Маска

До пробуждения Матвея (в какой-то момент Тарасов понимает, что просто сидеть и ждать глупо), Алекс успевает сходить и проверить состояние всех пассажиров судна: Муха злобно бубнил что-то в их подобии кухни, Чингиз мирно спал в своей каюте на пару с какой-то незнакомой Тарасову дамой, а Граф и вовсе куда-то испарился, на него конечно не похоже, но особых подозрений не вызывает. Варка кофе хоть как-то успокаивает, Алекс буквально прожигает взглядом поржавевшую в некоторых местах турку, ловко снимает её с газа, когда жидкость закипает и разливает крепкий напиток по двум чашкам: Моте с похмелья самое то. Когда Тарасов заходит в свою каюту, Матвей уже сидит на кровати, сонно оглядываясь, а стоит его взгляду заметить Алекса, лицо тут же светлеет от широкой улыбки, настолько искренней, что даже обычно холодный и безэмоциональный Тарасов смущается. Он садится на край кровати и не сдерживает улыбки. — Доброе утро, — шепчет Матвей совсем тихо и заинтересованно смотрит на металлические кружки с дымящейся жидкостью. — Это мне? — спрашивает парень, аккуратно вскидывая бровь, а получив кивок, смущенно краснеет и опускает взгляд в пол. — Спасибо Алекс вдыхает глубоко сквозь сомкнутые зубы, чуть отодвигается, только для того, чтобы развернутся и сесть напротив Матвея. Вновь чужие мягкие губы, краснеющие щеки и трепещущие ресницы намертво приковывают взгляд Тарасова, вновь он не может оторваться, да и пытаться не будет — бессмысленно. — Матвей, — начинает Алекс настойчиво, замечает заинтересованный взгляд Матвея, что уже взял в руки кружку, следит, как тот делает мелкий глоток и тут же морщится, ставя чашку над стол. — Слишком горячо? — тут же спрашивает он, а в хриплом голосе слышна неподдельная забота, но Мотя лишь мотает головой. — Горькое, — говорит он, не замечая тихой усмешки Тарасова, тот уж хотел было поправить, но не время для такого. — Что-то случилось? Матвей конечно и сам знает ответ на этот непростой вопрос: случилось, ещё вчера, а, если придираться, это «что-то» началось ещё давно и пугало до чёртиков. Как минимум, Матвея. — Сам как думаешь? — колко парирует Алексей, не выдерживает и встаёт с матраца, что провожает его характерным скрипом, подходит к столу и уже вскоре раскуривает папироску, отводя взгляд в сторону. В горле стоял ком, нужные слова улетучились, ну что за напасть! — Поговорить хотел, — всё же выдыхает Тарасов и будто перекидывает ведущую роль в диалоге Моте, пронзая его внимательным взглядом. — Я, — только и успевает выдать Матвей, чувствуя, что его будто кипятком облили, воспоминания в голове тут же складываются в одну огромную мозаику, щёки буквально горят, а дыхание спёрло настолько, что парень даже несколько раз откашливается прежде чем наконец продолжить: — Я вчера сильно выпил. Прости. Никогда ещё Моте не было так тяжело дышать. Нет, безусловно, дыхание у него перехватывало множество раз: когда он узнал о болезни отца, во время многочисленных падений на тренировках с бандой, когда услышал первое «испытание» от всё той же компании, но сейчас всё было совсем по-другому. Воздух просто внезапно стал вязким и тягучим, словно мёд, а ещё невероятно горячим, от чего щёки обжигало. — Я не об этом, — отвечает Алекс в своём привычном тоне, меж густых бровей виднеется тонкая складка, а губы поджимаются, парень делает ещё одну тягу папироской, в голубых глазах сейчас блещет не интерес, даже не еле уловимая нежность, как час назад, когда Матвей спал. Нет, сейчас в ледяной радужке отчетливо читается горе, еле уловимое, возможно, Матвей даже не придаст этому внимание, но сердце Тарасова больно сжалось в груди, а из лёгких разом выбили весь воздух. Сильно выпил. Хотя, а на что он надеялся? Что Мотя, сойдя с ума, будет наивно хлопать глазками, как самые нежные и необузданные дамы в кабаке, которые до этого и ласкового слова не слышали, что он тут же вцепиться в грудь Алексея и на радостях потащит под венец, признаваясь в любви до гроба? Алексей Фёдорович, спуститесь с небес на землю. Но неужели Алекс не заслужил банального уважения? Неужели он не может надеяться, что после вчерашнего Матвей соизволит хотя бы признавать произошедшее? И происходящее, желательно. Тарасов ведь не надумал? — Долго в молчанку играть будем? — практически хрипом выдаёт Алексей, глазами буквально испепеляет алеющее лицо Матвея, не позволяя тому даже отвести взгляд, ухватился за чужие изумрудные глаза, давая понять, что побег для Моти невозможен. — Я, — снова обрывает Матвей, а от напряжения Тарасову уже хочется начать злобно кричать на бедного парнишу, но тот сдерживается, терпит, хоть и по лицу скоро начнут ходить желваки. — Извини. И почему Алексу так не повезло? Почему приходится из такого смелого, флиртующего и дерзкого Матвея, каким он был вчера, сейчас буквально клешнями доставать по слову? — За что извиняешься? Да, Тарасов продолжает эту эмоциональную пытку, сознательно, выжидающе смотрит на алеющего Матвея, что возмущенно шикает «Алекс!», а следом, будто перепуганная лань, оглядывается по сторонам и краснеет ещё сильнее. — Сам знаешь за что. С губ Алекса слетает раздражённый стон: нет, ну в самом деле, сколько можно играть в эти салки! Тарасов кидает на парня взгляд, полный осуждения и раздражения, тушит о пепельницу жалкие остатки папиросы и плюхается на кровать с силой, тут же прищурившись, возвращая взор на Матвея. — За то, что бесстыдно поцеловал и вербовал честных коммунистов в мужеблюдов? — Алекс! — ещё громче прежнего восклицает парниша, чьё лицо уже походило на спелый помидор. — Тише ты, — шикает он, взаправду волнуясь о том, что члены банды, проходя мимо, услышат щекотливые детали их с Алексом диалога. — Вчера ты так не стеснялся, — вновь укалывает Тарасов, подмечая, как Мотя весь сжался, прижал к себе ноги, уложив на колени подбородок и отвёл взгляд в сторону, будто мечтает прямо сейчас преобразится в маленькую точку, молекулу и окончательно исчезнуть из этой комнаты. Матвею хотелось сказать чертовски многое, хотелось буквально кричать о том, что он чувствует, плакать от отчаяния, ведь всё это страшно, он никогда о таком даже не слышал, а если и слышал, то только то, что гомосятину убивать надо, а теперь это происходит с ним, теперь в голове только Алекс, такой колкий и дерзкий, иногда даже противный и жестокий, но просто до невозможности нужный. А ещё ужасно хочется просто потянуться к Алексею, прижаться к холодным, шероховатым от холода губам, тогда говорить вообще не придётся, поцелуй сможет сказать гораздо больше, чем заплетающаяся от волнения речь Матвея. Но разве он вообще способен на такое решится? Конечно нет. Не хватало ещё, чтобы Алекс его выгнал, он и так явно не в настроении. — Ты скажешь хоть что-нибудь? Алекс и сам закипает, молчание Матвея разъедало всё изнутри, хотелось попросту выть от отчаяния, трясти Мотю за плечи, а потом прижать этого раздолбая к себе и целовать-целовать-целовать, пока губы не онемеют, легко кусать, по-детски демонстрируя обиду, прижать и целый день не выбираться из каюты, просто чтобы хоть один день всё внимание Моти было посвящено исключительно Тарасову. — Может мне напомнить то, что ты вчера соизволил сказать?! — выпаливает Алексей, вскакивает и разводит руками, будто кричит: «ну же, посмотри на меня, идиот, скажи хоть что-нибудь, давай!». Но Матвей молчит. Кажется, парень даже дышать перестал, он прячет своё лицо в ладонях, пока Тарасов парирует сказанными Мотей в хмельном бреду приторно-нежными фразами. Обвиняет юношу во лжи, Матвей в какой-то момент перестаёт слушать, происходящее сливается в один гудящий ком, он слышит только своё запредельно быстрое, неровное сердцебиение, чувствует, как лёгкие жжёт от недостатка кислорода, глаза щиплет, а тело трясёт в странной судороге. Матвей ведь говорил всё это искренне, в тот момент он просто не способен был сочинить такое, если говорить полностью откровенно, он вообще не помнит, чтобы говорил половину, слишком уж затуманен был его разум алкоголем. Но он слышит повторенные Тарасовым фразы и понимает, что всё это правда. Он правда считает, что у Алекса прекрасный парфюм, чудная фирменная улыбка и очень красивые, просто невероятные, глаза. Матвей искренне считал Алекса умным, по крайней мере в несколько раз умнее самого Моти, это парень понимал прекрасно. От этого едкого тона становится больно, Тарасов не просто повторяет фразы, он изощренно извращает смысл сказанных слов одной интонацией, вздохом, и, кажется, Матвей наконец понимает, какого это, когда разбивается сердце. Алексей останавливает свою тираду, чтобы набрать воздуха в лёгкие и начать с новой силой, но внезапно слышит всхлип, смотрит на Матвея и внезапно понимает: у парня самая настоящая истерика. Какое-то время Алексей просто стоит в лёгком ступоре, окидывает Мотю пустым взглядом и уже через мгновение реагирует: садится рядом, крепко прижимает парня к себе и гладит широкой ладонью по мягким, спутанным спросонья прядям рыжеватого оттенка. — Тише, Мотя, — шепчет Тарасов. Он совершенно не знает, как следует успокаивать людей, как следует успокаивать Мотю. Да уж, Алексею Тарасову точно повезло в картах. И, вроде бы, парень вышел лицом, недурен, да и по мнению многих — вполне обольстителен, но сейчас он обнимает дрожащего от рыданий Матвея и совершенно не знает, что сказать. А стоит ли ему вообще говорить что-то? — Прости, — всё же произносит Алекс, плечом чувствует, как Мотя усердно мотает головой, и лишь усмехается на это, утыкается носом в чужую макушку и вдыхает неописуемый запах, в нём нет чего-то особенного, но для Тарасова он неповторим. — Я не хотел тебя обидеть. Несколько минут в комнате стоит звенящая тишина, парни просто молча обнимаются, спасаясь от утреннего мороза, что сквозь щели в корабле пробирался в каюту. Пара будто слилась в единый организм: Алекс дышал спокойно и размеренно, задавая темп им двоим, а Матвей в свою очередь изо всех сил старался успокоиться, обвил чужие плечи подрагивающими руками и прижимался к тёплой груди как можно ближе. Время снова стало вязким и медленным, только теперь для двоих. Может быть, они сидели так пару минут, может, пятнадцать, а может, и час, никто не считал, да и надобности в этом не было. Первым отлипает Матвей, всхлипывает и утирает слёзы, смотря на Тарасова чуть виновато, и глубоко вздыхает. — Я не должен был так давить, — шепчет Алексей совсем тихо и поджимает губы, на душе было гадко и неприятно, всё сжалось в чёрный, липкий комок, что расползся до самого кадыка, оставляя в горле неприятный комок. — Всё нормально, — тут же машет головой Матвей и поднимает заплаканные глаза, снова хлюпая носом. — Ты прав Тарасову спорить просто бессмысленно, он прекрасно понимает это, поэтому просто грустно улыбается уголком губ и тянется за кружкой с подстывшим кофе, чтобы горло смочить и спрятать своё лицо — не дай бог Мотя взглянет и всё за секунду поймёт. — Я говорил правду, — говорит Матвей, прикрывая глаза, боясь реакция Алекса до жути. — Я поцеловал тебя… — Моть, ты не должен, — хрипло перебывает Алекс, ловит на себе гневный взгляд Матвея и даже чуть ежится. — Нет, не перебивай! Я хочу рассказать, — уверяет Матвей, но всё равно делает паузу, чтобы собраться с силами, тянется за своей кружкой и половину жидкости выпивает разом, Моте б взбодриться и решится наконец озвучить правду. — Поцеловал, потому что захотел. В ушах стоит звон, слетевшие с губ слова отскакивали от стенок черепной коробки, становясь всё громче и громче, губы немного тряслись, но ему определенно стало легче. С души будто камень спал, только вот теперь всё это стало правдой. Больше никак не отвертеться, совершенно, теперь всё окончательно стало реальным. Алексей же просто сидит, оцепеневший, и молчит, хотя хотелось уже задать сотни, нет, тысячи вопросов, но он терпит, Матвей попросил же не перебивать. — Я давно хотел, — добавляет Матвей, криво улыбается, вспоминая вчерашний короткий поцелуй и продолжает: — Мне страшно, Алекс, — шепчет Мотя и смотрит в голубые глаза, замечая необычный блеск и чужие приоткрытые губы. — Я никогда так ни на кого не смотрел, тем более на хлопцев-то, а тут, как проклятье такое, я совсем не знаю, что мне делать, и не понимаю, как же ты… Алекс просто не выдерживает, целует Матвея, обхватив холодными ладонями раскрасневшиеся щёки, подсаживается к парню поближе и углубляет поцелуй, скользит языком в чужой рот, что податливо открывается, и прикрывает глаза, а по телу, откуда-то из живота разливается скручивающее конечности удовольствие. Матвей распахивает губы чуть удивленно и отвечает практически тут же, обхватывает руками чужую крепкую шею, склоняет голову, а щёки его алеют всё сильнее. Алексей отрывается первым, тяжело дышит, прижимаясь лбом к чужому и глазами бегает. Правда, Матвей отдышаться не даёт, тут же целует снова, на этот раз активнее, парень дерзит, кусает и пальцами скользит по коротким волосам на затылке, по телу бегут мурашки, когда он чувствует чужой язык на своём, когда Алексовы зубы легко прихватывают его собственную нижнюю губу, Мотя даже срывается на тихое мычание прямо в поцелуй, и он готов поспорить — прямо сейчас Алекс ехидно и довольно заулыбался. Целовались они слишком долго, периодически отрывались по очереди, чтобы перевести дыхание, сделать несколько сбитых вдохов, а потом вновь прильнуть к друг другу, кажется, поцелуи этим двоим напрочь заменили кислород, всё отлетало на второй план, главное — губы напротив. — Матвей! — внезапно раздаётся громко где-то с другого края судна, а сам грубый, звучный голос принадлежал Мухе, а Мотя отлипает от Алекса испуганно и смотрит в сторону двери каюты — не дай бог откроют. — К тебе тут пришли! Спускайся, жених!