Золотые мальчики, или Быть самим собой

      - Ну и нахрена ты явииилллся? - слабым голосом вопросил Элик, когда Паша переступил порог больничной палаты. - Думаешь, мне охота тебя видеть? Да у меня от одного твоего вида сейчас кровотечение начнется. Изо всех дыр.       - Алмазов, да хорош уже ядом плеваться, а? - заметил Паша, на которого инвектива Элика не произвела ни малейшего впечатления. - Ну что ты за человек такой, а? Я поблагодарить тебя пришел...       - Да на хую я вертел твою благодарность, - гнул свое Элик. - Я ж вижу, тебя просто наизнанку выворачивает. Ты ведь ненавидишь меня как прежде. Даже больше. Потому что должен благодарить меня за то, что я... Понял теперь, почему Андрея колбасило, когда ты его баблом облагодетельствовал?       Паша вздрогнул.       - Да, - пробормотал он. - Теперь понял.       - Ну вот, - Элик устало откинулся на подушку. - И вообще… Сначала, когда твой братец с моим дядей сговорился тебя похитить и заставить бабки отдать, я поначалу охренел и просто своим ушам не верил.       - Я тоже не поверил. Юрка... - пробормотал Паша. - Я знал, что он меня на дух не переносит, но чтоб на такое решиться... В голове до сих пор не укладывается.       - Чего не сделаешь ради бабла! –зло хмыкнул Элик.       - Бабло они все равно не получили бы. Я к тому времени всё уже перевел в Германию, - сказал Паша. - Юрка просто не знал.       - Всё равно, если бы твоя мамочка узнала, что тебя увезли куда-то и нежное твое тельце утюгами раскаленными гладят, она разом свой наезд прекратила бы, - заметил Элик. - А вот я, Рыбонька, теперь в семействе своём полный изгой. Навсегда. Я ж предатель: дядю родного заложил, получается. И отца родного, вместо того, чтобы из тюряги вытаскивать, утопил. А у меня семейство с востоооочными традициями. И я больше не сын. Я вообще никто. Нет меня для них.       - Для них нет! Но для других есть! Для меня вот... Для... Андрея, - слово "Андрея" Паша выдавил с трудом.       Глаза Элика сверкнули, он приподнялся на подушке.       - Даа! -с придыханием сказал он. - И я всё это сделал не ради тебя, понимаешь? Не потому, что мне тебя жалко стало. Хотя стало, конечно, если уж честно. Но только из-за тебя я никогда не решился бы с семьей своей порвать, со всем, что было у меня. Я из-за него решился, понимаешь? Из-за него! И из-за себя. Если бы он вдруг узнал, что я в этом участвовал, а он точно узнал бы по закону подлости, то... вот тогда всё было бы кончено. Всё! Понимаешь теперь?       Элик без сил уронил голову на подушку, прикрыл глаза. Перед его мысленным взором пробегали события последних дней. Тогда, после встречи со своим дядей и пашиным братом, он поначалу мучительно колебался: предупредить ли Пашу о грозящей тому опасности или сделать вид, что ничего не знал. Да, Элик ненавидел Пашу. Ненавидел и боялся: отчаянно боялся, что Паша отберет у него Андрея. Этот страх превратился у Элика в манию, толкал к безумию. Нечто злобное, черное в душе Элика втайне желало, чтобы Паша исчез раз и навсегда, любым способом. Но было в душе и нечто, что этому отчаянно сопротивлялось. Да, Элик не выносил Пашу, ревновал к нему Андрея до колик, но все же идея пашиного брата, поддержанная дядей Элика, привела его в ужас. Нет, так нельзя! Это... даже не днище, а что-то, чему и слов подобрать нельзя.       Дядя, явно стремившийся связать племянника круговой порукой, позвонил ему и сообщил, что "все будет сегодня, там уже пасут". Элик хотел предупредить Пашу, но его мучил страх. И мысль о том, что тем самым он предаст свою семью, пусть эта семья и совершала черное дело. В конце концов, он решил плюнуть на всё, но тут ему пришла в голову мысль: а если Андрей узнает? Элик знал ответ: если Андрей узнает, то никогда не простит. И для Элика всё будет кончено. Каким образом Андрей мог бы узнать, Элик и сам не мог сказать. Но в голове его стучало: "А вдруг? А если?" Тяжелый взгляд Андрея стоял перед его глазами, и в глубинах этого взгляда уже не было любви, только бесконечное презрение и отвращение. Этот взгляд был убийственным. Элик почувствовал, что задыхается, словно этот взгляд сдавливал ему грудь своей каменной тяжестью. Именно тогда он решился.       Он не мог дозвониться до Паши, поскольку тот давно заблокировал его номер. Он не мог дозвониться до Андрея, поскольку тот, направлявшийся к Паше, отключил телефон. Вадька проигнорировал его звонок, и Элик в отчаянии позвонил Мишке, оставшемуся единственным каналом связи с остальными. Но он понимал, что этот канал ненадежен, что его слова не примут всерьез... Паника нарастала. Элик уже не мог думать ни о чем, кроме того, что Андрей ему не простит. Эта мысль в его сознании выросла из мухи до размеров слона, и этот взбесившийся слон принялся всё крушить, лишая Элика хладнокровия и здравомыслия. Он тогда снова позвонил Мишке, заставил того связаться с Вадькой и через все эти созвоны узнал, что Паша отправляется в сквер по соседству на встречу с Андреем. Элик заорал как раненый лось в трубку, чтоб Вадька тоже шёл туда, иначе Пашке пипец... Он нёс еще какую-то ахинею, вопил, что "Рыбоньку надо спасать, ее же под нож пустят" и прочее…       Он схватил такси, приказав гнать быстрее, иначе... Таксист-таджик с опаской косился на странного пассажира, не без оснований полагая, что нарвался на психопата, от которого непонятно что ждать. А Элик был уже во власти паники. Страх за Пашку многократно усиливался страхом потерять Андрея, и эта гигантская цунами подхватила его сознание, его сердце, его любовь, понесла их к пропасти... Элик орал таксисту, чтоб тот гнал быстрее, плюя на красные сигналы светофоров, что он оплатит все штрафы, что человек может погибнуть…Этим он нагнал еще больше страха на несчастного таджика. Тот, разумеется, наотрез отказался ехать на красный свет, Элик грозно зарычал, но остатки рассудка возопили о том, что напуганный таксист просто откажется везти его дальше. Элик притих, но волны паники по-прежнему накатывали на него, одна другой сильнее. Он не в состоянии был сидеть и ждать, когда его довезут. Окончательно потеряв всякую способность что-либо соображать, он позвонил в полицию и заявил о готовящемся похищении жителя Москвы Павла Яковлева. И потребовал немедленного приезда полиции к скверу близ Войковской, причем адреса он точно не знал. Проку от этого звонка было мало, ибо было ясно, что звонит ненормальный и полиция никуда ехать не собиралась. Но именно этот звонок, зарегистрированный в полиции, снял впоследствии с Элика все возможные обвинения в участии в преступном сговоре с целью похищения Паши.       А дальше... произошло то, что и произошло. Элик подоспел вовремя, если так можно было сказать. И теперь лежал на больничной койке. Рана оказалась не слишком опасной, в больнице его держали "на всякий случай". Его дядя и пашин брат были арестованы, им было предъявлено обвинение в сговоре с целью похищения человека. Наверное, доказать их причастность было бы сложно, но одного из нападавших Андрей и Вадька смогли скрутить, а от него уже потянулась ниточка...       Элика допрашивали, и он ничего не скрывал. Хотя понимал, что своими показаниями обеспечивает родному дяде тюремный срок. Да и отцу отсекает возможность выйти на волю. И для семьи он навсегда останется предателем. С ним перестанут общаться родственники... Прежде он не придавал этому значения, он вообще пренебрежительно относился к семейным и родственным узам, будучи уверен, что сам вылеплен из другого теста, что у него другие приоритеты, другие ценности. Но теперь вдруг ощутил весь ужас одиночества, словно перед ним разверзлась пропасть. И дело было не в том, что он привык жить на родительские деньги и был уверен, что никогда не будет знать горя и нужды. Он вдруг понял, как страшно быть изгоем. Которому не на кого рассчитывать. Не на кого опереться. Это осознание потрясло его.       И он, не отрываясь, смотрел в темные глаза Андрея, который постоянно навещал его в эти дни, насколько это позволяли врачи. В этих глазах он видел спокойствие, уверенность. В этих глазах таилась любовь: мрачная, угрюмая, даже тяжелая. Но разве могла быть другой любовь Андрея Рязанцева?       Элику хотелось шептать: "Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй". Но он до крови прикусывал губу. Он не хотел, чтобы Андрей был рядом с ним из жалости. Элик хотел, чтобы его любили. Пусть даже так: тяжело, мрачно, зло. Но любили!       А теперь он смотрел на сидевшего возле его кровати Пашу и понимал, что ревность никуда не делась. Оба они это понимали.       Неожиданно Паша зашуршал большим пакетом, который принес с собой, и вынул оттуда букет белых лилий.       - Возьми, Элик, - тихо сказал он. - Это тебе. От меня.                                                             ***       Странная история все-таки произошла со мной. Я собирался в больницу к Элику. Пришло время поговорить начистоту. Но идти не хотелось. Да, я понимал, что Элик меня спас, едва не погибнув сам. Но это чувство признательности лежало тяжелым камнем в груди. Не давало вздохнуть свободно. Мне не хотелось быть признательным Элику! Не хотелось. И теперь я лучше понимал Андрея, который тихо бесился от моих благодеяний.       Но поговорить с Эликом было необходимо. Я брел по центру Москвы, пытаясь собраться с духом, и незаметно для самого себя остановился у цветочного киоска. Может быть, подарить Элику цветы? Да ладно, не смешите мои тапки! Элик швырнул бы их мне в лицо.       - Вам помочь подобрать цветы, молодой человек?       Я обернулся. На меня смотрела продавщица: женщина с удивительно спокойным и очень проницательным взглядом.       - Похоже, вы подбираете цветы кому-то, с кем у вас плохие отношения, правда? - спросила она с понимающей улыбкой.       Я вздрогнул и воззрился на нее.       - Я уже 15 лет цветами торгую, молодой человек, многое могу о человеке сказать с первого взгляда, - ответила она на мой немой вопрос. - Вы собираетесь подарить цветы едва ли не своему врагу. Врагу, которому вы чем-то очень обязаны. И вас это тяготит.       Я молчал. Мне становилось не по себе.       - Не надо думать о том, какие цветы ему понравятся. Подарите цветы, которые подходят вам. Подарите частичку себя, чтобы этот человек вас понял. И оценил.       - И... какие цветы? - растерянно спросил я.       Вообще-то я очень люблю цветы. Но мне никогда и в голову не приходило ассоциировать их с собой.       - Белые лилии, - сказала продавщица, внимательно глядя на меня.       - Почему?       - Белые лилии - это чистота помыслов и искренность. А ваши помыслы чисты, что бы вы о себе ни думали. И еще белые лилии - это милосердие и правосудие.       - Правосудие? - вздрогнул я.       - Да. Правосудие.       Я молчал. Меньше всего я воображал себя судьей. Но кто сказал, что я - судья? Есть высший суд, он уже вынес приговор.       - И жертвенность, - продолжала цветочница. - Иногда, чтобы полюбить по-настоящему, надо уметь жертвовать своей любовью. Как бы больно ни было.       При этих словах продавщицы мое сердце пронзила боль. Почти физическая.       - Я возьму белые лилии, - собственный голос казался мне чужим.                                                             ***       - Спасибо тебе, - пробормотал Элик, удивленно разглядывая лилии. - Это ты мне себя даришь, Яковлев?       Паша вздрогнул и промолчал.       - Знаешь, а ведь я однажды тоже мог подарить себя, - задумчиво продолжал Элик. –Подарить себя цветами. Алыми розами. Но мне было больно. Я испугался. И не смог. А ты... я вижу, ты смог?       - Элик, - сказал Паша. - Я люблю его. Но он любит тебя.       Он встал. Их взгляды встретились. Элик неуверенно улыбнулся. Паша просто улыбнулся. Кивнул, и вышел из палаты.                                                             ***       Андрей, Паша и Вадька сидели в кафешке неподалёку от больницы, в которой лежал Элик.       - До сих в голове не укладывается, что Юрка на такое решился, - Паша задумчиво держал в тонких пальцах ножку бокала вина, в то время как перед Андреем и Вадькой стояли демократичные пивные кружки. - Я знал, что он меня на дух не переносит, да он и сам не скрывал. Но чтоб вот так...       - А сам-то он сознался? - спросил Андрей.       - Сознался, - мрачно кивнул Паша. - Сначала упирался, но в итоге его припёрли. Сестра, Юля, в истерике. Её не поймешь: то Юрка у неё во всем виноват, то я вдруг виноват... Все, короче виноваты.       - Забей, - решительно сказал Андрей.       - Стараюсь, - лаконично ответил Паша.       - А мать как все это восприняла? У тебя ж было с ней свидание, да?       - Мать? - Паша продолжал задумчиво крутить бокал. - Мать... Ты знаешь, на удивление спокойно. Как будто она другого от Юрки не ожидала. Сказала: "Выйду - разберусь". Моя мама всё-таки странная такая...       - Как она вообще?       - Хм... Да как рыба в воде, - неожиданно фыркнул Паша. - Знаешь, вот не дай Бог на ее месте оказаться, а ей как будто всё нипочём.       Андрей вспомнил Яковлеву и ему почему-то стало жаль ее сокамерниц...       - А еще она сказала, что я правильно сделал, что деньги Наде перевел, - вдруг сказал Паша.       - Она считает, что мы с тобой?.. - Андрей нахмурился и замолчал.       - Нет, - спокойно ответил Паша. - Я всё ей рассказал.                                                             ***       Спустя несколько дней Элик лежал на жесткой кровати в квартире Андрея с застиранным бельем и с видом человека, приговоренного к смерти, смотрел на пластиковый стакан с желтоватой субстанцией.       - Опять доширак? - умирающим голосом спросил он.       - Простите, принц, устрицы из Парижа еще не подвезли.       - Ты хочешь, чтобы я умер, да, Рязанцев?       - Не так чтоб очень... А что? Умрёшь?       - Умру!       - Хм, похороны нынче дороги... Но у Мишки отец в ритуальной конторе работает, сможет гроб для тебя со скидкой организовать, так что закопаем, не переживай.       - Рязанцев, ты - последняя тварь.       - Угу, последняя. Остальных уже разобрали. Нечего было зевать. Так что ешь уже, и не выпендривайся.       Элик жалобно заскулил, но лапшу уплетал с аппетитом. Поев, опустил голову на подушку, вопросительно посмотрел на Андрея. Тот отрицательно покачал головой.       - Нефиг. Тебе врачи ясно сказали, еще минимум неделю никакого секса.       - Рязанцев, ты садист!       - Еще какой!       - Ты хочешь уморить меня бесчеловечным недоёбом!       - В жизни должны быть трудности и лишения. Сказано нет, значит нет!       - Ну а минет-то? Это ж не секс даже!       - А что тогда?       - Просто оздоровительный отсос. Мне белок нужен! Мой молодой организм должен восстанавливаться после ранения!       Андрей как будто задумался.       - И тебе тоже надо, Рязанцев! Нельзя всё в себе носить! – продолжал атаку Элик.       - Я крепкий, выдержу.       - Ага, выдержит он, как же! Думаешь, я не знаю, чем ты в ванной занимаешься, пока я тут, бедный и несчастный, на этом убогом ложе страдаю в одиночестве?       Андрей исподлобья смотрел на Элика.       - Ладно, - сказал он. –Исключительно в оздоровительных целях. Для восстановления молодого организма. Один раз.       - Один раз - не пидарас! А мы с тобой - пидарасы, Рязанцев, или ты забыл?       - Ещё слово, и даже одного раза не будет.       Элик молча подвинулся к Андрею и прижался лицом к его паху, довольно замурлыкав. Андрей невольно улыбнулся. Он гладил затылок Элика, почесывал его за ушком, словно котенка, пока Элик, сосредоточенно сопя, работал языком. В этом сопении и пыхтении и впрямь было что-то трогательное. Ни эффектность, ни шик, ни лоск, которыми всегда блистал Элик, ни его фирменная злость и безумная ревность не значили ничего по сравнению с этим сопением. Такого Элика хотелось любить. Впрочем, Элика всегда хотелось любить, но такого - особенно. И не отпускать, и никому не отдавать, никому никому, никому!       - Никому-никому-никому! - сдавленно выкрикнул Андрей, изливаясь в алчный, теплый рот.       Элик нежно водил языком по головке, Андрей содрогался и глухо стонал. Наконец, он затих и откинулся на подушку. Элик приподнялся и взглянул ему в лицо. Обычно Андрей даже после секса умудрялся сохранять угрюмую физиономию, но сейчас выглядел расслабленным, мечтательным, счастливым... влюбленным.       - Если бы ты всегда был таким, - прошептал Элик.       Андрей чуть удивленно посмотрел на него, не понимая, что тот имеет в виду. И привлек к себе. Он ощущал солоноватый привкус собственной спермы на губах Элика, он сжимал его в объятиях все крепче и крепче, позабыв, что после ранения тому противопоказано излишнее напряжение. А потом резко отстранился и скептически посмотрел на разомлевшего красавчика.       - А губешки ты все-таки накачал, - с ухмылкой пробормотал он.       - Тввварь! - молниеносно ответствовал Элик, резко скручивая Андрею соски. - Опять всё испортил! Ну почему я влюбился в это чудовище, а? В грубого!Неотесанного!Мужлана!       - Вопрос в том, почему мужлан влюбился в тебя, такого...       - Какого? - прищурился Элик.       Вместо ответа Андрей снова впился губами в его губы.                                                       ***       Паша, совершенно голый, сидел в старом кресле в вадькиной квартире, и курил тонкую сигаретку, а Вадька, в одной лишь кожаной сбруе, сидел на ковре у его ног и преданно смотрел Паше в глаза. Рядом на столике валялись дилдаки, тюбики со смазками и прочие причиндалы.       Свет, лившийся в окно, придавал пашиным глазам стальной оттенок, а плотно сжатые губы делали его лицо неожиданно суровым. Это был не прежний юный романтичный мечтатель, это был молодой мужчина, в котором чувствовались и сила, и воля. Но неожиданно в его глазах заплясали весёлые искорки и он фыркнул совершенно по-мальчишески.       - Знаешь, о чем я думаю? - с улыбкой спросил он.       - Неа, - протянул Вадька, откровенно любуясь своим парнем. - А о чём?       - О том, что все вокруг считают, что ты, такой крепкий, сильный, трахаешь меня - субтильного, женоподобного. А у нас всё наоборот. Извращенцы мы, да?       - Извращенцы! - с готовностью согласился Вадька. - Хотя, почему все? Вот Мишка, например, знает. Андрей, само собой, тоже...       При упоминании имени Андрея на лицо Паши легла легкая тень. Вадька виновато взглянул на него.       - Паша, - тихо сказал он. - Я понимаю...       - Нет, - резко сказал Паша. - Ты ничего не понимаешь, Вадик. И не должен понимать. Есть ты и я. Остальное - за скобками.       - Как скажешь...       - Ты боишься, что я люблю его, а не тебя? - Паша взглянул прямо в глаза Вадьке. - Не бойся. Я знаю, что никто и никогда не будет любить меня так, как ты. А я хочу, чтобы меня любили. Очень хочу!       Он смотрел в окно, за которым лил дождь. Была поздняя осень, листва уже почти облетела, лишь кое-где на голых ветках деревьев сверкало золото. Паша схватил карандаш и принялся набрасывать на листке бумаги: Среди унылых серых голых веток Сверкают золотые острова И красотой прощального привета Пленяет мир погибшая листва И песнь ее кружится над землею Как эхо песен улетевших птиц, Наполненное сладкою тоскою, Не знающее меры и границ. И это – гимн неугасимой жизни, Звучащий среди мглы небытия, И мы пьяны на этой странной тризне Хмельным вином осеннего огня, И словно листья мы кружим с тобой В прозрачной красоте любви живой!