По Аристотелю

      Томас часто думает о том, как бы надрать задницу Итану в очередном матче-соревновании в футболе — конечно же виртуальном, в живую они бы давно поубивали друг друга. Думает, как же его бесит его невозмутимость. Его трясут, они выиграли, они победили, теперь они лучшие из лучших, их слушает весь мир, наконец-то его каменное лицо скривилось, не в силах сдерживать слезы, да! Но вот проходит минута и вновь дежурная улыбка. Они пьют за здравие всей Италии, трясут и пьяно кричат на ухо, Дамиано порвал штаны, Виктория заходится в истеричном нервном хохоте, а он лишь неловко улыбается. ‌Улыбка у него, как крылья бабочки       Томас уже устал стараться развеселить эту гору затянутых в узду эмоций и чувств (а ещё шесть кубиков пресса, на которые Томас стеснительно пялится, когда они переодеваются и однажды его спалили — он притворился, что хочет позвонить маме и начал щекотливо тыкать в живот друга, как на клавиатуру), устал вытаскивать его потанцевать и уговаривать его смешно подвигаться в такт песне, пока Торкио стоит виноватым ацтекским истуканом. Все, что он видел — милая улыбка и короткое движение головой в знак отрицания.       Томас сжимает плойку до побелевших пальцев и воинственно хмурится, прикусывая нижнюю губу, перемещая большие пальцы со скоростью света. Гол, нужно забить гол… Но супер навороченный экран дорогой плазмы плывет перед глазами и Томас снова думает о том, как его бесит, что Итан ведёт себя как мамочка. Сам снимает турку с плиты (ну и что что Томас уже два раза вылил на себя раскалённое содержимое ёмкости, это было сто лет назад!); наматывает на узкие запястья провода, которые забыл Томас в попыхах, когда несся на кухню в перерыве и покорно относит в его комнату; отсылает миллион ссылок на сайты о черезмерном употреблении алкоголя в общую группу и ему в личку (ещё и долбанные флаеры вручает на студии, смотря своими долбанными оленьими глазами!); Едет с Вик вытаскивать из клубов и баров, если она сама не справляется и всегда молчит. Он блюёт, а Итан молчит. Дамиано устраивает бухой стриптиз в машине, а Итан смотрит на него пустым взглядом и молчит. В крайнем случае вздыхает. Но молчит. Вик орет благим матом, она взбешена до предела, ее волосы кажутся настоящим огнем, к которому лучше не приближаться, а он, сука, молчит! Тащит ему ебучий плед ночью, укрывает их с Вик, переворачивает тело их спящего солиста куда-то подальше от края кровати и идёт спать к себе. Один. Хоть бы раз, один ёбаный раз лег бы рядом, просто лег и обнял подушку, никто и звука бы не издал (Томас бы не позволил). Они бы спали вчетвером. Толкаясь во сне, сбивая кого-то с кровати, утыкаясь ногами-руками в живот и спину, переплетаясь конечностями и душами. Вместе, как семья, которой они себя считают.       Но Итан всегда уходит в свою комнату, а они не настаивают.       Он помогал Раджи сдать экзамены — музыканты музыкантами, а среднее образование получить нужно. Сидел, поджав ноги на кровати и слушал, как Томас, запинаясь, пытается понять что за химические связи между атомами и чем отличается синус от косинуса («Это вопрос с подвохом»). Будил рано утром и стаскивал с кровати, пока младший лениво отбивался. Поднимал, обвивая руками его торс и прижимая к себе у Итана такие теплые руки пока гитарист сонно протестовал и говорил, что он вчера песнь написал, вообще-то, и у него законный отгул!       Итан редко улыбался, но когда улыбался, то казалось, будто тебя благословили, вот он, мессия, грешники становятся праведниками, больные исцеляются, а Кардашьяны перестают делать селфи. ‌и улыбался он Дамиано…       А Томас не мог злиться на Дамиано. На кого угодно, но не на Дамиано. Не мог просто ввалиться в один из вечеров в комнату Дэма и заявить, что их барабанщик «слишком восхищённо на тебя смотрит, так нельзя!». Как бы это звучало? Будто он ревнует, будто он завидует, будто он тоже хочет чтобы на него так смотрели?        Дамиано получает все. Всеобщую славу, любовь, внимание миллионов девушек, парней, статуэтку для победителей, завороженный взгляд Итана       А Томас просто рядом стоял, знаете. Торкио просто хочет помочь, а Раджи злится, бесится, достает из подвала дорогое вино и пьет его залпом, почти не ощущая сладкого терпкого привкуса. А на следующий день все вино с подвала исчезает и у Тони даже не остаётся сомнений, кто это сделал. Снова молча, без нотаций, без укоризненных взглядов и показательного байкота — совершенно не так, как делает Вик, когда ей что-то не нравится. Этот скорее сядет и поговорит, если ситуация пересечёт любые границы, а накал достигнет предела. Они с Тони ещё не говорили, но блондин чувствует, что он уже на финишной прямой и ещё чуть чуть и терпение их меланхоличного барабанщика оборвется, как струна на его телекастере.       Раджи все ещё силой пытается удержать свое внимание на зелёно-белом прямоугольнике экрана, но получается из рук вон плохо. Пальцы перестают слушаться и под отвратительную сирену его вратарю забивают гол. Томас материться, сжимая зубы и почти прозрачные белые брови сходятся на переносице.       Итан, который постоянно пялится на Дамиано и говорит комплименты его песням, даже если они на английском и он не понимает ни слова. Итан с длинными, доходящими до пояса сверкающими темными волосами, которые он завязывает в тугую дульку дома (и все равно выглядит чересчур киношно, в жизни так не бывает, Томас) и помогает ему приготовить кофе. Итан, который смазывает тысячей кремов свои огрубевшие от барабанных палочек и долгих репетиций пальцы, все в мозолях, новых и старых, совсем не жалуясь. Итан, который чертовски идеален буквально во всем        В том, как готовит мокачино, американо, латте, эспрессо, фраппе, холодный кофе, кофе по-ирландски, а ещё зелёный чай, травяной чай, черный, с имбирём, бергамотом, чай от бабушки синьоры Марини с окраин Флоренции и самый простой магазинный чай. В том, как услужливо ходит в магазин каждый раз, когда его попросят, сославшись на недостаток фруктов (хотя сам отчётливо видит, что в холодильнике за пивом спрятались гроздья винограда) и приходит через несколько часов, встречая размякшую Вик и довольного Дамиано с лёгкой улыбкой. В том, как ломаются от напряжения его барабанные палочки, разлетаясь на части, пока их хозяин со средоточенным лицом отбивает нужный ритм по его идеальному лицу ходят желваки, а капли пота стекают по шее мелкими хрусталиками и его глаза горят синим пламенем. Не так, как горят глаза у Давида, когда тот цепляется пальцами за микрофон и смотрит на де Анджелис, не так, как горят глаза у самой Вик, когда она смотрит в зал, полный восторженных взглядов и уж точно не так, как сам Томас смотрит на Итана. В том, как укрывает пледом Дама, как прожаривает мясо на сковороде, заплетает косы Виктории, водит машину, плавает в бассейне, делает сэндвичи…       На экране большими красными буквами мигает слово fail и Томас со злостью отбрасывает приставку в угол дивана. Он упирается локтями в собственные колени и зарывается пальцами в пшеничные волосы. Сжимает мягкие пряди и немного тянет, желая очнутся от губительного сна, где все вертится вокруг чертового Итана Торкио. — О, ты тут? Я думал, ты ушел с Винченсо и Дэмом. Кофе будешь?        Томас содрогнулся всем телом. Этот голос с мягкими, заботливыми нотками, будто он его мамочка, а он — нерадивый сын, который поссорился с друзьями и не пошел гулять впервые в жизни. Гнев только усилился, а в паху странно покалывало. — Нет, — огрызнулся, — отвали, а, не до тебя сейчас. Ты и так в моей голове 25/8, ещё одного, живого Итана, я не выдержу.       Но диван рядом с ним прогнулся, а на стеклянный столик рядом поставили маленькую чашку. — Что-то не так? — Слишком заботливо, слишком идеально, слишком мило. Когда ты уже разозлишься, когда выйдешь из себя, когда заорешь на меня благим матом, взбешенный моими словами? — Я могу помочь?       Рука с идеальным черным маникюром опустилась на его плечо и осторожно сжала. — Да отвали ты от меня! — взвыл, неожиданно даже для самого себя Томас, оттолкнув предложенную помощь и руку, — Я думаю о тебе каждый день, каждый час, не могу избавиться от твоего присутствия ни на секунду, ты будто поселился в моей голове, а ты спрашиваешь, все ли хорошо???       Два взгляда сталкиваются. Один — разъяренный и опустошенный, потерянный и детский. Другой уставший, по-оленьему добрый и понимающий, твердящий, что он готов обнять весь мир даже если тот наставит на него свои шпаги и будет сопротивляться. Жертвенный.              Но тут этот взгляд опускается чуть ниже лица Томаса и становится ещё и растерянным. В глубине темных глаз мелькает еле заметный испуг, но потом, будучи задавленным воспитанием, снова меняется на оленью доброту. Брюнет оборачивается и выуживает из-за спину подушку и Томас хочет возмутиться, мол, что ты делаешь, я тут тебе сердце, душу открываю, а ты? Но тот протягивает ему мягкий кусочек пуха, обернутый в ткань и просто говорит: — Прикройся. У тебя стояк.       Ещё несколько секунд Томас не может ничего понять. Глаза испуганно увеличиваются как у лисы, пойманной в свете фар, а лицо, что ещё недавно пылало гневом, принимает воистину невинный вид. Неужели?.. Как?.. Он же ничего не чувство…       Только сейчас Раджи чувствует знакомое ему с подростковых лет напряжение глубоко внутри живота и ближе к бёдрам. — Блять.        Раджи хочется провалиться под землю, задраить люк и нарисовать защитные пентаграммы по всему аду. Чтоб не дай бог это длинноволосое чучело с огромными глазами не добралось до него со своим сочувствием и поддержкой. Даже сейчас он смотрит на него как на бедного мальчишку, которого отправили на войну и который потерял всех близких и не знает, что делать в этой жизни. Глаза причины всех несчастий уставились на Томаса будто обволакивая его мягкой периной, говоря, что все будет нормально и он никого не осуждает. Что сейчас они поговорят и все рассудят, снимут, протрут, и обратно расставят по полочкам пыльные книги недоношенных чувств.       Но Раджи, блять, не хочет говорить. Он буквально выдирает из рук Торкио долбанную подушку и с бешеной скоростью прижимает ее к домашним штанам, а потом обнимает ее в бессилии, прося защиты и поддержки. Итан видит, как трясет другабратабендмэйта родного ему человека и осторожно тянется к пульту, чтобы отключить телевизор. Экран послушно мигает и меняется на черный. — Тони, ты не сделал ничего плохого, почему ты ведёшь себя, будто банк ограбил и унесся в закат тратить все на женщин и кокаин?       Томас фыркнул, не сдерживая смешка. Итан всегда любил выражаться так, будто он тот самый харизматичный герой в книге от которого тащутся все девчонки. ‌Именно так в жизни Итана Торкио все и происходит. Томас чувствовал как его мысленно прожигают взглядом где-то в районе левой скулы. — Потому что это неправильно, — со скрипом выдавливает, не в силах выдержать такого напора. Он поворачивает голову и смотрит Итану куда-то чуть ниже кадыка, чувствуя всеми внутренностями, как покрывается позорными красными пятнами. — Что неправильно?        Этот псих как всегда предельно спокоен, как опытный психиатр, принимающий неуравновешенного пациента, коим был сейчас Тони. Его совсем, блять, не колышет, что у его лучшего друга на него встаёт, ему похрен, все равно он ни с кем не…       А руки Итана лежат на его коленях, сложенные домиком и Томасу жутко хочется провести языком по узловатым пальцам.       Раджи титаническим усилием заставляет себя выставить вон из чертог своего разума непотребные мысли и сжимает челюсть до зубовного скрежета. — Что у меня… Что ты… — паренёк запнулся и мысленно взвыл, уткнувшись лицом в подушку, согнувшись пополам. В пизду ебаные признания, вот честно.       Томас на грани. На грани истеричного смеха и слез, ещё чуть-чуть и наш мальчик не выдержит, чернота, в которую он вот-вот провалится смотрит на него хищными, голодными глазами.        На его спину ложится что-то такое же худое и длинное, как он сам, но согревающее. У этого нечто тонкие запястья, которые аккуратно прижимают страдальца к себе за ребра. И у этого нечто чертовски длинные шикарные волосы, что Томас всегда различит, будь у него хоть минус сто на правом и минут сто на левом. — Ты имеешь право на чувства. На физическое влечение. Тебя никто за это не осудит, Тони, посмотри на меня, ты считаешь, что я могу тебя обвинить в чем-то?       Теплый, синеватый голос, уверенно шептал на ухо вещи, в которые хотелось верить. Но Томас не смотрит ни на кого, кроме пустоты — сидит, скрутившись как моллюск в своей ракушке, и Итан продолжает: — Мы в одной группе, Тони, мы гораздо больше, чем друзья и немного меньше, чем любовники. Вик и Дэм преодолели эту черту.       Томас вздрогнул на этих словах. Сердце болезненно уколола ревность и зависть одновременно («им можно, а мне нет???») Но быстро была подавлена, в основном внешним воздействием — Торкио почувствовал, как вздрогнул Раджи и сжал его в объятиях ещё сильнее. — Было бы странно, если б было иначе. Иначе быть не может, особенно у нас. Древние греки называли подобное филией, но мне не очень нравится это слово. Я предпочитаю людус, хотя это не совсем то. Я тебя бешу, ведь так? — Тон резко поменялся вместе с темой и стал заигрывающим, призванный растормошить собеседника. И это сработало.       Блондин резко вскидывает голову и выглядит абсолютно растерянным, но барабанщик читает по взгляду — он попал в яблочко. — Хуйня какая-то, что ты несёшь? Да я бы ни в жизни… — Не признал, что хочешь меня задушить? Задушить, а потом трахнуть? Или трахнуть, пока душишь? — Закончил за него драммер, подмигивая и наконец отстраняясь. Он облакотился на спинку дивана локтем и подставил ладонь под щеку. Прежде милая улыбка показалась оскалом всего на пару секунд, а потом вновь стала невинна.        Томас почувствовал в себе силы резко выпрямиться и кинуть осточертелой измученной подушкой в недо-вампира. Тот не сдержал смешка, жмурясь и ловя предмет за секунду до столкновения. — Стесняешься? — Да.       Узловатые пальцы в мозолях нежно касаются пухлых щек с двухдневной щетиной, а губы все приближаются и приближаются… — Хватай гитару и идём в студию. Напиши об этом песню, извлеки все звуки из своего телекастера и пусть он стонет так, как ты хочешь ‌чтобы стонал я, — выдыхает змей искусситель неудавшемуся герою любовнику и тот недоуменно распахивает глаза, — станет легче, гарантирую. Two friends in the room, they might kiss?       Две пары губ медленно сходятся вместе на пару вечных секунд, чтобы потом разойтись и вспоминать это только в моменты общей слабости.       Томас смотрит в черноту глаз напротив и понимает, что он проваливается, а пока он старался не заглядывать в одну бездну, другая уже смотрит на него голодными глазами.