We're after the same rainbow's end

      Позднее тусклое утро встречает туманом в голове. Се Лянь смотрит в потолок. Жое с комфортом устроилась на нем, и он чувствует, что одна из ног онемела от ее веса. Когда Се Лянь ложился спать, то в комнате, он может поклясться, не было никаких кошек. Хуа Чэн, наверное, запустил ее, когда Се Лянь уже спал, сама она бы не — Хуа Чэн.       Сердце Се Ляня судорожно колотится в груди. Он всхлипывает, тут же зажимая рот рукой, когда звук эхом отражается от пустых стен комнаты. Хуа Чэн. Хуа Чэн, который целовал его так, будто завтра никогда не наступит, который ворвался в его сердце и душу и забрал себе, хотя Се Лянь думал, что у него больше нечего взять. Каким же дураком он был, подумав, что отказался от бессмысленных надежд и глупых мечтаний. Он притронулся к тому, кто принадлежал другому, и это лишь заставило его возжелать сильнее.       Хуа Чэн подобен пламени свечи для мотылька. Он — живительный глоток воды в пустыне тоски Се Ляня; тот, кого всегда мало и одновременно слишком много. Он словно бальзам на рану, нанесенную им же. Он — все и ничто одновременно; он — Се Ляня на бумаге, но не на самом деле. Он — радость и боль, он — печаль и свет в конце пути.       Се Лянь закрывает глаза ладонью. Его психотерапевт был прав: присутствие Хуа Чэна в таком состоянии только усугубляет его страдания, но мысль о том, чтобы отказаться от него... немыслима.       Слезы скатываются по щекам и попадают в уши, но он их не вытирает. Усталость пробирается под кожу и оседает в костях, наливая конечности тяжестью. У него и раньше бывали дни, когда встать с постели казалось непостижимым подвигом, и дело не в отсутствии физической усталости; у него не хватает силы воли, чтобы сделать что-то большее, чем повернуться на бок и уставиться в стену или пролистать ленту новостей в телефоне, это копия жизни, сделанная из украденных моментов, которых у него никогда не было.       — Я несчастлив, — говорит он себе в такие дни. То, что он это признает, само по себе успех.       Однако это ничего не меняет.       Где-то в квартире слышится скрип, приглушенный дверью, а следом цоканье лап по паркету. После этого секундная тишина, и тут прямо под дверью раздается фырканье.       — Эмин, нет, —командует голос. Се Лянь набрасывает одеяло на голову.       Его сердце стучит где-то в горле, и он ждет, замерев на одном месте. Жое мяучет, вылезая из-под одеяла, чтобы занять место поудобнее. Се Лянь считает свои вдохи, пока стук в груди не замедляется, а железный кулак вокруг его живота не расслабляется, оставляя после себя горький привкус тошноты. Дверь его комнаты не открывается. В нее не стучат, и не лают, ничего, что могло бы подтвердить существование Се Ляня.       Минуты текут незаметно. Он не двигается. Предположительно в прихожей звякают ключи. Эмин лает один раз — это измученный, уставший от мира звук, в котором будто звучат все прожитые годы и все трудности, которые он, должно быть, перенес, чтобы оказаться там, где он есть, — затем раздается неразборчивый шепот и … тишина. Се Лянь ждет еще — как долго, он не знает, — напрягая слух, но ничего не слышит.       Он тащится в ванную, медленно и неохотно и бросает взгляд на зеркало — в отражении мятая вчерашняя одежда, которую он не снял перед тем, как отключиться, волосы распущены с одной стороны и торчат с другой, глаза такие красные и сухие, что даже идиот, взглянув на него, понял бы, что он плакал часами, — и заходит в душ; одежда все еще на нем, глаза закрыты, руки трясутся, будто в лихорадке.       Дрожа, он вылезает через неопределенное время с пустотой в голове, но не в сердце. Одежду он оставляет в ванне мокрой кучей.       Пустота внутри в каком-то смысле завораживает. Она лишает его сил и решимости, затуманивает разум и оставляет после себя рой мыслей. Она чешется. Она гложет. Она выворачивает его наизнанку. Это сила, которая держит его в своих объятиях и шепчет «не сегодня» ему в уши каждый раз, когда он пытается вырваться на свободу.       Теперь, в чужой ванной комнате, в том месте, где живет его сердце, вырванное из груди и оставленное гнить, пустота тянет его на пол и удерживает, лишая последних крох сопротивления.       Хотя, на самом деле, это он сам. Это всегда был только он.       Се Лянь смотрит в потолок и не находит никакого ответа. В конце концов, именно холод заставляет его двигаться; пробираясь в его тело и прогоняя тепло после душа. Он хватает полотенце, оборачивает его вокруг талии и босиком выходит из ванной. В квартире холодно. И оглушающе тихо. Только подойдя к двери своей спальни, он понимает, что она не пуста.       Через зияющую бездну гостиной он встречается взглядом с Хуа Чэном. Его глаза широко раскрыты. Он смотрит вниз, затем снова на лицо Се Ляня с приоткрытым ртом. Се Лянь тоже смотрит вниз. Полотенце, которое сейчас на нем, должно быть, принадлежит Хуа Чэну.       Волна жара окатывает его с быстротой молнии, но за ней не следует ничего. Ему больше нечего дать миру: эмоций нет. Внутри ощущается лишь свинцовая тяжесть в костях да монотонное гудение в голове. — И-извини, — бормочет он. — Я не смотрел, я ... дай мне минутку, пожалуйста.       Он одевается быстро и бездумно. Затем складывает полотенце: тщательно, уголок к уголку, край к краю, складывая пополам, затем еще раз, разглаживая складки, пока единственным, что нельзя исправить, не остаются мокрые пятна на ткани.       Не говоря ни слова, он отдает полотенце Хуа Чэну, не отрывая глаз от пола. Даже не будь в голове так пусто, что еще он мог бы сказать? Он знал Хуа Чэна достаточно долго, чтобы быть уверенным, что тот не возражает против подобной ошибки — во всяком случае, не со стороны Се Ляня.       — Гэгэ.       Такое простое слово, он слышал его множество раз — но сердце все еще трепещет, как будто впервые. — Да?       — Ты не посмотришь на меня?       Се Лянь на мгновение зажмуривается, до цветных пятен под веками, делает глубокий вдох и поднимает глаза. Хуа Чэн все еще одет во вчерашнее, одежда помята и в пятнах вокруг воротника, а глаз весь красный. В хорошие дни у него красиво очерченные черты лица; сейчас же кожа кажется будто натянутой на кости. Се Лянь хочет обнять его и сжимать до тех пор, пока вся его тяжесть на сердце не рассеется, пока напряжение не покинет его тело, пока не уйдет то, что причинило боль Хуа Чэну. Но он держит руки при себе, и в тишине бездействия у него болит сердце.       — Дай мне… секунду, пожалуйста, — Хуа Чэн откладывает полотенце в сторону с осторожностью, словно держит хрусталь, и хватает вазу со стола. В ней два цветка лотоса, и это, должно быть, самый маленький и скромный букет, который Се Ляню когда-либо доводилось видеть. — Вот. Это для тебя.       Се Лянь смотрит на цветы, потом снова на Хуа Чэна. — Я не уверен, что понимаю. Хуа Чэн вертит вазу в руках. Цветы раскачиваются, лепестки трепещут. — Я хотел извиниться. За вчерашний день. Я... Ничто не оправдывает того, что я сделал, но я надеюсь, что гэгэ найдет в себе силы простить меня. И... — он поднимает руку, как только Се Лянь открывает рот в протесте, — у меня нет никакого права комментировать твою личную жизнь и людей, которые тебе нравятся. Этого больше не повторится.       — Люди, которые мне... о чем ты говоришь?       — Твой... коллега, — выдавливает Хуа Чэн, скривившись. — Тот, с кем ты вчера говорил. Он отвратительный мусор, но моя реакция была неприемлемой.       Под ногами Се Ляня будто разверзлись зыбучие пески. — Но Сань Лан, я не... я не понимаю. Мне на него наплевать, я даже не общаюсь с ним. С любым из них. Так что если кто-то и должен извиниться, так это я. — Он берет вазу, поправляет лотосы и возвращает ее обратно. — Вот. Прости, что заставил тебя почувствовать, будто тебе нужно... поцеловать меня.       Хуа Чэн кладет свои руки поверх его и сжимает. Холодные. Се Лянь не помнит, были ли они когда-нибудь хоть немного теплее. Низкое кровяное давление, гэгэ, сказал Хуа Чэн раньше, и на этом все закончилось. Теперь холод проникает в и без того холодное тело Се Ляня, делая его еще более вялым. Он жаждет тепла, которое никогда не придет.       — Гэгэ, ты же знаешь, что я никогда не делаю того, чего не хочу, не так ли?       — Да.       — У тебя тоже нет такой власти надо мной.       Се Лянь закрывает глаза и пытается убрать руки назад. Хуа Чэн не позволяет. — Сань Лан...       — Но, — продолжает Хуа Чэн, теперь тише, ближе. Его руки могут быть холодными, но тепло его тела ощущается так четко, что даже с закрытыми глазами можно нарисовать его портрет. — Я сделаю все, что ты захочешь, только потому, что ты попросил. Просто потому, что ты — это ты.       — А как насчет твоего… твоего... — Он не может заставить себя сказать это. Слово застревает у него в горле, обрастает шипами, гниет. — Твои чувства, они, наверное,… я заставил тебя поцеловать того, кого ты не…       Хуа Чэн делает глубокий вдох и притягивает его ближе. — Тебе не нужно беспокоиться об этом.       — Как я могу не беспокоиться?       — Гэгэ, я уже сказал, что не делаю того, чего не хочу.       Се Лянь смотрит на два лотоса, их переплетенные стебли. Он тоже поднимает взгляд на изможденное лицо Хуа Чэна и смотрит в покрасневший глаз. Тот дрожит; или, может быть, это Се Лянь дрожит так сильно, что отзывается даже в теле Хуа Чэна.       — Прощает ли меня гэгэ?       Желание наклониться вперед одолевает его, перерезает веревки, удерживающие его в вертикальном положении. Молниеносно Хуа Чэн убирает вазу и обнимает его. Его объятия — это дом, который Се Лянь не может покинуть, потому что слишком слаб. — Здесь нечего прощать, — бормочет он в мятую ткань рубашки Хуа Чэна. Она пахнет потом и стойким одеколоном. — Я не знаю, почему ты настаиваешь на том, что виноват.       — Может быть, ты хотел чего-то с ним, а я все испортил.       От одной мысли об этом у Се Ляня сводит живот. — Я же сказал тебе, что мне все равно. Я с ним не разговариваю. В любом случае, он не хочет иметь со мной ничего общего. Они больше интересовались тобой.       — Я сильно в этом сомневаюсь, — фыркает Хуа Чэн. — Его попытки приударить за тобой были очевидны, хотя это было отвратительно и грубо. Ты действительно не заметил?       — Я не...       Какие слова будут иметь смысл? Как много он может раскрыть, прежде чем снимет с себя всю защиту и предстанет обнаженным и жалким? Какая-то часть его души бьется под грудной клеткой, требуя, чтобы он озвучил ее вопли, но как он может? Если он это сделает, то невозможно будет собрать осколки, на которые он разобьется.       — Меня просто не волнует ни один из них, — продолжает он.       Руки Хуа Чэна крепче обнимают его. — Гэгэ?       — Сань Лан?       — Если я задам тебе вопрос, ты ответишь мне честно?       Руки Се Ляня судорожно сжимают рубашку Хуа Чэна. — Я попробую.       — Все ли в порядке на работе?       Что-то смещается в груди Се Ляня и падает в пропасть под ногами, увлекая его за собой. Он покачивается на ногах; Хуа Чэн поддерживает его. Вдох занимает целую вечность, выдох длится вечность — и затем он должен делать это снова, и снова, и снова, и осознание этого обрушивается на него, как тысяча кирпичей.       — Нет, — говорит он — и ломается.       Вой, который он издает, грубый, животный, исходящий из гнилых глубин его души. Хуа Чэн издает такой же раненый звук. Он пробивается сквозь отчаяние Се Ляня, но на этот раз он не обращает на него внимания. На этот раз он игнорирует все и всех, отодвигает весь мир назад и вместо этого ставит себя на передний план, в центр момента, где остаются только он и его боль. Отстраненно он замечает, что Хуа Чэн подталкивает его двигаться. Он следует за ним инстинктивно, по-прежнему доверяя, даже после всего, что произошло между ними и разорвало связывающие их узы. Мир наклоняется; и он вместе с ним, на один ужасающий момент он висит среди ничего, прежде чем рухнуть обратно в объятия Хуа Чэна на диван, который уже начал пахнуть собакой.       После этого время будто исчезает. Он собирается с силами вечность спустя, без слез и мыслей, но, к его удивлению, с легким сердцем. Хуа Чэн крепко прижимает его к себе, одной рукой обнимая за затылок, а другой поглаживая спину. Это достаточно успокаивает, чтобы расслабиться окончательно.       Он бы остался в этом моменте навсегда.       — Ты хочешь поговорить об этом? — спрашивает Хуа Чэн. Его голос такой медленный, такой тихий; нерешительность исходит от него ощутимыми волнами.       Нет, думает Се Лянь, но — Я ненавижу это, — срывается с его губ, и плотина прорывается. — Я ненавижу эту работу, я ненавижу команду, я ненавижу компанию, я ненавижу все это. Каждое утро мне хочется плакать, или кричать, или съесть свой компьютер, чтобы никогда больше его не видеть. Мои товарищи по команде просто дышат, а мне хочется их задушить. С меня хватит. Я устал, и ничто не помогает, даже терапия, не —       — Ты проходишь терапию?       Се Лянь так быстро закрывает рот, что прикусывает язык.       — Гэгэ?       — Да, — выдавливает он.       — Из-за чего?       Три слова. Его жизнь и масштабность его неудачи, описанные всего тремя словами. — Профессиональное выгорание и депрессия.       Руки Хуа Чэна дергаются. Его тело напрягается, и Се Лянь знает: вот оно. Вот как это закончится.       — Вот почему ты был так несчастен в последнее время, да?       Спокойствие покидает его волнами, как будто его никогда и не было. Его заменяет чувство другого рода, он боялся его в течение многих лет. Оно неизбежно.       — Ты когда-нибудь собирался мне сказать? — давит Хуа Чэн, когда Се Лянь молчит. Его голос холодный и отрывистый, он режет сердце Се Ляня на куски, как самый острый нож. Говорить правду еще больнее.       — Я надеялся, что мне не придется этого делать.       — Я так и понял.       — Сань Лан, я... — Он отстраняется, хотя покидать безопасные объятия Хуа Чэна — последнее, чего он хочет. Но он должен. Самое меньшее, чего заслуживает Хуа Чэн, — это чтобы на него смотрели, когда Се Лянь разрушит то, что осталось от их дружбы.       Его глаз теперь еще краснее. Непослушные слезы липнут к ресницам. Плакал ли он, когда Се Лянь разбился вдребезги в его объятиях, побежденный собственным жалким "я"? Даже если бы так оно и было, сейчас у него грозное выражение лица, такое, с каким он смотрит на людей, которых считает мусором. Се Лянь никогда не ожидал, что однажды испытает его на себе.       — Ты злишься на меня.       Хуа Чэн вздыхает и вытирает глаза рукавом. — Я надеялся, что ты доверяешь мне достаточно, чтобы разделить со мной свои трудности. Наверное, я ошибался.       — Но я доверяю! Я действительно доверяю тебе! Это просто... — В тишине Хуа Чэн ждет, пока он соберется с мыслями. Он всегда такой внимательный. Как мог Се Лянь не влюбиться в него? — Я не хотел беспокоить тебя по этому поводу. У тебя хватает забот и без того, чтобы я добавлял к ним еще больше.       — Ты действительно думал...— Хуа Чэн закрывает рот, клацая зубами. Звук такой резкий, что Се Лянь ожидает увидеть кровь между его сжатыми губами. Никакой крови нет. Есть только гнев Хуа Чэна, холодный, всеобъемлющий.       А затем он хватает Се Ляня и разворачивает его так, чтобы они оказались лицом к лицу, и Се Лянь не может пошевелиться, зажатый в железной хватке рук, от которых он никогда не захочет сбежать.       — Гэгэ, послушай меня. Ты не обуза. Ты не доставляешь мне хлопот. Я хочу, чтобы ты помнил, что я здесь ради тебя. Каждый день. Каждую ночь. Всегда. Ты меня слышишь? — Он обхватывает лицо Се Ляня руками, и в этот момент в мире остаются только они двое. — Я здесь ради тебя. Независимо от того, что заставляет тебя думать твоя депрессия, я здесь для тебя.       — Сань Лан... — всхлипывает он и цепляется за руки Хуа Чэна, за всего Хуа Чэна — это больше, чем он заслуживает, больше, чем он когда-либо получит. — Сань Лан, ты... ты не можешь...       — Се Лянь. — Собственное имя, срывающееся с любимых губ, заставляет его замолчать. — Я здесь и всегда буду здесь.       — Но твой... человек, которого ты любишь, я не могу тебя удерживать...       — Это ты.       — Далеко от ... что?       Хуа Чэн громко сглатывает. — Это ты. Это всегда был ты. Больше никого. Только ты.       Мир останавливается. Этот момент отличается от того перелома, который последовал после Поцелуя: он по-своему интимнее. Это происходит только между ними двумя. Некому это засвидетельствовать, некому что-то доказать. Только он и Хуа Чэн, обнимающие друг друга.       Се Лянь разрушает надежду в своем сердце, чтобы она не стала слишком большой и не разорвала его изнутри. И вместо того, чтобы быть счастливым, он просто…       Чувствует себя уставшим.       — Сань Лан не должен смеяться надо мной, — бормочет он, но не пытается слезть с колен Хуа Чэна. Это самая сладкая, самая болезненная тюрьма — возможно, если они останутся в таком состоянии, ничего не изменится.       —Я не смеюсь над тобой, — говорит Хуа Чэн с таким серьезным выражением лица, что это пресекает сомнения Се Ляня в зародыше. Но он не должен позволять себе надеяться, не должен верить в эти слова. Так безопаснее. — Я бы никогда не стал шутить по этому поводу.       — Так долго, Сань Лан. Ты заставил меня думать, что ты влюблен в кого—то... в кого-то другого так долго.       Хуа Чэн горько улыбается. — Потому что я трус. Как ты вообще мог смотреть на кого-то так, как на меня? Я не пытаюсь вызвать у тебя чувство вины, гэгэ, не делай такое лицо. Все, о чем я прошу, это позволить мне поддержать тебя. Я ничего не жду взамен, и меньше всего взаимности в моих чувствах. Я не поэтому рассказываю тебе о них.       У Се Ляня звенит в ушах. Что-то шевелится у него в груди, бурлит так сильно, что его тошнит. — Тогда почему?       — Я хочу, чтобы ты был уверен, что я не собираюсь оставлять тебя только потому, что ты сейчас нездоров. Я хочу помочь тебе пройти через это. Я хочу видеть твою улыбку, как раньше. Этого достаточно, чтобы заставить себя перестать быть трусливым дерьмом.       — Ты любишь меня.       — Да, — говорит Хуа Чэн, хотя выражение его лица — выражение человека, испытывающего мучительную боль. Се Лянь хочет разгладить эти морщины страданий, провести пальцами по всему лицу Хуа Чэна и изучить его, чтобы никогда ее не забыть. Он хочет смеяться, хочет плакать, но не делает ни того, ни другого, потому что все, на что он способен, — это рухнуть обратно в объятия Хуа Чэна, как марионетка с перерезанными нитями, бессильная, безвольная, ищущая силы снаружи, когда внутри ее не хватало годами. Хуа Чэн охает, но не теряя ни минуты, прижимает к себе. Сердце под ухом бешено колотится в груди. Сердце Се Ляня вторит ему. — Гэгэ?       — Ты любишь меня, — говорит Се Лянь, все теплее, все быстрее. — Я не... ты... ты любишь меня.       — Да, гэгэ, я...       Се Лянь прижимается к нему губами. Он неправильно рассчитывает расстояние и собственную силу; их зубы стучат, губы отдают болью и ощущается вкус крови, но…       Хуа Чэн издает какой-то звук. Сдавленный, отчаянный. Он пронзает Се Ляня до самого сердца, дает силы, чтобы идти дальше, и он продолжает давить, пока Хуа Чэн не сдается и не целует его в ответ, полный голода и безразличный к крови и боли. Он притягивает Се Ляня еще ближе. Се Лянь тонет в его поцелуях и объятиях, счастливо тонет и в этом забвении находит больше сладости, чем когда-либо знал.       Поцелуй со временем становится неглубоким, томным, превращается в легкие касания припухших, скользких губ. Хуа Чэн прижимается лбом к лбу Се Ляня, снова смотрит на него глазом, полным слез. — Гэгэ, — бормочет он тоном, которого Се Лянь никогда раньше не слышал, — ты действительно станешь моей смертью.       — Не умирай, — шепчет Се Лянь. Все, что было бы громче этого, было бы кощунством. Это разрушило бы момент и снова оставило бы его в холоде и одиночестве, бьющимся в муках мечты, которую он никогда не увидит наяву. — Абсолютно никакой смерти.       Смех Хуа Чэна ударяет ему в голову, как крепчайший алкоголь. Он жаждет больше. Он жаждет его смеха и криков, стонов удовольствия и всхлипываний, которые пока даже представить себе не может. Он хочет всего этого.       На него, как тонна кирпичей, обрушивается мысль о том, что он еще может получить то, на что слишком долго боялся надеяться.       — Сань Лан, — шепчет он, затаив дыхание, полный восторга. — Мы женаты.       Глаза Хуа Чэна горят. — Так и есть. — Он обхватывает щеку Се Ляня, проводит большим пальцем по разгоряченной коже. — Мое сердце. Мой муж.       — Мой муж, — вторит ему Се Лянь. Впервые с момента их свадьбы этот факт не причиняет ему боли. Осознание пронзает его сознание. — Поцелуешь меня снова?       — Всегда, — клянется Хуа Чэн.       И Се Лянь падает в его объятия без колебаний или страха, впервые за много лет чувствуя себя живым.