Утонувший в свете Солнца.

      Часть 2. Дважды рожденный       Дважды рожденный сын несчастливых родителей.       При втором рождении его нарекли Мейгором «Опаленным».       Мать Мейгора, красавица Дейнора, верит, что мертвые могут возвращаться из-за грани и вселяться в живых. Глупое суеверие. Мертвые вселяются только в мертвых.       Его первые воспоминания темны как воды глубокого колодца.       Не было ни света, ни разума. Темное растянувшееся ничто безвременья. Окажись в этом месте Луна, и он завыл бы на неё, заунывно и протяжно, не зная иного выражения непонятных самому чувств.       После пришла боль, тогда еще неизвестная, безымянная, но от этого не менее страшная. Она проникла во тьму чернильным комком, нефтяным пятном разлилась, перемешиваясь в диффузионных взаимопроникаемых процессах. Черная в темном.       Он, неразумный, по натуре бывший больше диким зверем нежели человеком, растерялся. Не знал, что это и как с ним бороться — самого понятия борьбы не существовало в этом промежутке безвременья. Стоило боли коснулась дрогнувшего сознания, вместе с ней пришли образы, несущие за собой чуждые понятия.        «Тьма», «Боль», «Борьба», «Жизнь».       Это послужило толчком, камешком, зародившим сход лавины. Инстинктивное начало борьбы, не имея для этого ни инструментов, ни даже рук, ведя сражение против неизвестного противника. Он пытался противостоять чуждому вмешательству, пробуя выдавить вторженца за пределы бескрайнего Ничего. Темная точка, коей представлялось себе его личность, вздулась пузырем, отталкивая упругими стенками осторожные касания, перерождавшиеся болезненными уколами, глубоко вонзавшимися под разбухающую плоть осознающей себя личности.       Если бы мог — кричал, но здесь не было места звукам, а сам он не обладал языком или горлом, чтобы исторгнуть крик. Некому было слушать: ведь один был глух от природы, а другой — в силу своей безжалостности.       Чужак сопротивлялся попыткам оттолкнуть его, запуская свои щупальца вглубь сознания жертвы, стремясь разделить целое и пожрать по частям.       Во тьме вспыхнул образ: «Разделяй и властвуй». Люди в тканевых одеждах — пришло пояснение: тоги и хитоны, — каменные уступы вокруг. Ступени. Римский сенат. Рассеянный свет сквозь узкие прорези окон. Утро Капитолийского холма.       «Что это? Чье это? Твоё ли, неназванный противник? Или моё, надежно забытое, жирным илом взвившееся в водах разума, из непомерных глубин, потревоженное чужим вмешательством?» Чужак пытался победить, разделив оппонента на части и поглотить каждую по отдельности. Пришло осознание чужой ошибки: он мог нападать, используя лишь известные ему образы и понятия, силу собственного разума. Проникая в сознание, чистое и незапятнанное, те попадали на благодатную почву и прорастали, давали всходы.       То, что знал один, становилось известно и другому. И так получилось, что чужаку приходилось бороться с самим собой. Собственной тенью. Он был хитер, как бывает матерый убийца — извращенным умом и звериной смекалкой: встречая сопротивление, не бился, пытаясь проломить преграду силой. Страшась прямого противостояния, стремился сохранить силы. Обходил, обхватывал с боков, окружая и отрезая, спешно поглощая оторванное, жадно и спешно. Вор, в любой момент ждущий гневного окрика.       Новый образ-воспоминание. «Блицкриг». Колонна стальных машин, гремя составными лентами металлических полос, пылит по проселку. Последние ряды невидимы в поднятом охристом облаке пыли. Дождя в здешних местах не было уже неделю как.       «Что это за мир, какое время? Это былое, явь ли это, или морок сознания? Почему с ним идет что-то теплое… нет, горячее… Вновь не то! Оно не имеет температуры, что можно было бы измерить. Как мучительная тягостная боль, обретшая воплощение… Вот оно!»        «Ненависть». Шипящая на языке горячим жиром, яркая и слепящая как Солнце. Он, безымянный, осознал её первым из эмоций. Темный букет расцвел, распустили свои бритвенно-острые лепестки. Бутоны, пламенеющие не алым цветом, но нестерпимой температурой.       На каждый нанесенный удар следовал симметричный ответ. Два незнакомца, яростно рвали саму суть противника на куски. Сминая и поглощая, и губкой впитывая новые знания из останков оппонента. Прилежнейшие ученики, в рвении своем под стать жесточайшим из учителей.       В определенный момент неистового противостояния произошел перелом, но осознание этого произошло много позже: шаткое равновесие, долгое время колеблющееся в точке бифуркации, сместилось, и теперь уже другой наступал, обламывая и дробя острые иглы чужой воли, пронзавшие некогда его естество. Выдергивал с мясом и крошил эти пустотелые сосуды, через которые в разум вливались образы, несущие боль познания мира.       О, он боролся, безымянный яростный захватчик, но, проникая внутрь чужого сознания холодными лезвиями, не встречал ничего — лишь пустоту, тогда как оппонент, пожирая части взрастившего его противника, становился сильнее, знакомясь со всё новыми понятиями. Вторгшийся уже бил вслепую, тщетно выискивая уязвимые места, и не мог найти — таков удел сражающихся с отражением: оно повторяет все лучшие качества оригинала, гордо выставляемые напоказ, но не знает скрытых утаенных слабостей.       «Страх». Кисло-сладкий, холодящий язык, и парализующий. Он брызнул в раны, оставленные клиньями чужой воли. Попытки противника прибавили в силах, окончательно потеряв в точности. Удары наносились вслепую, во все стороны, стремясь прорвать затягивающуюся удавку чуждой воли. План, идеальный прежде, стал ловушкой, ведь проникнув яростным ударом вглубь чуждого сознания, агрессор завяз, исчерпав наступательный порыв, делая ставку на одну единственную яростную атаку. Так и не сумев найти ядра противника, которого смог бы поглотить, истратил все силы на броски в пустоту, не оставив сил для отступления.       «Отчаяние». Этот вкус и запах были отличны от предыдущих даров. Пепел и горькие слезы, полынью растекшиеся по языку. Новорожденный смаковал эту горечь, как вкуснейшее из яств, не в силах оторваться от разворачивающегося действа, полнящегося образами сознания.       Глухой и безгласный, не способный закрыть глаза на разворачивающее действо, он наблюдал, впитывая и проникаясь. Толпы истощенных людей, с печатью болезни и голода на лицах, ютятся в канавах за оградами из витков острых стальных нитей, посреди перепаханного взрывами поля. Горящие города, со слепыми провалами окон, за красивыми фасадами лишь месиво кирпича и перекрытий. Невыносимый пронзительный рёв-визг пикирующих с небес машин, несущих на крыльях извращенный символ веры всепрощения. Траншеи в джунглях, полнящиеся телами — деяния обретших свободу и распорядившихся ею в силу разумения. Пир для мух. Даже падальщики сторонятся этих мест.       «Кем ты был, неизвестный мне враг, научивший ребенка ненависти, страху и отчаянию?»       Безымянный человек из иного мира, затерявшегося в перипетиях судьбы. Что заставило его напасть, пытаясь грабительски отобрать чужую жизнь? Ведь он знал понятие товарищества и союза, под конец неравной схватки вспомнил о милосердии, и с последним отчаянным жалостливым воплем исчез.       Дитя оглядело поле боя: некогда бывшее тьмой безвременья, ныне окружение полнилось фрагментами чужих воспоминаний. Его сжигала жажда дальнейших открытий и познания окружающего мира, той неизвестности, откуда явился павший противник. Но как это сделать, как вырваться из темницы разума? Ведь если кто-то проник внутрь, то следуя проторенному пути, можно выбраться наружу. Надо только… Навалилась тяжесть, со всех сторон, уплотнившись в монолит. Как на океанском дне. Невидимые тиски сжали грудь, не давая сделать вдох.       И давили, давили, давили…       Крохотный огонек следует вдоль каменистого дна, в окружении хлопьев снега… пепла… нет, — органики, оседающей на дно неизмеримых глубин непознанных морей.       Морей ли, или то были бездны разума, той его части, дикой и потаенной, куда никто не в силах заглянуть?       Мальчик протянул руку, облекшуюся в плоть, получившую объем, плотность и вес. Километры воды над ним принуждали опустить, прижать конечность к твердым стылым перинам этих пучин. «Снежинка» легла на подставленную ладонь — в память брызнуло чужими воспоминаниями: солнечным днем, запахом луговых цветов и пыли, ветром, бьющим в лицо и вибрацией рамы тарахтящего агрегата меж обхвативших его бедер. Вспыхнуло и исчезло, как не бывало. Вновь вокруг одна лишь нескончаемая ночь абиссаля.       Гипнотизирующий чародейский огонек подплыл вплотную, завис обманкой перед лицом. Чадо повело шеей, успевая рассмотреть лик лупоглазого кошмара, скрывающегося за огоньком… И открыло глаза.       Сперва казалось, что ничего не изменилось, но постепенно полутьма отступила, и он смог разглядеть потолок, а опустив взгляд — фигуру гвардейца, с вышитым на плаще соколом. Тренированная память — на этот раз его собственная, а не неведомого чужака, — моментально выдала: Аррены.       Но почему так, и где они? Окружавшее не походило на знакомые коридоры красного замка, или любого иного замка вообще. Грубо вырубленный в породе, с редкими вкраплениями кирпичной кладки, на месте перекрытых проходов, вырываемых из мрака колеблющиеся огнями коптящих смоляных факелов. Своими ребристыми неровными стенами смахивал на пищевод давно умершего и окаменевшего от старости исполинского змея или червя, по которому шли, взыскующие спасения несчастные проглоченные жертвы.       Время от времени встречались развилки. Коридор разделялся надвое, иногда — круто уходя под прямым углом в стороны, плавно взбираясь или нисходя во тьму. Но хуже всего были узкие Т-образные перекрестки. В таких случаях несущие носилки мужчины долго топтались, осторожно разворачивались, царапая по угрюмым стенам расщепленными оконцовками самодельной переноски, топорно изготовленной из пары копий и чьего-то плаща.       Потолок низко нависал над головами, временами опускаясь настолько, что идущим приходилось сгибаться; изредка кто-то из воинов глухо ругался, ударившись шлемом о незамеченный во тьме выступ.       Спереди доносился диалог двух женщин.       — Этот лаз безопасен?       — Кратчайший известный мне тайный путь из замка, леди. Быстрее — только через главные ворота, но нам это не подходит.       — Ни в коем же случае.       Краткие мгновения тишины, заполненные лишь потрескиванием плюющихся искрами факелов, и тень, та что повыше, не выдерживает:       — Этот путь мы нашли давным-давно. Если кто о нем и знает, то его паутейшество, наушник короля, и то не уверена, — голос говорившей был сух и полнился осуждением, — Область его интересов ограничена исключительно наблюдением за будуарами фрейлин и дам из свиты дражайшей королевы. Не исключаю, что и вы бы попали в область его внимания.       — Мерзость!       Говорившая не уточнилась к чему относилось её высказывание, но интонации дрогнувшего голоса передали всю гамму эмоций.       Он сглотнул. Накатившая боль, в шее и ключицах, отдавшись в грудину и живот, была столь резка и внезапна, что на глазах выступили слезы, а меж губ вспорхнул хриплый вздох.       Разговор прервался. Свет факела приблизился, что было видно даже сквозь закрытые веки, и прохладные пальцы коснулись сперва щек, а после и век, собирая выступившую влагу.       — Ш-ш-ш, — ладонь с бархатной кожей прижалась ко лбу и исчезла, — Не напрягайся, мой мальчик, не надо. Просто дыши.       «Какая банальность!»       Но стоило послушаться совета и все пошло на спад, ослабляя туго сжатую пружину внутри напрягшегося живота. Темно-багровое пламя-мучитель отступило, позволяя сосредоточиться на чем-то еще, кроме плещущихся и захлестывающих с головой волн боли.       Высокая рыжеволосая женщина стояла рядом, прижимая холеными ладошками свернутый рулон тряпицы к горлышку перевернутой пузатой бутылки. Внешний вид особы носил следы торопливого и поспешного бегства (а это без сомнения было именно оно) с какого-либо пира или вечера, из которого её вырвала нужда или угроза: тонкое платье, максимально не подходящее окружающему — с открытыми руками и декольте, абсолютно не греющее, отчего руки женщины от запястий и до плеч покрылись гусиной кожей; тяжелые серьги в аккуратных ушках; яркие жирной помадой полные губы и старательно подведенные глаза.       Золотистые жилки прорезали густой ультрамарин радужки, ближе к зрачку сливающейся в насыщенный пурпур. Белизна склеры, окружавшая эту красоту, была испорчена паутиной полопавшихся сосудов — меток усталости и пролитых слёз, очерченных потеками начавшей размываться туши, что затаенным горем клеймили алеющие румянами щеки.       Где-то соединилась пара осколков памяти, принеся с собой чувство узнавания и так давно и прекрасно известного — именно такие глаза смотрели на мальчика из любого отражения. Дейнора Таргариен мало изменилась за годы, проведенные вдали от сына, или же то было шутки расколотой вторжением чужака памяти ребенка? Волнение и страх, абсолютно не красившие женщину, внесли нотку дисгармонии в знакомый образ, прорываясь сквозь него затравленным выражением глаз, и сеточкой морщин, окруживших их; морщинками на чистом лбу, исчезающими под багровым камнем тонкого обруча, фиксирующего высокую прическу; некрасиво сжатыми в тонкую линию полными губами.       Из-за её плеча показался второй силуэт, в принадлежности которого не возникало никаких сомнений, — оживающая память споро соотнесла внешний вид и имена, — но от того не менее дико было видеть здесь эту женщину.       — Вот, сожми меж зубов.       Он послушно принял и сжал рулон влажной ткани, и на язык тотчас потекла пропитавшая материю жидкость. Вяжущая, с сладковатым привкусом, и почему-то казалось, что вот-вот и на зубах заскрипят песчинки. Единожды попробовав, узнаешь во всем — маковое молочко. Убийца разума, тюремщик воли.       Держать эту гадость во рту не было ни малейшего желания и шевельнув немеющим языком, мальчик выплюнул влажный платок.       — Нет-нет, не выталкивай, — мать поймала комок ткани и, вновь сложив, поднесла обратно, пальчиками приподняв подбородок непослушного чада, — Ну же, сынок, тебе полегчает, обещаю!       Пришлось принимать обратно, и не в последнюю очередь из-за вспышки боли, что обожгла живот, даже от такого незначительного усилия, как движение языком.       — Он в сознании, — заметили из-за спины матери, — возможно стоит просто напоить?       — Нет, — отрезала женщина, вытирая влагу с подбородка сына, — Среди нас нет мейстера, а я не хочу становиться детоубийцей, ошибившись с лишним глотком.       — Кляп тоже не выход. Он может подавиться.       Дейнора замешкалась. Сын апатично смотрел на неё, посасывая тряпицу, и вслед за языком немели его губы и щеки. Конечности наливались свинцом, и начали ощущаться чем-то чужеродным и искусственным, но вместе с тем отступала и затихала боль.       Решившись, женщина поднялась, и отдав бутылку одному из гвардейцев, поправила прическу.       — Он — Таргариен, и он справится! — убежденности в её голосе хватило на обоих.       Никто не стал спорить, её авторитет был достаточно велик, не будучи испорчен даже дебошами, пьянками и загулами покойного супруга, ославившего некогда их семью на весь Вестерос.       Процессия продолжила путь, пока мальчик, размеренно всасывающий из тряпицы каплю за каплей, покачивался на мягких волнах наркотического дурмана.       Побеспокоили его негу лишь раз, когда коридор сузился настолько, что развернуться в нем с носилками не было ни малейшей возможности. Так что одурманенного снадобьем ребенка закутали плотнее в плащ и подняли на руки — крупный рыцарь Долины, сир Йоррик, и без того неуютно чувствовавший в тесных тайных лазах, теперь должен был передвигаться по ним с немощным подростком на руках. И главную сложность представляла его госпожа, с её опекой о чаде, из-за которой леди Дейнора сменила свою позицию с головы колонны, на середку, ближе к сыну и шла чуть впереди гвардейца, переведенного в носильщики. Там же, где позволяла ширина прохода, то устраивал сбоку нагруженного Йоррика, норовя то поправить сползший уголок плаща, то предупредить об очередном препятствии на пути. Больше мешаясь, нежели облегчая ношу. Это понимали все, но не вмешивались — не по рангу им, присяжным рыцарям и простым латникам давать советы, да и не по уму — из всей их группы признанным отцом не было никого, а бастарды… ну что бастарды? Как говорится «один раз не считается».       Еще ни единожды на свет появлялась бутылочка, а высосанная до капли тряпочка начинала сочиться сладковатой влагой, чей вкус с течением времени перестал казаться столь уж противным. Наоборот, мальчику даже начала нравиться эта сладковатая нотка, растекающаяся по языку, хоть он давно и не ощущал этой части тела, как и многих других.       В какой-то момент последние спазмы боли, сопровождавшие мерное покачивание на сильных руках гвардейца, отступили прочь и ребенок смог задремать, не заметив, когда изо рта исчезло ощущение влажной тряпицы. Леди Дейнора бдила.       Проснулся он лишь тогда, когда по коже щек прошелся наждаком пронзительный холод сквозняка. Мальчик завозился, пытаясь спрятать лицо от влажных капель, холодящих кожу, но вместо этого лишь ускорил нежеланное пробуждение.       Отупляющая вата грез сменилась неприятным настоящим. Вокруг была ночь, непонятно слепая ли послезакатная, глубокая полуночная или же смурная предрассветная, это не представлялось возможным определить — все беззвездное небо было затянуто густым кудлатым покровом грузных дождевых туч, вяло сочащиеся небесной влагой. Под ногами гвардейцев рождались ручейки, сливающиеся во все разрастающиеся лужи. Предсказанный Цитаделью осенний период наступил и спешил заявить об этом.       Позади был разлом, даже скорее щель в задней стене какого-то просевшего сарая, ранее закрытый утлой преградой из наспех сколоченных неровных досок. Ныне они валялись в грязи, там же был и пришедший в негодность от редкого использования выбитый «с мясом», разбухший от влаги, засов. Гвардейцы окружили выход, но пока что всё было спокойно. Тихий переулок и в лучшие свои дни был не самым посещаемым местом, а ныне и подавно. Обычные обитатели такого рода закутков: опустившие выпивохи, нищие и те, кто отбирает у несчастных последние крохи, покинули ставшее слишком людным место, в поисках новых укрытий.       Два силуэта жались в разломе, ведущем в недра скалы под Красным замком и торопливо прощались.       — Спасибо, я высоко ценю вашу самоотверженность. Помогать нам было большим риском.       — Не думаю, леди Дейнора. Я дочь короля, супруга наследника престола и будущая мать еще одного. Вряд ли в королевстве есть человек, более защищенный от чьих бы то ни было нападок.       — И всё же…       — Раз вам так угодно, считайте, что вы мне должны услугу, хоть я и против — с прорезавшимся недовольством высказалась женщина, — Семеро осуждают корысть к близким. Да-да, и не спорьте, возражения лишь оскорбят меня! Кем бы ни был ваш муж, и какие отношения не связывали его с моим царственным отцом, вы для меня навеки останетесь сестрой, пусть и названной. Как говорит моя матушка: мы, женщины семьи Таргариен, должны держаться вместе.       — Высокие как честь! — Излишне выспренний девиз, прозвучавший обещанием, был ни ко времени и ни к месту. Но женщина склонила голову, отдавая дань уважения вдове дяди.       — Идите же! — принцесса едва не силком подтолкнула замешкавшуюся женщину к выходу, — Вы с сыном должны торопиться! Кажется я слышу голоса в проходе.       — Прощайте! — горячо зашептала мать Мейгора, пятясь спиной вперед, — Долина не забудет этого, златосердая принцесса Шейра.       — Поспешите! Я постараюсь задержать погоню, но вряд ли они послушают меня!       Взмахнув на прощание рукой нам обоим, дочь короля скрылась в темном проходе и не было похоже, что она волнуется за свою безопасность. Остальные же двинулся наружу, в ночную осеннюю непогоду.       Столь желанный мир навалился разом, ударив по всем чувствам ребенка: шумом далеких волн, царапающей щеки солью — выход из подземелий находился достаточно близко от гавани, — привкусом кислого молока и желудочного сока на языке, как неизбежного последствия употребления опиатов.       Яркие отблески факела в лужах, желтоватый круг света, очертивший островок спокойствия посреди ярящейся бури. Люди вокруг… Не страшные, несмотря на оружие в руках и сквозящую агрессию в речи. Он слышал всё как сквозь толстый слой ваты, мешающий сосредоточиться, норовивший оглушить нарастающим шумом, соревнующимся с бьющимися рядом волнами прибоя, когда сердце, заходясь в лихорадочном заполошном беге, гнало кровь по онемевшему телу.       Пришел и холод от моментально напитавшихся влагой отяжелевших одежд. Дрожь слабых мышц, зашедшихся в танце горячечного тремора, отчаянной попытке согреть тело, отдавалась всполохами разгорающегося пожара боли, возвращающейся в спеленатое тельце. Держащие его сильные руки, более привычные к другому, но упрямо выполнявшие новую для мужчины роль. И глаза женщины рядом, полные чего-то неизмеримо приятного.       «Ты еще здесь, чужак, что это? Поясни!»       Пошел настоящий дождь, не те хлипкие струйки, что были прежде. Хляби небесные обрушили стену дождя на грязные припортовые улочки Королевского гавани.       Завернув за очередной поворот передние ряды охраны застыли. Раздался звук вынимаемого из ножен оружия. А после шеренга латников попятилась, вынуждая Йоррика отступать. Заинтересованный мальчик принялся тянуть шею, подобно жадно ожидающему пищу голодному птенцу, вглядываясь в дождь.       Воинов с соколами на щитах и плащах оттесняли расходящиеся в стороны, гвардейцы, на чьих черных сюрко свернулся трехглавый дракон.       Дейнора, придерживающая на груди накинутый на голову плащ, отданный одним из воинов эскорта, выругалась. Её ладонь, которую она испуганно положила на детское предплечье сжалась, обжигая болью плоть под бинтами. Хриплый стон заставил женщину отдернуть руку, словно это она, а не мальчик, страдал от испятнавших тело, набухших влагой, вперемежку с болью, ожоговых пузырей.       Вперед, небрежно раздвинув строй, вышел высокий уверенного вида мужчина, в доспехах без каких-либо украшений или гербов, примиряюще положив руки на копья ближайших гвардейцев, вынуждая опустить те к земле.       — Стойте, именем короля! — Речь его был подстать виду, таким бы только и воодушевлять воинов на штурм замков. Голос мужчины, осознающего свои силы и влияние, и умело пользующегося ими, — Кто вы, и зачем похитили ребенка… леди Дейнора?!       Он заговорил дальше, как и не смолчала женщина, но сознание, борющееся с сизой хмарью дурмана, мешавшей сосредоточиться, доносило их слова с опозданием, позволяя мальчику осознать начало фразы лишь к моменту, когда говоривший завершал свою речь.       -…небезопасно.       — Не опаснее произошедшего! — отвечала женщина, из-за живой стены щитов. На ней уже не было плаща и дождь вымочил её насквозь. Некогда величественная высокая прическа отяжелела и осела, влажные пряди облепили высокие скулы, дохлыми змеями спадали вниз, на плечи и ключицы. — Твой отец даже побоялся показаться мне на глаза, это уже обо всем говорит!       — Он король, миледи, с кучей забот и обязанностей, отнимающих все его время. Зачастую его не хватает даже на семью.       — О, да, теперь я вижу, Дункан, что племянник не входил в их число.       — Давайте просто вернемся в замок, и забудем, что вы выкрали…       — Я «выкрала»?! Семеро, я — его мать! И заберу его домой, хотите вы того или нет!       — Вы подвергаете его излишней опасности…       — Нет, мальчик, хватит! — женщина в сердцах притопнула, расплескав грязные брызги по всему платью, и даже не обратив внимание на такую мелочь, — Если ему где и опасно оставаться, то в замке твоего отца! Я забираю его, и точка! Если моему сыну и суждено умереть, то произойдет это среди любящих его людей, а не на чужбине, в окружении чужаков!       — Не надо, леди, — покачал головой Дункан, — мы тоже его родня. Нам он дорог не меньше.       — Что-то незаметно! — огрызнулась женщина, и неумело, двумя руками, выставила меч перед собой, направив острие в грудь племянника.       Воины напряглись, на правом фланге один из королевских гвардейцев подошел уж очень близко и долинник взмахнул мечом, вынуждая держать дистанцию. Воин из отряда принца стрекоз подставил щит и сталь зазвенела. Это послужило сигналом: воины моментально подобрались, выстроив заслон из опущенных было щитов, из-за окованной сталью стены щерились яростными оскалами лица и грозили жалами острые клинки. До начала смертоубийства истекали последние секунды.       — Леди Дейнора, одумайтесь! В таком состоянии ему не пережить дорогу!       Мальчик испуганно сглотнул и закашлялся, перетянув к себе внимание собравшихся. Дейнора удостоила старшего сына короля одним лишь мимолетным взглядом, колким и злым, но все это ушло, стоило ей обернуться к сыну и заговорить, жарким шепотом, в котором столь многое, даруя понимание — это прощение, обретение и принятие.       — Мейгор, сынок, всё будет хорошо.       Так он, до поры безымянный, по-настоящему обрел себя: нареченный устами любящей женщины не в септе, но ненастной ночью, в кольце врагов.       — В сторону, последний раз! — Стройная, с растрёпанной прической и с тяжелым грубым тесаком в тонких пальцах, пылающая праведным материнским гневом, сейчас вдова Эйриона была куда как ближе к образу девы-воительницы, нежели изображения легендарной Висеньи, сестры-супруги Эйгона Первого.       — Прошу вас. Ни к чему проливать кровь.       — Если сын умрет на моих руках, от клинков Таргариенов ли или от нанесенного вами увечья, — срывающимся голосом хрипло выкрикнула женщина, — я не прощу этого, слышишь? Долина не простит!       Напряжение возросло, и любое действие, движение замерших друг напротив друга воинов, могло высвободить его, воплотив в яростной кровавой бойне, в той её безумной круговерти, которой не жалеют никого: ни обожжённых измученных детей, ни их продрогших матерей.       Её оппонент медлил.       Отрекшийся принц. Некогда поставивший любовь превыше долга. Он так ничего и не сделал: не отдал приказ командирским голосом, не дал отмашку верным воинам. Лишь смотрел темными колючими глазами из-под облепивших высокий лоб волос, как пятится, удерживая поднятое оружие, ощетинившись клинками и копьями в сторону гвардии короля, отряд долийцев.       Расстояние между двумя вооруженными группами увеличивалось и в какой-то момент стало столь большим, что группа драконьих гвардейцев перестала быть видимой из-за спин спешащих по своим делам людей — несмотря на погоду и время суток, уличная жизнь Королевской гавани и не думала затихать, а кое-где и вовсе била ключом. Люди, до того испуганно жавшиеся к стенам, потихоньку начали перебегать с одного края улицы на другой, поняв, что беда миновала. А Королевская гавань вздохнула разочарованно и обратила внимание на другие переулки и узкие улочки, коих было в достатке, и где можно насладиться куда как более интересным зрелищем, и актерами в них, не отягченными ни совестью, ни моралью.