We're after the same rainbow's end

      Позже они лежат, запутавшись в простынях, сплетаясь ногами. Руки беспрестанно касаются волос, шеи и спины, их губы сталкиваются в поцелуях, которые продолжались бы вечно, но совсем скоро они начинают задыхаться от темпа. Се Лянь цепляется за Хуа Чэна изо всех сил, и тот в ответном жесте крепче обнимает Се Ляня. Ни один из них не собирается отпускать.       Они женаты, мысленно повторяет Се Лянь, пальцем рисуя невидимые узоры на коже Хуа Чэна. Они женаты и любят друг друга. Наконец-то кажется, что черная полоса его жизни отступила.       — Что бы ты сделал, женись я на Цзянь Лань? — спрашивает он в какой-то момент. Трудно сказать, сколько времени прошло, время вдруг стало таким незначительным.       Хуа Чэн целует его в кончик подбородка, а затем снова и снова, и Се Лянь уже решает, что тот не ответит.       — Наверное, я был бы зол на себя, — все-таки выдыхает Хуа Чэн тем же приглушенным тоном, каким говорил с тех пор, как они оказались на диване. — Я струсил и даже не пытался признаться. Но я никогда не позволил бы тебе узнать об этом. Был бы рядом, поддержал тебя в любом случае.       — Ты ведь заметил, что я был несчастлив, да? Ты всегда замечаешь.       — Не в этот раз. Я опоздал.       Се Лянь обхватывает лицо Хуа Чэна своими ладонями. Это такое чудо — осознавать, что он может касаться без страха, что этого желают; что Хуа Чэн может трогать в ответ, и Се Лянь примет все без остатка. Он вглядывается в него: — Я знаю, что ты почувствовал неладное. Но и я сделал все, чтобы убедить тебя, будто со мной все в порядке.       — Больше никогда. Ты меня слышишь? Больше не скрывай от меня свою боль, гэгэ. Даже если я не смогу избавить тебя от нее, то разделю на двоих. Ты не одинок.       Его слова звучат слишком хорошо для правды — внутренний голос Се Ляня требует, чтобы он отказался и тащил всю тяжесть душевных мук в одиночку, ведь никто другой никогда и ни за что не сделает это за него, но—       Он хочет верить Хуа Чэну. На самом деле, Се Лянь жаждет этого, поэтому еще глубже зарывается в объятия своего мужа, — Своего мужа! Они женаты! — позволяя обнимать в ответ так, как никогда раньше. Нужно так много сделать, о стольком поговорить, но сейчас Се Лянь думает только о том, как ногти Хуа Чэна нежно ведут по коже головы, о приятном весе руки, перекинутой через его талию, и о зарождающемся жаре между ними. «Вместе» — именно та жизнь, которую он хотел бы попробовать.       — Завтра открывается выставка, — говорит Хуа Чэн. — Я рассказывал о ней, помнишь?       Не счесть вещей, о которых ему говорили, но которых Се Лянь совершенно не помнит. Он пытается откопать нужное в памяти: — Это... это как-то связано с моим отцом, да?       — Да. Выставка посвящена образу будущего и финансируется крупнейшими компаниями этого региона, — смеется Хуа Чэн, и Се Лянь ощущает вибрацию. — Как будто какие-то корпорации могут предсказать, что ждет нас дальше.       — Кто-то в отделе маркетинга, вероятно, подумал, что это хорошая идея.       — Все они идиоты.       Се Лянь ведет дорожку поцелуев от носа Хуа Чэна до линии роста волос, ловя каждый ответный вздох. Любовь смягчает гнев Хуа Чэна. Конечно, сейчас он не дает злости брать верх так, как в прошлом, но бывают моменты, когда прежняя ярость застилает Хуа Чэну глаза. В такие моменты Се Лянь почти уверен, что будь Хуа Чэн выше законов, точно полетели бы головы.       — Ты хочешь пойти со мной?       Се Лянь представляет, что тогда ему придется встретиться с отцом, и пронизывающий холод разливается по всему телу. — Я не уверен, что это… Прости, Сань Лан. Не думаю, что смогу.       — Не извиняйся. Я просто спросил. Я ожидал, что ты откажешься.       — Мне так жа—       Хуа Чэн прижимает палец к губам Се Ляня. — Не извиняйся за то, что ставишь свой комфорт на первое место.       Терапевт Се Ляня точно похвалил бы его. Может быть, все те часы, проведенные в ее кабинете, были не зря; может быть, в конце темного туннеля, по которому он движется сколько себя помнит, горит свет. В объятиях Хуа Чэна легко поверить, что выход есть.       — Мы все еще можем пойти на новогодний ужин к тете Чуньтао, она ведь приглашала, — выдыхает он после того, как Хуа Чэн ведет пальцем к вырезу его рубашки. — Или на встречу с твоими сотрудниками, которые останутся в городе? Если ты, конечно, хотел бы сходить, и не против, чтобы я присоединился.       Хуа Чэн настолько умело сочетает в себе мягкость и настойчивость, что у Се Ляня не хватает духу сопротивляться, когда его толкают на спину. Хуа Чэн возвышается над ним, поставив руки по обе стороны от его головы, черные волосы занавесом отрезают их от всего остального мира. Се Лянь поднимает на мужа глаза и вспыхивает, а сердце, будто испуганное животное, трепещет в груди. Теперь он может смотреть на Хуа Чэна сколько угодно — поэтому Се Лянь упивается видом острой линии челюсти и слегка искривленного носа, сломанного еще в детстве, впечатывает в память, как приоткрываются губы, прежде чем Хуа Чэн наклоняется, чтобы украсть поцелуи, которые и так принадлежат только ему.       — Гэгэ, — шепчет Хуа Чэн после того, как они отрываются друг от друга. Его близкое дыхание, касающееся губ, разжигает в Се Ляне огонь. — Куда бы ты ни пошел, я буду рядом. Я могу только надеяться, что время от времени ты тоже будешь сопровождать меня, но главное то, что место рядом со мной принадлежит тебе. — Он проводит рукой по брови Се Ляня, соскальзывает вниз по щеке, накрывая ее с нежностью, неподвластной ни одному человеку. — Если меня пригласят на какое-нибудь мероприятие, ты всегда можешь присоединиться ко мне. Твое присутствие, по крайней мере, сделает это испытание терпимым.       — Сань Лан, — по привычке тянет Се Лянь, прекрасно понимая, что это ничего не изменит. Так всегда было и будет. В этом весь Хуа Чэн: угроза для всего мира, но тихая гавань Се Ляня. Хуа Чэн — воплощение противоположностей, сшитых воедино одной лишь силой его воли.       Тот усмехается, прижимаясь поцелуем к месту под челюстью Се Ляня, и выбивает из него судорожный выдох. — Или мы можем провести день вместе. Только ты и я. Устроить праздничный ужин, потанцевать в гостиной и провести брачную ночь. После мы могли бы отправиться в медовый месяц, которого у нас не было.       — Сань Лан, — вздыхает Се Лянь, бессильный перед натиском ласки. Он представлял себе что-то такое бесчисленное количество раз, но все фантазии меркнут по сравнению с реальностью.       Он никогда не представлял, насколько горячи губы Хуа Чэна, как волнующе может быть соприкасаться зубами, как чужие холодные руки согревают кожу. Он никогда не думал, насколько затягивают его поцелуи, как захватывает от них дух. Если бы Хуа Чэн сорвал с него одежду, взял его здесь и сейчас, сделал своим — Се Лянь бы даже не подумал его остановить.       — Одно твое слово, гэгэ, и я все сделаю.       Се Лянь обхватывает лицо Хуа Чэна ладонями: — Даже если это будет что-то безрассудное?       — Даже тогда.       — Что, если я попрошу твой бизнес?       — Все, что принадлежит мне, твое.       — Твое сердце?       — Оно принадлежит тебе с тех пор, как я понял, что способен любить.       — Луну?       — Я спущу ее с неба и подарю тебе.       Лицо Се Ляня просто не может стать еще краснее, а смех, который все-таки прорывается сквозь сжатые губы, не делает ситуацию проще. На лице Хуа Чэна отражается изумление.       — Прошло так много времени с тех пор, как ты смеялся вот так, — говорит он, не сводя с Се Ляня глаз.       — Так?       — Будто ты действительно этого хочешь, а не потому, что чувствуешь, что должен.       Се Лянь запускает руку в волосы Хуа Чэна, взъерошивает и без того непослушные пряди. — Это потому, что я счастлив, — поцеловать Хуа Чэна в нос кажется таким естественным, поэтому он поддается порыву. — Ты делаешь меня счастливым.       — И я обещаю, что сделаю все возможное в будущем.       Се Лянь притягивает его к себе, соприкасаясь лбами. — Я знаю.

***

      Несколько оставшихся до Нового года дней проходят как в тумане. Се Лянь ходит на работу, но не замечает, что делает или что говорят ему коллеги, если они вообще что-то говорят. Он смутно помнит, как его менеджер бросает недовольные взгяды, но не обращает на это внимание. Не тогда, когда все мысли заняты домом, куда он может вернуться в конце дня; домом, в котором он не задыхается, домом, где Эмин и Жое бездельничают весь день, но каждый раз бегут поприветствовать его по возвращении, домом, где есть Хуа Чэн. Впервые с тех пор, как он себя помнит, все идет... хорошо. Насколько это возможно.       День выставки приходит и уходит. Хуа Чэн хмурится так, будто противостоит, как минимум, всему миру, ворчит что-то о жадности, бессмысленности и идиотах, пока Се Лянь не успокаивает его поцелуем и обещанием награды, как только тот вернется домой. Он понимает, что слово придется сдержать, потому что несколько часов спустя Хуа Чэн возвращается разъяренным и измученным, что случается довольно редко. Он всегда в какой-то степени зол, независимо от того, сколько лет провел в кабинете терапевта, но это — это слишком даже для него.       Не говоря ни слова, Се Лянь снимает с мужа несколько слоев одежды и ведет его в постель, где они ложатся в тишине, обнимая друг друга. Хорошо, что это последний рабочий день перед праздниками; просыпаются они далеко за полдень. Эмин будит их проникновенным поскуливанием. Он достаточно воспитан, чтобы не мочиться дома, но полон решимости разбудить даже армию мертвых. Хуа Чэн молчалив. Он выглядит опустошенным, но в хорошем смысле — как воздушный шарик, который наконец-то взорвался, выпуская лишний воздух.       Это подходящее настроение для семейного ужина, даже если семья — это радушная тетя Се Ляня и двоюродный брат, который будет вести себя хорошо, если увидит в этом выгоду. У Хуа Чэна нашлась масса красочных историй о его потасовках с Ци Жуном. Судьба посмеялась, сделав их семьей.       Они одеваются, украдкой поглядывая друг на друга и целуясь при каждом удобном случае. Действительно ли пары устают от близости? Друг от друга? С каждым взглядом любовь Се Ляня к своему мужу становится лишь сильнее. С каждым поцелуем он жаждет большего. С каждой лаской его голод растет. Сама жизнь, кажется, может погаснуть перед силой его любви. Это пугает и, в то же время, толкает дальше. Хотя Се Лянь не слишком наблюдателен, Хуа Чэн выражает свою любовь достаточно открыто, чтобы понять, что чувства взаимны.       Путь на поезде и прогулка до дома Минь Чуньтао проходят в тишине. Всю дорогу они держатся за руки, не обращая внимания на кусачий холод, и расцепляются только после звонка в дверь тети. Конечно, больше для удобства, чем из соображений приличия.       В конце концов, трудно снять куртки, если вы отказываетесь отпускать друг друга.       Тетя Се Ляня — такой же ураган радости, как и в прошлый раз. — Ляньлянь! А-Чэн! Заходите, заходите! — восклицает она, прежде чем затянуть их внутрь, и гости следуют за ней, на ходу стягивая верхнюю одежду и оставляя обувь у двери.       Накрытый на столе новогодний ужин в семье Се Ляня назвали бы скромным. Некоторые блюда точно приготовлены тетей, но в других безошибочно угадывается рука шеф-повара. После смерти его бабушки ни один их семейный ужин не проходил без еды из ресторанов, потому что мать Се Ляня и кухня были смертельно опасным сочетанием.       Минь Чуньтао замечает, как пристально он разглядывает стол. — Цзецзе занесла их, — говорит она. — Я предложила ей остаться, намекнула, что вы двое тоже придете, но она сказала, что не может.       Хуа Чэн сжимает руку Се Ляня и ничего не говорит. Се Лянь тоже молчит. Он подозревал, что мать поддерживала связь со своей сестрой, но не может точно понять, что испытывает по этому поводу. Слишком противоречивая атмосфера висит между ними всеми, чтобы легко наклеивать ярлыки.       Было легче, когда он, как хороший сын, делал то, что ему говорили, и не думал об альтернативах.       — А-Жун! — кричит Минь Чуньтао куда-то за их спины. — Пора ужинать!       Ци Жун выходит из своего логова с мрачным выражением лица, которое добреет только при виде еды. Он садится как можно дальше от Хуа Чэна, и Се Лянь не может спорить, что это лучший выбор для них всех.       В остальном вечер проходит настолько традиционно, насколько может проходить обычный новогодний ужин в кругу близких. Минь Чуньтао даже раздает красные конверты — протесты Се Ляня замирают у него в горле, когда он замечает, как ярко сияют глаза Хуа Чэна. Тогда до него доходит, что это, вероятно, первый раз, когда его муж получает красный конверт. Сам Се Лянь никогда не давал ему ни одного.       Он протягивает руку и сжимает руку своего мужа просто потому, что может.       — Гэгэ? — спрашивает Хуа Чэн, и выражение его лица такое щемяще открытое, что Се Лянь не может удержаться от поцелуя.       — Перед моими пельменями?! — визжит Ци Жун. — Сними гребаную комнату, ты, отвратительный—       Хуа Чэн бросает в него палочками для еды, и Се Лянь, переглядываясь с тетей, понимает, что ужин можно считать оконченным. Оскорбления, которыми перекидываются Хуа Чэн и Ци Жун, лучшее этому подтверждение.       В любом случае, удивительно, что они продержались так долго.       Минь Чуньтао провожает их добрыми пожеланиями, которых хватит на несколько лет, и пакетами, полными еды. И даже нагруженные оставшимися с ужина блюдами, они умудряются держаться за руки. Каждый раз, когда Се Лянь смотрит вниз, хихиканье застревает у него в горле. Так ли себя чувствуют подростки, когда их первая влюбленность взаимна? Это похоже на школьную любовь, когда находишь кого-то, с кем можно держаться за руки, украдкой целоваться и шептать бессмысленные секреты. Во время учебы он ни разу не почувствовал потребности в близости, даже когда нагрянуло половое созревание и в крови загорелись желания, ставящие в тупик. Ему было семнадцать, когда он встретил Хуа Чэна, и даже тогда любовь приходила к нему медленно, год за годом, тем не менее прочно обосновываясь в его сердце.       Может быть, уже поздно для таких легких чувств. Может быть, ему должно быть стыдно, но вместо этого он рад, так счастлив, как только может быть, и в кои-то веки жаждет увидеть, что ждет его в будущем.       — Мы приглашены на ужин в казино, — говорит Хуа Чэн, пока они спешат сквозь ночь к железнодорожной станции. — Нам не обязательно идти, но если ты хочешь...       — Ты хочешь пойти?       — Я пойду туда, куда пойдешь ты, гэгэ.       Се Лянь тянет их за соединенные руки. — Сань Лан, ты не помогаешь.       — Дворец наслаждения в другой стороне. Кроме того, — он ухмыляется и наклоняется к Се Ляню, его горячее дыхание обдает его ухо и щеку, — это наша первая новогодняя ночь в качестве мужей, гэгэ. Я не возражаю, если мы пойдем домой и отпразднуем соответствующим образом.       Предвкушение оседает в животе Се Ляня, выжигая внутренности. От возможного исхода сегодняшнего вечера у него кружится голова. Вместо этого он крепче сжимает руку Хуа Чэна, и сила его хватки говорит сама за себя.       Хуа Чэн спотыкается о собственные ноги. — Черт возьми. Хорошо. Да.       Се Лянь хихикает — хихикает! Он чувствует себя таким легким, таким молодым и сияющим после многих лет непрекращающейся серости. По-ощущениям, если он отпустит руку Хуа Чэна, то может улететь в небо.       — У меня есть, эм. План? — говорит Хуа Чэн, с каждым шагом будто все ускоряясь. — И я провел, кхм, исследование, так что…       — Ты… исследовал?       — Конечно, —Боже, теперь в его голосе звучит возмущение. — Я потратил годы, представляя, как ты стонешь подо мной, но точно не от боли. Разрываясь между необходимостью оседлать Хуа Чэна прямо здесь и сейчас и убежать так далеко, чтобы никто никогда не увидел его пылающего лица, Се Лянь продолжает цепляться за его ладонь. Это играет ему на руку: в один момент кто-то врезается в него, от человека разит алкоголем, и он явно не очень хорошо осознает действительность.       — Смотри, куда идешь! — кричит ему вслед Хуа Чэн. — Глупый мусор.       Се Лянь крепче прижимается к нему. — Сань Лан, поезд. Пойдем.       — У вас, ребята, нет никакого уважения, — произносит кто-то рядом слишком медленно, выдавая человека, который знает, что пьян, но все еще пытается притвориться, что это не так. — Обзывать старину Хуна.       Хуа Чэн напрягается, а внутри Се Ляня все замирает. Он оглядывается и замечает фигуру, прислонившуюся к стене — едва различимый силуэт на грязно-сером фоне.       — Никакого уважения. Никакого уважения, я говорю.       — Тебя никто не спрашивал, — огрызается Хуа Чэн. Его руку в хватке Се Ляня бьет дрожь. — Эта дрянь заслуживает удара в лицо, а не уважения.       — Да? — пьяно тянет произносит мужчина позади них. — Хочешь сказать это мне прямо в лицо?       Хуа Чэн резко оборачивается. Сердце Се Ляня колотится в горле, а в животе разгорается новый пожар, жажда кровопролития и насилия, от которой руки фантомно покалывает. Он принимает стойку, которая навечно отпечаталась на подкорке мозга, хотя чувствуется немного непривычно после стольких лет.       Адреналин сделает свое дело, думает он, впервые в жизни видя отца Сань Лана. Хун Цинлинь выглядит старше, чем положено мужчине его возраста. У него дряблое лицо, кожа покрыта пятнами. Он грязный, от него разит алкоголем и, должно быть, месяцами немытым телом.       И самое ужасное, что даже через всю эту грязь Се Лянь замечает очевидное семейное сходство. Хуа Чэн унаследовал форму лица и глаз, а также вдовий пик, который придает его лицу выразительности.       — Мне больше нечего тебе сказать, — шипит Хуа Чэн сквозь стучащие зубы, — ты глупый, бесполезный мусор!       Хуа Чэн из прошлого, ярость которого была неудержима, сказал бы такое, но того Хуа Чэна нет уже много лет, он побежден и разлагается на кладбище своего прошлого. Что бы ни овладело Хуа Чэном сейчас — Се Лянь боится этого так, как никогда раньше.       Он ставит сумки Минь Чуньтао на тротуар и встает перед своим мужем, как живой щит. Его ведет от кипящей внутри фантомной силы, которой, по-честному, у него нет.       — Ты не имеешь права разговаривать с моим мужем, — тянет он. — Не имеешь права даже смотреть на него.       Хун Цинлинь подается вперед, покачиваясь на ногах. — Ты думаешь, я послушаю тебя? Мне даже на него насрать. Просто слишком похож на моего сына, где бы он ни гнил.       Се Лянь бьет его кулаком в челюсть.       Хун Цинлинь падает на землю, как мешок с рисом. Хуа Чэн кричит: — Гэгэ! — и хватает Се Ляня за руку. Се Лянь не двигается с места. Его грудь тяжело вздымается, в ушах звенит. Он не сводит глаз с человека, который является отцом Хуа Чэна только по фамилии и генам, и ждет. Все, что делает Хун Цинлинь, — это кряхтит и корчится. Он не произносит больше ни слова, не встает. Огонь внутри Се Ляня медленно затухает.       — Черт, — говорит другой пьяница и спешит отойти от них как можно дальше. Се Лянь поворачивается к нему спиной. Он поднимает сумки, берет Хуа Чэна за руку — та больше не дрожит, зато дрожит Се Лянь — и слабо тянет его к железнодорожной станции.       Через несколько минут к нему возвращается дар речи. — Мне ужасно жаль, Сань Лан, — кротко говорит он. — Я не хотел... но после того, что он сказал, я не мог просто...       Хуа Чэн останавливается, хватает Се Ляня за подбородок и наклоняет его голову так, чтобы они оказались лицом к лицу. — Гэгэ, если мы сейчас же не вернемся домой, я затащу тебя в какой-нибудь темный угол и трахну у стены.       — Сань Лан?       — Это было так горячо, гэгэ. Так чертовски горячо.       Се Лянь вспыхивает. — Я… Я хотел сделать это с тех пор, как ты рассказал мне, как он с тобой обращался.       — Он не заслуживает того, чтобы ты тратил на него свои мысли.       — Как и ты не заслужил того, через что он заставил тебя пройти.       Хуа Чэн целует тыльную сторону руки Се Ляня. — Иначе я бы не познакомился с тобой.       От одной этой мысли желудок Се Ляня скручивается, сердце колотится в груди, как будто хочет вырваться к Хуа Чэну и никогда с ним не расставаться. Хуа Чэн — его дыхание, его жизнь, единственный свет во тьме. Он не может представить себе мир без него.       Прибывающий поезд битком набит людьми. Се Лянь и Хуа Чэн протискиваются внутрь и стоят, прижавшись друг к другу, их толкают на каждой остановке. С каждой станцией толпа редеет. Огни города проплывают мимо; в каждой квартире чья-то семья собирается вместе, чтобы отпраздновать Новый год. Призрачная тоска пронзает Се Ляня. Это скорее привычка, чем настоящая эмоция. Каждое празднование, которое устраивала его семья, было именно таким: традиционным, привычным сборищем без реального желания видеть друг друга. Эта новогодняя ночь — первая, где этой привычке нет места. Осознание этого настолько же ужасно, насколько и восхитительно.       Они возвращаются домой в молчании. Эмин вразвалку подходит к Хуа Чэну и прислоняется к его ногам, глядя на него снизу вверх огромными влажными глазами. Хуа Чэн вытирает ему морду ладонью.       — Точно, пора прогуляться, — он целует пылающую щеку Се Ляня. — Мы скоро вернемся, гэгэ.       Се Лянь в ответ только мычит, не способный вымолвить ни слова. Он занят тем, что убирает продукты в холодильник, по одному контейнеру за раз, как головоломку, более сложную, чем она есть на самом деле. Вот каким Хуа Чэн застает его после возвращения — уставившимся на открытый холодильник с контейнером в руке. Он притягивает его к себе, прижимаясь грудью к спине, и освобождая его руку.       — Гэгэ, — мягко говорит он, — ты дрожишь.       Се Лянь захлопывает дверцу холодильника, но дрожь не прекращается. Как глупо. Он даже не понимает, в чем дело.       — Я... — хрипит он тихим голосом. — Прости, Сань Лан, я не должен был...       — Чего не должен был?       — Бить твоего отца. Мне следовало лучше контролировать себя.       Хуа Чэн осторожно разворачивает его к себе. — Гэгэ, я не возражаю, что ты его ударил. Я просто хотел бы, чтобы тебе никогда не приходилось видеть этот мусор.       — И все же...       — Ты же знаешь, что мы с ним не знакомы, да?       — Я знаю.       — И ты знаешь, я жалею, что у меня не хватило сил избить его перед уходом, верно?       — Да, — шепчет Се Лянь. Воспоминание о неизмеримом, горячем гневе Хуа Чэна пронзает его разум подобно молнии.       — Тогда ты знаешь, что я не против того, чтобы ты ударил его, — Хуа Чэн на мгновение замолкает, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Се Лянь обнимает его, кладет руки на его тонкие бедра и узкую талию. — Я только хотел бы, чтобы ты не прятал свои чувства так сильно, что потом они вырывались бесконтрольно.       — Ты говоришь, как мой психотерапевт.       — И ты должен позволить себе кричать и ломать вещи, прежде чем гнев сломает тебя.       Вы справлялись с гневом до депрессии?, однажды спросил его психотерапевт, и все, что Се Лянь мог предложить в качестве ответа, — это молчание. Сейчас тоже, но, по крайней мере, он может спрятать лицо на груди Хуа Чэна, как будто завтра не наступит.       Хуа Чэн выводит их из кухни, шаг за шагом. Все лампы выключены. Шторы не задернуты. Оранжевый свет уличных фонарей освещает квартиру. Случайный луч пробегает по потолку, когда машины проезжают по улице. Этого достаточно, чтобы Се Лянь видел очертания мебели, знал, куда положить руки на Хуа Чэна, когда они двигаются по гостиной. Это похоже на— да, на танец, медленный и размеренный, в котором больше покачиваний, чем реальных движений. Хуа Чэн запевает мелодию, и Се Лянь узнает ее, подстраиваясь под ритм. Он не подпевает, нет — он бы не осмелился разрушить очарование момента пением, но движения даются легче с каждой знакомой ему нотой.       Они никогда раньше не танцевали. Черт, он не может вспомнить, танцевал ли он хоть раз в своей жизни. Есть что-то волшебное в прижатых друг к другу телах, в близости и молчаливых объятиях, в уверенности, что теперь представляет его жизнь. Объятия Хуа Чэна — это тепло, это возвращение домой после долгого дня, это солнце, выглядывающее из-за облаков после грозы. Это приглаживает гул мыслей в голове Се Ляня и успокаивает его сердце, заставляет его чувствовать себя цельным там, где раньше были только осколки битого фарфора.       —Лучше? — спрашивает Хуа Чэн спустя неопределенное время, за которое количество проезжающих машин успевает сократиться почти до нуля.       Се Лянь тает в его объятиях. — Да, — говорит он, и это действительно так. — Спасибо.       Хуа Чэн прижимает холодные губы к его виску, позволяет им задержаться. — Пора спать?       Сердце Се Ляня замирает. — Д-да.       Он первым принимает душ и тратит слишком много времени на приведение себя в порядок. После этого он смотрит на свое отражение в зеркале и не видит ничего, заслуживающего похвал, которые Хуа Чэн шепчет ему на ухо. Его лицо осунулось, под глазами залегли мешки. На шее постепенно сходит синяк — подтверждение проделки его мужа две или три ночи назад.       Он смотрит на себя и жалеет, что не чувствует, что его можно желать. Может быть, это упростило бы ситуацию и успокоило его нервы, позволило бы ему чувствовать себя в своем теле как дома, а не облаченным в костюм на несколько размеров больше.       Когда он ложится в постель, его трясет, как в лихорадке. Становится еще хуже, когда к нему присоединяется Хуа Чэн, теплый после ванны.       — Гэгэ, нам не обязательно делать это сегодня вечером, — говорит он после того, как обнимает Се Ляня и чувствует его дрожь. — Если тебе некомфортно, или ты не хочешь, или...       — Но я хочу этого! — его голос звучит слишком громко в тишине квартиры. Как нелепо, как глупо; это его муж, человек, которого он любит больше самой жизни. Чего тут бояться? — Я просто... нервничаю. Я никогда...       Хуа Чэн берет его руку и кладет себе на грудь. Под кожей и ребрами сердце колотится так быстро, что Се Лянь может поклясться, что он держит его в своей ладони. — Гэгэ, ты не один.       Се Лянь тянется к нему, и Хуа Чэн подается навстречу. Они сталкиваются на полпути, вжимаются друг в друга движением, которое кажется таким естественным, будто они тренировались этому всю свою жизнь. Се Лянь приоткрывает губы для поцелуя, от которого у него перехватывает дыхание и тело становится совершенно невесомым и словно плывет в облаках. И он узнает, что—       Руки Хуа Чэна такие же умелые и ловкие, какими кажутся; что он мастерски обращается с телом Се Ляня так же, как с кистями и резцами. И он узнает, что—       В какой-то момент слова покидают его, и все, на что он способен, — это вздохи и стоны, такие протяжные и громкие, что, когда он не сдерживается в первый раз, он зажимает рот рукой, готовый провалиться сквозь землю от стыда. И он узнает, что—       Он может кончить, сжимаясь сначала вокруг пальцев Хуа Чэна, затем вокруг его члена; что часть его требует, чтобы он прочувствовал все до последнего движения, до последней дрожи, которая пробегает по телу его мужа и заставляет его опустить голову на плечо Се Ляня, где он плачет, тихо, но неудержимо, и все, что Се Лянь может сделать, это помочь ему пройти через это. И он узнает, что—       Засыпать в объятиях друг друга ощущается совсем по-другому, когда оба без одежды и еще не оправились от послеоргазменной неги. Хуа Чэн рисует абстрактные узоры по всей спине Се Ляня. Се Лянь не может удержаться и пристально смотрит в лицо Хуа Чэна, пока не убеждается, что запомнил каждую черточку, каждую пору, каждое крошечное несовершенство, пока его веки не опускаются, снуренные усталостью.       Он засыпает счастливым, и одно это уже чудо.