большой буквы. Или со всех больших, потому что он, в итоге, переворачивает всю твою предыдущую жизнь. Ну или по крайней мере, очень большую и важную часть.       Разумеется, угадать, когда именно настанет День, решительно невозможно. Предвидеть, даже допустить возможность, что он вообще придет хоть когда-нибудь.       Просыпаясь утром — обычным итальянским утром, жарким и пахнущим цветущими персиками, — коих за свои почти восемнадцать Итан перевидал уже немало, он и представить не мог, что день станет Днем.       Началось все с внезапного осознания — они не вывозили. Мысль эта поселилась в мозгу настолько яркой вспышкой, что Итан даже не решился её прогонять. Не вывозили. Ничего из этого — график, собственный возраст, полный гормонов, глупостей в головах, концерты, запись альбома, славу.       Дамиано сходил с ума всю последнюю неделю. В прямом и переносном смысле — смотреть на него было больно, его хотелось одновременно утопить в бассейне, запереть в студии, зашить рот и спрятать где-нибудь. Жаль, что в их доме нет подвала.       Вик сходила с ума тоже. Чуть меньше, с менее выраженными симптомами, всего лишь не вылезала из своего телефона, переписываясь с той девчонкой, с которой недавно завела отношения. Злилась на Дамиано и обещала, что непременно выкинет его из группы, если он продолжит в том же духе. И, кажется, хотела, чтобы в студии заперлись они все, забыли об остальной своей жизни и сдохли за своими инструментами.       С последним наверняка согласился бы Томас. Ему всего семнадцать и Итан считает его невероятно талантливым. По-детски непосредственным и, хотя у них разница всего ничего, Итану порой кажется, что сам он гораздо старше и рассудительнее. О Томасе хочется заботиться. Его хочется запереть тоже, желательно, на другом от Гарласко конце Италии. Потому что он тоже — не вывозит. И, пожалуй, даже сильнее прочих.       — Томас, — зовет его Итан, открывая дверь в комнату ногой, потому что руки заняты, — я принес завтрак, будешь?       — Тут на двоих? — интересуется Том, прежде чем отложить в сторону очередной учебник. В ответ на кивок двигает прикроватную тумбочку, устраивая её между их кроватями. — Вик с Дамиа снова ругаются?       Итан устраивает поднос на получившемся столике, толкает к Томасу вилку и кружку с кофе — с молоком и сахаром, как тому нравится. Сам он такой способ употребления кофе считал кощунством и надругательством над итальянским происхождением, но молчал. Уж не ему ругать чужие вкусы и предпочтения.       — Да. Я пытался их унять, но…       — Ясно. Блядь, как мне всё это надоело!       — Ага.       Некоторое время они молча едят. Томас вцепился в вилку, глянул на его тарелку, сморщился, очевидно, не оценив меню в виде яичницы, и смело перекинул ему одну из двух жареных колбасок. Разделил на две части сэндвич, оторвал корочку от одного из кусков хлеба и макнул её в желток, заставив усмехнуться: лезть в чужую тарелку — тоже одна из привычек Томаса. Итан ничего не имел против — делиться буквально всем у них в группе было принято едва ли не с первого дня, что они вместе.       — С тех пор, как они завязали с этими своими отношениями, — прикончив одну половину сэндвича, бубнит Томас, — всё пошло по пизде. Хорошо, что мы с тобой нормальные люди.       — Ага.       Ну да, нормальные. Это если не брать в расчет, что Итан тоже, кажется, сходит с ума. Тихо, без истерик, скандалов и прочего дерьма, которое окружало их группу последнее время. Но сходит точно, и проблема не в музыке или убийственном графике, а в нем самом. В его отношении к Томасу.       Эта мысль — та, которую тоже нужно писать с большой буквы, — приходит позже. Вчетвером они пытаются подобрать музыку к новой песне, что написал Дамиано. Вик и Дами предсказуемо начинают ругаться, а потом… день становится Днем.       Томас просто стоит между Вик и Дамиано — то ли готовый разнимать в случае чего, то ли просто не желающий сидеть на месте. Качается из стороны в сторону, как кипарис на ветру. Такой же тонкий, стройный, изящный. То опирается рукой на собственное колено, то встает в какую-то немыслимую, почти модельную позу — Итан видел такие у девушек в журналах, рекламирующих очередную модную коллекцию от бессчетных в Италии модных домов. Представить Томаса на подиуме, демонстрирующего новую летнюю коллекцию Гуччи, оказывается неожиданно легко. Ему так точно, в отличие от продолжающих собачиться Виктории с Дамиано. Они вообще ни на кого не обращают внимания, даже подошедшего Лео не замечают, когда тот устраивается на свободном стуле рядом с Итаном.       А вот Итан попросту залип. Он и сам не понял, в какой момент это случилось. И даже сообразил, что залипает, далеко не сразу. Просто вдруг ловит себя на мысли, что провожает взглядом каждое движение рук, каждое покачивание бедер, когда Томас менял позу. Хочется поймать тонкое запястье и прижать к губам. Итан даже моргает удивленно. Еще раз, медленнее, силясь прогнать это внезапное щекочущее ощущение, эту внезапную грезу, отозвавшуюся в теле легким возбуждением. Но Томми все еще стоит, напротив, по другую сторону стола от него, красивый как с обложек журналов, и глупое, абсолютно иррациональное, желание целовать его запястья никуда не исчезает.       Итан тяжело вздыхает. Томас — его друг и такие мысли по отношению к нему неуместны. Он гонит их прочь, но стоит только взглянуть на него, как они навязчиво возвращаются.       — А вот этот мудак, — Дамиано тычет пальцем в замершего Томаса, и наваждение наконец рассеивается, из-за чего мигом возникшая внутри злость смешивается с благодарностью, — сначала говорит одно, а потом, стоило только Вик сказать, что ей не нравится, тут же берет свои слова обратно!       Ругаться с Дамиа не хочется — в чём-то он прав, они довольно часто идут на поводу у Вик, потому что она девушка, единственная в группе, и о ней хочется позаботиться больше, чем об остальных. Но злости на него это ни разу не отменяет — ссоры ссорами, но прямые оскорбления ни к чему хорошему не приведут.       — Нам нужно обговорить правила, — подает голос Итан. — Найти компромисс, потому что дальше так продолжаться не может.       Компромисс — хорошее слово. Очень однозначное и предполагающее поиск верного решения из сложной ситуации. Например из той, в которой оказались они четверо — молодые, горячие, очень-очень глупые и такие разные, что удивительно, как они до сих пор не передрались и не разбежались по разным концам Италии.       Разбирать провода в углу Томаса, чтобы он смог без проблем подключиться к мониторам — не компромисс. Помощь с подготовкой к экзаменам, хотя здесь же, в доме, есть Лео, который уже успел закончить школу и успешно учится в университете — не компромисс. Зависание вдвоем у бассейна с гитарами — не компромисс. Что-то другое, опасное, страшное, вызывающее в животе смутное чувство беспокойства и вместе с тем необъяснимую радость. Залипание на длинных пальцах, перебирающих струны, на стройной гибкой фигуре — тоже не компромисс.       Где-то в глубине души Итан знает название и происходящему, и этому чувству. Знает, но озвучивать боится даже в мыслях.       Они снова запираются в студии. Сочиняют новую песню и Томасу хочется воткнуть туда длинное гитарное соло. Итан с ним согласен — Томас великолепно играет, но Дамиано, а затем и Вик рубят начинание на корню. Им не нравится мелодия, которую предлагает Томас, не нравится, что нужно в очередной раз менять песню, казалось бы, почти законченную. Томас бесится, бросает гитару и вдруг идет за поддержкой в его угол, на что получается ответить только растерянной улыбкой. Его хочется обнять, успокоить, лучше всего — увести отсюда, пока спор не перерос в настоящую склоку.       — Сыграй мне, — предлагает Итан, когда Виктория с Дамиано выходят из студии. То ли чтобы взять перерыв, то ли чтобы продолжить ругаться между собой — их обычное состояние с первого дня, что они в Гарласко. — Может нам удастся доработать партию.       Томас играет. Перебирает струны длинными пальцами, злится, когда срывается с ноты или случайно берет не тот аккорд. Злится, но выглядит настолько одухотворенным, что у Итана сжимается в груди. Хочется смотреть на него как на произведение искусства. Лучшую картину в галерее. Пробежаться пальцами по лицу, коснуться виднеющихся в вороте футболки ключиц, провести ладонью по рукам, сжимающим гитару, как любимую девушку.       Хочется, чтобы эти руки сжали его самого.       — Уже лучше, — произносит Итан, с удивлением понимая, что голос безбожно сел.       Приходится прокашляться, чтобы убрать першение. Что сделать, чтобы прогнать из головы странные, пугающие, нездоровые мысли, Итан не знает.       — Думаешь?       — Определенно. Доработай еще немного вот этот переход, — Итан настучал мелодию пальцами, — тут остались шероховатости. Но в целом, мне кажется, это отлично впишется в песню. Мне нужно немного проветриться. И ты тоже сходи, пока эти двое не вернулись.       С ним определенно что-то не так. Нельзя так сильно зацикливаться на своем друге, согруппнике. Это ничем хорошим для них всех не кончится.       Когда Итан возвращается обратно в студию, Томаса там нет. Он не появляется ни через десять минут, ни через двадцать — просто молча ушел в свою комнату и больше из нее не появлялся. Дамиано снова злится, но потом, видимо осознав, что дело в нем, сдувается. Даже на Итана смотрит как-то извиняюще и направляется к выходу из студии.       — Пойду поговорю с ним.       В комнату на втором этаже они идут вместе — Итану не хочется оставлять Дамиано наедине с Томасом; Виктория желает посмотреть шоу; Лео — проконтролировать, чтобы они все не наделали глупостей.       Томас сидит на кровати, нахохлившись, как воробей и даже не поднимает голову, когда вся их процессия вваливается в комнату.       — Томас, что случилось? — спрашивает Дамиано прежде, чем Итан успевает даже открыть рот.       Потому что да, ему хочется спросить то же самое, и прав у него на это несколько больше — это они работали с Томасом над партией, они остались вдвоем, пока Дамиано с Вик варились в котле своих сложных отношений. И это Итан утешал и успокаивал Томаса, которому хотелось разбить гитары об их непутевые головы.       — Ты знаешь, что случилось, — отвечает Томас. — Сначала ты говоришь, что мы должны все делать вместе, все обсуждать, что никто не должен тянуть одеяло на себя, а потом, когда я предлагаю что-то, никто из вас не хочет даже слушать. Я придумал соло и хотел вставить его в песню, а вы просто заткнули меня. Даже Феррагузо сказал, что оно бы неплохо там смотрелась, но вы, как всегда, все решили!       Его речь — сбивчивая и быстрая, он всё ещё злится, он расстроен, и Итан ловит себя на мысли, что очень хочет сейчас зарыться рукой в чужие волосы. Потрепать по голове, точно загрустившего щенка, чтобы улыбнулся, потому что Томас не должен быть грустным. Томас — их лучик беззаботности среди сложных творческих будней. Но он сидит, вжавшись спиной в подлокотник, и тот больно впивается в поясницу, потому что обивка давно уже истрепалась. Слушает. Томаса, Дамиано, Лео, пытающегося разрядить обстановку. Даже свои мысли, мечущиеся в голове, точно стайка вспугнутых лесных зверей, старается слушать.       Боже, он хочет быть с Томасом. Сесть с ним рядом, обнять за плечи, чтобы он почувствовал его поддержку. Прошептать на ухо какую-нибудь глупость и ослабить пружину, которая в нем взвелась.       Вместо этого, он отлипает от дивана, подается вперед и, впервые, наверное, за все время с момента создания группы, перебивает Дамиано.       — Томас, я не знаю насчет них, — он кивает на Викторию и Дамиано, — но я всегда готов тебя выслушать. Ты это знаешь. Они, наверняка, тоже, просто слишком зациклены на своем самомнении, — Вик на это удивленно вытаращивается на него, будто видит впервые в жизни. — Если у тебя появилась идея, и ты в ней уверен, ты должен высказать её и стоять на своем. А не исчезать на полчаса, пока другие ругаются или думают, как найти между вами всеми баланс. Мы разные. Но нам нужно приходить к общему знаменателю, иначе ничего не получится. Альбом не получится. И, если вы хотите знать, — Итан поворачивается к Дамиано, — мы с Томасом доработали партию, и я считаю её отличной. Она прекрасно впишется в песню, Дамиа.       Ответ тот сходу придумать не смог, и только постукивал пальцами по спинке дивана — явно не ожидал такой отповеди.       Не от Итана точно. Они вообще редко от него чего-то ждут. Итан не любил конфликты и обычно соглашался с мнением большинства. Но позволить им так поступить с Томасом он не мог. Томми проглотит это раз, другой, а потом перегорит, и не будет больше у них красивой музыки и шикарных гитарных партий. Группы не будет. Томас, что бы он ни говорил про Дамиано, когда они оставались наедине, все еще слишком застенчив и неуверен в себе. Конечно, после небольшого тура по Италии он значительно вырос и больше не тот наивный мальчишка, каким был, когда Итан впервые с ним встретился, но Томасу до сих пор нужна была поддержка.       — Я думаю, нам стоит послушать, — наконец выдает Дамиано, и Вик кивает, соглашаясь с ним. — Если вы двое и правда поработали над соло и Феррагузо не против… Нам стоит послушать. Томми…       — Завтра, — снова перебивает его Итан, поражаясь собственной же смелости. — Сейчас нам всем лучше отдохнуть друг от друга.       Он не дает Дамиано или Виктории продолжить разговор, и выпроваживает их прочь. Лео, качая головой, уходит сам, и Итан благодарен ему за это.       — Спасибо, что поддержал меня, — тихо говорит Томас, когда в коридоре стихают последние шаги, а Итан решительно щелкает дверным замком.       — Не переживай, — говорит он, присаживаясь напротив гитариста. — Они побесятся, но потом послушают, что ты сделал, и признают твою правоту. Вот увидишь!       — Если бы не ты, они бы забыли о моем существовании. И о том, что у меня тоже есть мнение.       — Дамиа просто думает, что раз он самый старший из нас, то и самый умный. А Вик идет у него на поводу.       — Вик тоже умная, — возражает Томас, но потом морщится и валится спиной на кровать, закидывая руки за голову, — но ты прав. Блин, я ведь люблю их обоих. Вик, Дамиано. И тебя тоже. Но порой мне так сложно. Помнишь, ты говорил, что не вписываешься? Я только сейчас понял, что ты имеешь в виду       — Ты прекрасно вписываешься, — возвращает ему Итан им же давно сказанную фразу.       Томас на это только ухмыляется, после чего лезет за своим телефоном, заброшенным в самый угол кровати, и наушниками. И почти тут же отбрасывает их прочь.       — Черт, кажется сломались, — сердито ворчит он. — Не мой день. У тебя нет?       Итан, покопавшись в тумбочке, достает свои и без раздумий отдает их Томасу.       — Только я тоже собирался послушать музыку.       — Так падай. Пройдемся по классике рока?       — Давай.       Томас сдвигается на кровати, освобождая место для Итана, воткнув один наушник в свое ухо, а второй протягивает ему. Итан замирает. Дико хочется лечь рядом, прижаться к боку Томаса, может, даже обхватить его рукой… И в то же время то, что совсем недавно было обыденным и привычным вдруг кажется чертовски неловким. Что, если Томасу не понравится? Или он прижмется слишком близко, и тот поймет, что Итан… чувствует к нему что-то. Не дружеское. Не как раньше.       — Ну?..       И Итан решается. Отбрасывает прочь глупые мысли, насколько это вообще возможно, и вытягивается рядом с Томасом. Забирает у него наушник, складывает руки на животе, закрывает глаза и растворятся в великой музыке Led Zeppelin, льющейся из динамика.       Сложно сказать, сколько времени они так провалялись. Итан, кажется, успел даже задремать, настолько, что где-то на середине между сном и явью ему начинает мерещиться чужая рука, накрывающая и гладящая его запястье; длинные пальцы, переплетающиеся с его собственными. От этого — пусть это хоть три раза сон, — сердце начинает заходиться в каком-то совершенно безумном ритме. Таком быстром, что кровь начинает бежать быстрее по венам, а дыхание сбивается. Мерещится ему и другое — устраивающаяся на плече лохматая голова, теплое дыхание, согревающее шею… и собственное возбуждение, накрывающее с такой силой, что Итан распахивает глаза и выдергивает наушник, лишая себя сменившего Led Zeppelin Дэвида Боуи.       Последнее — не музыка, а собственный вставший вдруг член, — ни разу не сон, не игра воспаленного воображения и даже не естественная утренняя реакция молодого организма. Потому что сейчас не утро, а в полудреме его не посещали образы красивых девчонок или даже парней. Только Том. Его друг, его согруппник, самый близкий из всех. Который вовсе не сжимает его руку во сне и даже не дышит в шею — просто устроился удобнее, как привык делать за многочисленные поездки.       Томас недоуменно косится на него — Итан слишком резко дернулся, — но ничего не говорит. Молча забирает второй наушник и, прикрыв глаза, полностью проваливается в музыку. Оно и к лучшему. Итан спешно встает с кровати и, схватив первое попавшееся барахло, сбегает в душ. Ему определенно нужно побыть одному и… подумать.       Когда он возвращается, наверное, целую вечность спустя, зато избавившись от внезапной проблемы и вороха грязных мыслей в голове, Томас уже спит. Ну или делает вид, но наушники комком лежат на тумбочке, рядом с чужим телефоном. Итан благодарит вселенную за то, что ему сейчас не нужно говорить с Томми. Он бы не смог. Вместо этого он расправляет свою кровать, переодевается в пижаму и ложится, предусмотрительно отвернувшись к стене. И очень надеется, что утром все станет проще.