Маска

Подготовка к празднованию Рождества не обошла и бандитский (Алексу до сих пор не нравилось, стоило кому-то из банды его так назвать) корабль. Каждый называл это судно по-разному, Муха шутливо называл "хатой", Мотя, боясь получить нагоняй от Алекса тихо шептал "табор бандитский", Граф грациозно шептал "дом свободы", а Чингиз никак не называл, разве что пару раз бросал шутки про погреб или бар. И только Алекс называл его просто судном. Обычное, простое судно, но все, черт возьми, все знали, что судно это принадлежит Алексу и только ему. Это его судно. Это его дом. Сейчас Матвей смотрел на то, как Алексей с несвойственной ему добротой и заботой поправляет гирлянды. Тарасов был самым настоящим капитаном, был лучшим хозяином для этого дома, как и являлся лучшим из всех возможных лидеров для банды. Муха был слишком агрессивен, Граф — слишком труслив, Чингиз — легкомысленным, Мотя — чересчур мягким, а вот Алекс… Алекс был идеален в лидирующей позиции, чувствовал себя в ней, как рыба в воде. Матвей понимает, что открыто пялится, когда голубые глаза буквально сверлят его собственные, а следом блестят непривычно, а лицо его обрамляется знакомой улыбкой. Щеки горят, Матвей стыдливо отворачивается, тут же начиная изучать крайне интересную именно сейчас керосиновую лампу, подмечая, что на той всё это время был какой-то замысловатый узор. Удивительно. И почему он только сейчас это подметил. — Матвей? — подходит Алекс, аккуратно касаясь его головы и трепля темно-рыжие волосы, а внутри Моти всё замирает и тут же искрится ярким салютом. — Как там отец? — Упирался долго, но тебе поверил. Я звонил туда, из будки, врач говорит… шансы хорошие, но если бы, — начинает он, а следом наконец поднимает взор на парня и замирает. — Прости, Алекс, я ведь тебе даже подарка не подготовил, — тихо шепчет он, так сильно головой мотая, что прическа портится. — Не переживай ты так. Нет смысла в этих условностях, — практически хрипит Тарас, но Матвею все равно кажется, что в глазах его он увидел небывалую грусть, тоску и разочарование, такое сильное, что в груди Моти начало неприятно тянуть, а глаза неприятно защипали. — Это некрасиво, ты для меня такое… Алекса внезапно зовёт Муха, чтобы что-то ещё сделать, и Матвей этому даже рад, в конце концов, чувство вины действительно не на шутку гложет его, настолько, что Алексу в глаза смотреть было чуть ли невыносимо.

***

Матвей довольно быстро оповестил Графа, что ему нужно кое-куда съездить и, надев на ноги коньки, он практически несётся к своему дому. Не знает зачем, ведь бати там уже давно нет, да и дом опустел без него настолько, что находится там было физически больно, но сейчас ему это нужно было, как глоток свежего воздуха. Когда Матвей с невообразимой заинтересованностью переворачивает домашние вещи, в поисках хоть чего-нибудь подходящего, чего-то, что подойдёт к такому случаю. Глаза его на секунду широко распахиваются, а следом тут же блестят добрым огоньком, он даже тихо усмехается. — То что нужно, — хрипло шепчет он, а следом выходит из дома, направляясь на базар. Тут и там толпы празднующих людей, кто-то что-то рассказывает, а сам Матвей радуется, как какой-то глупый ребёнок. Он покупает карамельных петушков, положив их в карман куртки, и направляется в сторону судна, ловко объезжая людей так, чтобы не снижать скорость.

***

Празднование было в самом разгаре, хлопцы танцевали чуть ли не на столах, весело распивая шампанское, а Алекс в таком вот своём амплуа был просто шедеврален. Но Матвей все равно уходит, садится где-то в отдаленном месте, подле лампы, и напряжённо глядит на свои руки. Хотел бы он уметь читать, как Алекс, хотел бы также грамотно и красиво писать, да так, что смотреть на рукопись было одно удовольствие. — Матвеюшка, — тянет пьяный голос над самым ухом, и Алекс плюхается рядом, отпивая шампанское прямо с горла полупустой бутылки. — Чего сидишь один? — спрашивает он, чуть ли не мурлычет, аккуратно укладывая голову на плечо. — Ты пьян, Алекс, — хрипит Матвей, а щеки его горят с силой, он аккуратно переводит взгляд на чужую макушку, чувствуя, как в животе тянет. — Алекс, — шепчет он слабо и трясёт чужое плечо, вынуждая парня поднять голову с его плеча, и мучительно застонал. — Я всё же решил сделать тебе подарок — Ну, Моть, — хрипло тянет он, очевидно, будучи не особо в восторге от этой новости. — Не мотькай! — злобно фыркает он и достаёт из кармана своего пальто (на судне было слишком холодно, вот они все и разгуливали в уличной одежде) маленькую, старую куклу. Она была сделана из какой-то ткани, с рыжими волосами, пришитыми растрёпанными нитками, и нарисованными веснушками, и только на ногах были деревянные коньки. — Мне её сделала мама. Очень-очень давно, — шепчет Матвей, а Алекс аккуратно забирает куклу себе, сжимая её в руках. — Хочу, чтобы что-то напоминало тебе обо мне. О, и ещё, — говорит он и с улыбкой протягивает ему три карамельных петушка. — Ты уверен?… Про куклу, — шепчет Алекс, а следом открывает леденец, пройдясь по сладкой поверхности языком, чувствуя чуть горький вкус жженого сахара. — Это ведь память, — шепчет он, но Матвей лишь мотает головой. — Я хочу подарить эту память тебе, — говорит он уверенно, сжимая руки Алекса своей, будто показывая, что тот уверен в своих намерениях. — Понимаешь о чём я? — спрашивает он тихо, получая лишь слабый кивок. Именно после этого он почувствовал мнимое примирение с парнем, будто и вовсе не было того компрометирующего разговора, будто всё между ними было правильно, также, как и раньше. Алекс тянет ему бутылку шампанского, заставляя Матвея пригубить с горла, а следом чувствует, как хмельное тепло волнами расплывается по телу. — Алексей Фёдорович, Вы что пытаетесь меня споить? — усмехается он, делая ещё один крепкий глоток, а следом, замечает, как Алекс фыркает и морщится, слабо улыбаясь. Как он раньше не замечал, что когда Алекс злится, его острый носик смешно морщится, а меж бровями образуется тонкая морщинка. Черты лица Алекса были красивыми, изящными, аристократичными, так что Матвей в сотый раз чувствовал себя чертовым глупцом. Потому что не понял, не догадался о его прошлом, потому что напрочь отказывался складывать все пазлы в голове воедино. — Так ты… — тихо начинает Матвей, чуть сутулясь в спине, смотря на свои руки и начиная легко перебирать пальцы, поджимая губы. — Аристократ? — Тише ты! — шикает Алекс, оглядываясь на людей, некоторые из которых поднимались и проходили мимо них, а сам Тарасов готов уже проклясть свою идею о том, чтобы пригласить сюда чуть ли не весь бандитский Петербург. — Чего ты этого так смущаешься? — Марксист и бывший аристократ? Меня бы никто никогда не принял, понимаешь? — тихо говорит Алекс даже как-то грустно и тоскливо. — Такова жизнь, mon amour Матвей ничего не отвечает, понимает, что это французский, и что он больше ни черта не понял из сказанного Алексеем, а щеки Тарасова почему-то покрываются лёгким румянцем, правда, он говорит, что это все это стойкого холода. Тарасов достаёт папиросу и закуривает, пока Мотя не может оторвать от него взгляд. Сам не знает, почему и когда так произошло, неужели Алекс всегда был таким дурманяще красивым, таким тёплым и уютным, хоть изначально и казался холодным, как сталь. — Чего это ты под омелой-то уселся? — усмехнувшись, спрашивает Алекс, запрокинув голову назад, устало выдыхая дым тонкой струйкой. — Омелой? Мотя поднимает взор наверх, туда, куда глядели ледяные, пронизывающие до глубины души глаза Алекса, и смеётся тут же, отчего в его собственных глазах что-то искриться, что-то, что трогало их обоих, задевало и обдавало теплом. — Муха развесил. По традиции под омелой целуются, вот он и хочет одну девчонку… подловить на этом — Хитрюга этот Муха вот и только, — сквозь звонкий смех удаётся выговорить Матвею, а следом он упирается в чужое плечо, тяжко дыша. — А ты чего не со своей? — А ты чего не с… аристократкой час проводишь? — встречно, с толикой обиды укалывает Алекс, чуть поджимая губы, правда, наверное, Мотя слишком пьян, чтобы понять его намеков. — Аристократ мне больше по душе, — только и фыркает Матвей, хотя воспоминания об Алисе все равно душили. Та была безусловно красива, но не как Алекс ко всему прочему определенно умна, Алекс все равно был умнее может быть, у них бы даже получилось что-то, может, он даже влюбился бы в неё не так как в Алекса конечно Но что то мешало. Алексей Тарасов. Молчание не душило, как это обычно случалось в таких разговорах, они лишь молча осушили бутылку шампанского, точнее сделал это скорее Матвей, уж слишком ему часто хотелось выпить, когда рядом был этот негодник, по батьке Фёдорович, а следом положил голову ему на плечо, начиная болтать несвязный бред. А Алекс все также молчит, от прикосновений не дергается, не отталкивает, но и не отвечает, и это заставило бы Мотю напрячься, будь тот в более адекватном состоянии. А потом Алекс рассказывает. Долго, много и интересно. Он говорит о том, как проходило его детство, как он жил в губернии, как родители нанимали профессоров, дабы обучать сына наукам, языкам и искусству, как он сбегал с уроков, прячась в лесу от гувернантки, как получал от этой самой гувернантки нагоняи по первое число, за то что подумал водиться с крестьянскими мальчишками. Рассказывал много и правду, потому что впервые почувствовал, что может об этом кому-то рассказать. Что может не бояться о распространении слухов, о том, что его подставят, исковеркают его преданность идеям коммунизма. Впервые и только с Матвеем Алекс может не бояться своего прошлого. Он говорил о том, как сбежал, как продумывал и подготавливал практически полноценный побег из имения, как приехал в Петербург, как воровал и жил на улицах, а в какой-то момент речи даже подозревает, что Мотя и вовсе уснул. Но Матвей не спал, он слушал внимательно, вбирая каждую деталь рассказа, следом приподнял голову и посмотрел на Алекса так полюбовно, что сердце декабриста растаяло даже в такой жуткий мороз. — Спасибо, что рассказал, — шепчет рыжеволосый парень и внезапно, поддаваясь огню в груди, что только распалил алкоголь, припадает к чужим губам своими. Целовался он, как сам Матвей, и считал, что это непростительно ужасно, поэтому сейчас просто прислонился к чужим губам своими, чувствуя, что губы Алекса горячие и искусанные, а его собственные наверняка влажные с послевкусием шампанского. Из груди раздался сбитый вдох, когда Матвей отодвинулся, отдался целому торнадо мыслей, что бушевали в голове со скоростью света, а Алексей смотреть на него настолько спокойно и обыденно, что даже стало обидно. — Традиция, — только и может прошептать Матвей, облизнув подрагивающие от волнения губы