Утонувший в свете Солнца.

      Часть 3. Побег в ночи.       Эскорт латников Долины споро двигался по улицам вниз, по портовым кварталам. Скорость его была ограничена нерасторопностью некоторых участников: пышное парадное платье прекрасно подходило к интерьерам Красного замка, но сейчас путалось и мешалось в ногах знатной леди. Вся переливчатая зелень низа была безвозвратно испорчена жирной грязью, полнящихся мусором улиц, и иными следами человеческого быта, пахло всё соответствующе.       Им никак не удавалось оторваться. То справа, то слева, через проулки и переходы, удавалось заметить группы воинов в характерных накидках и плащах. Беглецов упорно «вели», но близко не подходили, держали дистанцию, перекрывая пути и вынуждая следовать по отведенному маршруту.       Чем ближе был порт, тем больше людей встречалось на улочках. Шлепающих по лужам и лавирующих меж мутных грязных потоков ливневки. В результате возникала настоящая толчея, когда часть улицы оставалась абсолютно пустой, занятой лишь шумящим пенящимся потоком, а в другой толкались локтями злые и раздраженные местные жители.       Рыцарей и латников сопровождения леди Дейноры совершенно не волновало удобство жителей чужого им города, и они поступали как было привычно им — шли напролом, руководствуясь принципом «вижу цель — не вижу препятствий».       — В сторону, босота, ну! Дорогу! Освободить дорогу благородной леди Долины!       Недостаточно расторопных, не успевших уйти с дороги, воины отталкивали. Кто-то от такого падал в грязь и поток воды успевал омыть мутной водицей недовольные лица. Никто не смел возмущаться, споро проглатывал невысказанное, видя перед собой строй людей, ощетинившихся оружием.       Не вмешивались и носители желтых плащей, изредка попадавшиеся на пути: стоя где-нибудь под навесом, походили они на мокрых хмурых воробьев нежели стражей закона. Показушно опускали руки на яблоки рукоятей мечей, но доставать из ножен не торопились, просто дожидались пока воины пройдут: одно дело вытаскивать дебоширов из разгромленной пьяной потасовкой харчевни, и совсем иное — пытаться остановить вооруженную группу под соколом Арренов.       — Они отстали, Йоррик? — выдохнула Дейнора. Лицо и шея женщины, непривычной к подобного рода нагрузкам, раскраснелись, отчего усыпавшие кожу многочисленные веснушки стали почти не видны, а вот губы, наоборот, посинели, помаду нервничающая женщина стерла еще раньше. Она заглянула сыну в глаза и ободряюще улыбнулась вымученной напряженной улыбкой.       — Держатся в сотне шагов, госпожа.       — Упертые! — зло выдохнула мать и выпрямилась, откидывая влажные пряди со лба, окончательно превращая некогда изысканную прическу в воронье гнездо. Это её действие привлекло к группе совершенно ненужное внимание окружающих — уж очень выделялась она в толпе своим украшенным крупным аметистом обручем в волосах и тяжелыми серьгами.       — Дожидаются приказов, как пить дать! Принц стрекоз себе на уме, но нападать без указки отца не рискнет! — командир группы поддержал запыхавшуюся женщину под локоть, — Мы должны добраться до порта, пока не вернется высланный вестовой. Тогда им будет не угнаться.       — Они не рискнут напасть на корабль?       — Риверс бы так и поступил! Эти же, — воин кивнул головой в сторону преследователей, и сплюнул: — Нет. Измельчали без воронья! Не бойтесь, госпожа, мы не дадим вас в обиду!       — О, если бы дело было во мне. — она протянула руку и пригладила полотняную ленту на щеке ребенка, — Но хватит, поспешим. Не хочу испытывать судьбу!       Они двинулись дальше, сквозь упрямо сопротивляющийся их продвижению человеческий поток. Люди здесь, в припортовых кварталах, имели вид под стать маргинальной натуре. И благородных из других регионов боялись не больше божьей кары, воспринимая как нечто неизбежное, но неизмеримо далекое. Фатализм быстро прививался жителю королевской столицы, жрущей мечты и надежды слабых и робких на завтрак, к ужину перемалывая уже их самих, чтобы утром выплюнуть кости в сточную канаву — еще одна нотка к оглушительному амбре столичного букета ароматов.       Йоррик внезапно рванулся вперед, подхватывая под уздцы коня проезжавшего мимо всадника, и взревел:       — Коня — госпоже!       — Что? Но позвольте… Стража!       Но было поздно, перепуганного человека уже в четыре руки стаскивали с его коня, что занервничал, и рыцарю пришлось ухватиться и резко дергать за и без того натянутые поводья, усмиряя животное.       — Молчи! На, и не говори, что Аррены не были честны!       Стоявшему на коленях торговцу, уже приготовившемуся расставаться с жизнью, в руки буквально впихнули тряпицу с завернутыми кругляшами. Он так и остался стоять, одинокий и потерянный, с непокрытой головой, под холодным осенним дождем, глядя в след вооруженным грабителям, пока спины торопящихся по делам людей не скрыли его от взора Мейгора.       Мальчика в несколько пар рук усадили на коня, что решил не показывать вздорный нрав и понуро дожидался пока его оседлают, и лишь встряхивал мокрой гривой. Позади устроилась леди Дейнора, усевшись боком, по-дамски, но опыта и сноровки в этом было столько, что прижатый спиной к её груди, Мейгор чувствовал себя если не в полной безопасности, то хотя бы перестал ожидать своего неизбежного падения в грязь. Сознание, затуманенное не то зельем, не то волшбой, и убаюканное лаской касаний родных женских рук, норовило соскользнуть в темноту беспамятства. Приходилось прилагать усилия, чтобы этого не произошло, но веки норовили опуститься, а голова — бессильно повиснуть.       Их путь по узкой вихляющей улочке Королевской гавани, больше напоминающее путешествие по каньону — столь высоки были закрывающие обзор строения по обе стороны, — почти закончилось: дома внезапно расступились в стороны, разошлись, и группа беглецов вырвалась на припортовую площадь, позволяя Мейгору впервые увидеть хоть что-то кроме мрачных угрюмых строений, укрытых завесой ливня.       Леди Дейнора склонилась и горячечное дыхание согрело замерзшую детскую щеку. Женщина показала вдаль, на один из множества парусов, заполонивших пирсы, сын послушно перевел взгляд, дожидаясь пояснений:       — Наш корабль. Скоро ты встретишься с его капитаном, твоим дядей.       Весь оставшийся путь, мальчик смотрел на застывшую у пирса галеру, лишь изредка отвлекаясь, привлеченный каким-то событием: вот кто-то решил сунуться за милостью к госпоже и получил кулаком в зубы, вот торговец с лицом пропойцы и заплывшими крысиными глазками попытался впарить что-то из кулька сжимаемых в ладони украшений.       — Всамделишнее червленое золото, милостивейшая госпожа. Супружницы моей, покойницы, приданое, а была она, ни много ни мало, из самого рода Стронгов, провалиться мне на месте коли вру! Не прямой ветви, ясно дело. Да-да, и украшение то не простое, а самой Дейнирой Почти-Королевой подарено, можете не сумневаться! Сам бы ни за что не продал, да только кровиночек нечем кормить. Сидят, кушать просят, вот и вышел, а тут гляжу: благородная леди, кто как не она достойна… Ай, что вы… Да я… Ухх… Не бейте! Всё забирайте, только не бей… Кхы…       Воины быстро и доходчиво, в пару ударов, пояснили жулику, что негоже лезть к благородным дамам, спешащим по делам, и оставили лежать, распростертого, в грязной луже, пока уличные попрошайки споро разбирали устлавшие грязь мелкие бусины и медные бляшки из разорванных ниток дешевых украшений.       Сказать, что галера несла следы схваток и перенесенных испытаний, значило бы неимоверно ей польстить. Этот корабль создавал впечатление огрузневшего льва, некогда царя зверей, с возрастом поддавшегося натиску времени и уступившего титул короля. При этом всё еще оставаясь гигантом, нависающим своими высокими бортами над окружившими его торговыми и рыбацкими кораблями. Это было боевое судно, осознающее собственное значение, и оттого грузовые баржи и пузатые торговцы рядом с ней будто желали казаться меньше, дабы не оттягивать себя и капли внимания, причитающегося этому красавцу. Вдобавок от самого носа и почти до кормы выстроились в ряд пылающие заключенными в них углями, треножники медных жаровен. Одни из немногих огоньков на погруженном во тьму пришвартованном корабельном сборище.       Главное украшение корабля находилось на носу, откуда грозно скалилась фигура дракона, на глазах у всей Королевской гавани пожирающего выгнувшуюся в агонии (или сексуальном неистовстве) нагую женскую фигуру, в противовес остальному кораблю выглядя новоделом, выделяясь свежей краской и поблёскивая покрытием. Несколько позже Мейгор узнал и название: «Драконья сука». Так окрестил корабль ныне покойный отец мальчика, и было это донельзя оскорбительно, ведь Эйрион посвятил его своей супруге, Дейноре.       Ребенка перенесли по шатким сходням, и был момент, когда у него всерьез возникли опасения что гвардейцы не удержатся и опрокинут свою ношу в грязную пену дурно пахнущей воды, чья поверхность была усеяна разнообразным мусором.       Семеро были благосклонны.       На палубе ярко полыхали жаровни, шипели попадающими в пламя каплями дождя. У ограждений застыли фигуры в накидках, пряча от влаги опущенные луки с наложенными в них стрелами. Мало кто верил в благоразумие драконьих владык.       Едва последний из эскорта взошел на корабль, как трап затащили на палубу, загремели выдвигаемые весла, и с кормы начал отбивать ритм невидимый барабанщик. Галера отчаливала, настолько поспешно, что оставшуюся на пирсе лошадь никто и не думал забирать — на радость конокрадам.       Не успел Мейгор оглядеться в возникшей вокруг сумятице, как они проследовали дальше, на этот раз в сумрачную надстройку на корме галеры. Тонущее в тенях помещение, с единственной горящей под потолком лампадой. Чужая память ворочалась солитером, шептала на ухо «Предательство! Западня!», но чего ему бояться рядом с матерью?       Из наполненной дождем ночи в помещение вступило новое лицо. Дюжий мужчина, явно молодой, но несший следы превратностей судьбы и оттого старающийся скрыть их за клочковатой бородкой, зашел, привнеся в каюту терпкий запах соли и кислых кож, вытирая влажное лицо шейным платком. В жарко натопленном помещении от его влажных одежд шел пар.       Он широко раскрыл объятия, в которые и заключил Дейнору, та их приняла, но уклонила лицо от касаний влажной бороды, и поспешила представить мужчину:       — Знакомься, Мейгор, это твой дядюшка, Роннел из рода Аррен.       — Приветствую, ваше высочество. — родич наклонился, и воззрился на него тремя глазами: двумя своими и третьим, нарисованным синей краской на лбу, слегка намокшей и оттого начавшей подтекать. — Смотри-ка, не испугался, а я думал вопить будет. Он нас хоть понимает, Дейнора?!       Он вовсе не был страшным или уродливым, чтобы кричать от его вида, скорее чудным, из-за нарисованного глаза, или поразительно высокого голоса, слабо сочетавшегося с его внешним видом.       — Конечно! — влезла в разговор мать. — Милый, скажи «маааама»?!       «Легко. Что же здесь трудного?». Мейгор знал-помнил из памяти как своей, так и чужака как это делается: нужно просто вдохнуть воздуха и…       Стоило его грудной клетке чуть приподняться, как все тело протестующе отозвалось ослепляющей болью потревоженных ожогов. Исторгнуть вышло лишь невнятное «ЫАЫА» хриплым сипом. Но даже такой результат удовлетворил собравшихся, а мать в очередной раз поощрительно погладила забинтованное плечо:       — Видишь?! Видишь?! Он всё понимает. О, Семеро, это всё взаправду!       — Не кричи, Дейнора, не пугай.       — Я его мать! Как он может меня бояться? — женщина потрепала сына за щеку, совсем как недавно принцесса Шейра, и в то же время иначе — в разы приятнее.       Она не оставляла его одного ни на секунду, крутилась возле при погрузке на судно и даже сейчас постоянно норовила прикоснуться: погладить и приласкать, словно маленькая девочка, получившая желаннейший из подарков.       — Ладно, нечего стоять на пороге, пройдем в место более достойное принца. — махнул рукой Роннел Аррен.       За следующей дверью скрывался небольшой уютный зал, видевший себя чем-то средним между обеденной залой и опочивальней и одинаково плохо справлявшийся с обеими ролями. Увешанный драпировкой, уставленной мебелью, дышавшей устаревшей и архаичной выспренней роскошью, он выбивался из казарменно пресного оформления остального корабля.       Мальчика тут же уложили на широкий диван, который перед этим спешно перестелила прибежавшая служанка. Запах соли и пролитого вина, впитавшийся в обшивку, всё одно продолжал щекотать ноздри. Темнокожая девица, у которой вместо гривы волос на голове было лишь несколько кос, закрепленных на затылке, споро переодевала Мейгора в сухие одежды, стараясь не тревожить его раны. Дейнора, коршуном нависала над ней, предварительно осмотрев новую простыню, не грязная ли и следила, чтобы сыну не навредили.       «Волантийская рабыня» — отметилась чужая память.       «Ты-то откуда знаешь, чужак? Или же я должен был стать просто очередной жертвой в длинном ряду иных несчастных, ставших жертвами? О, если ты — типичный представитель своего племени, какой же вы коварный народ!».       — Его надо покормить! — задумчиво высказалась Дейнора, когда сын по мере возможностей был переодет в сухое, пусть и не по размеру, — Кто здесь из нянек, Алира?       — Только Шила, госпожа. Остальные не успели вернуться из замка.       — Так зови её, идиотка! О, Семеро, почему я должна разъяснять очевидное?       Она переглянулась с Роннелем.       — Лютуешь. — усмехнулся мужчина, получив в ответ тень усталой улыбки.       — Перенервничала.       — Это да, — мужчина подобрался, в миг утратив все напускное веселье, — что думаешь насчет случившегося, стоит ожидать проблем?       — Да, но не нам! Гореть мне в пекле, если промолчу! Они утверждают, что это случайность. Сын Эйриона обварен до костей — «случайность»! Эта паучья мерзость, наушник моего царственного деверя, лишь разводит руками и сожалеет, — Дейнора повела плечами, и заговорила, все более распаляясь: — Он со-жа-ле-ет, Роннел, представь себе! И предлагает слепо поверить его словам. Ага, как же, мой сын непонятно зачем лезет в замковую кухню и там опрокидывает на себя чан полный кипящего масла. И никто ничего не видел и не слышал, Роннел, так-то! В проклятом Красном замке, где невозможно сходить до ветру, не наткнувшись на пост стражи, парочку слуг и заплутавшего прихлебателя драконьей семейки, мой сын прошел через весь замок, не будучи никем замеченным! Не иначе как в нем воплотился сам предок, в честь которого мой покойный муженек и назвал первенца. А тот непутевый мальчишка, принц Дейрон, вечно отирающийся вокруг, и втягивающий Мейгора в авантюры, тоже ничего не знает! Якобы весь вечер провел с девчонкой Редвинов. Очень странно, не находишь, что весь замок забыл и потерял одного ребенка, и всё это как раз в день нашего прибытия!       — Это плевок в нашу сторону!       — Плевок?! — женское контральто сорвалось в пронзительный визг, Дейнора закашлялась, и сипло выдавила, потирая горло: — Мы говорим о моем сыне, Роннел, прошу, не забывай об этом!       — Извини, — поднял примиряюще ладони Аррен, и опустил их на напряженные плечи родственницы, он еще раз оглядел сестру, — но тебе нужно успокоиться и согреться. Позволь закончить мне оставшееся, ты же можешь отдохнуть до самого Галлтауна.       — Я… Да, так и сделаю. — она опустилась в изголовье оттоманки, и нервно провела по покрывалу, расправляя складочки. — Покинем эту клоаку как можно скорее. Хватит с меня этого провонявшего Таргариенами города и их гостеприимства!       Не говоря ни слова, Роннел вышел. Сквозь закрытые двери долетали обрывки раздаваемых им команд.       Воцарилась тишина, прерванная открывшейся дверью каюту, впустив скользнувших внутрь служанок. Вторая, как и уже присутствующая в помещении Алира, имела смуглый цвет кожи, хоть они и происходили, как Мейгор узнал позднее, из разных мест Эссоса. Формами прибывшая выгодно отличалась от более юной Алиры. Особенно выделялся крупный бюст, едва не вырывающийся из плена низкого декольте легкого, не по погоде, наряда.       Мягкий бок губки, пропитанной молоком и чем-то травяным, мазнула по Мейгора по губам, и он ощутил на них теплую влагу.       — Ну же, родной, тебе надо покушать. — засюсюкала Дейнора, — Давай, глоток за маму. Ну же… Шила! — моментально изменился тон голоса, когда она обратилась к кормилице, — выполняй свою работу, или ждешь того, что мой сын раскричится от голода?       — Простите, госпожа.       Губку буквально впихнули в рот мальчика, и как тот не старался помешать этому, но теплые струйки брызнули в горло и без его участия. Кормилица попеременно сжимала губку, отчего приходилось глотать эту теплую не особо приятную жидкость, с сладковатым вяжущим привкусом уже привычной нотки макового молочка. Каждый глоток вспыхивал пожаром в обожжённой коже шеи, причем казалось, что вся передняя часть его тела превратилась в один большой ожог. Малейшее движение опрокидывало на Мейгора изнуряющую волну боли.       Следующие полчаса прошли за кормлением. Служанка с сосредоточенным лицом окунала губку в миску, а после подносила к губам, мать же, сушащая полотенцем растрепанные волосы и вторая служанка, помогающая ей, внимательно наблюдали. Ну что тут такого? Влажная губка и голодный подросток, над которым наседкой нависла его мать, принимая за достижение каждый сделанный глоток. Пару раз заходил Роннел, докладывая то, о чем и так все поняли по усилившейся качке и размеренному ритму барабана — галера вышла из гавани и взяла курс на Галлтаун.       Аррен участливо поинтересовался, как состояние мальчика, но его интересы явно лежали в иной плоскости и включали в себя одетых в провокационные наряды спутниц Дейноры, особенно тех особ, чье глубокое декольте не в силах было полностью вместить всё богатство женской натуры. Это поняла и сама леди Таргариен, взглянув на родственника так, что мужчина посчитал за лучшее удалиться. Молоко в тарелке иссякло прежде, чем Мейгора закормили насмерть. Это было не столько неприятно (по сути первая его еда), сколь унизительно. Любая зависимость уничижает, так как подразумевает под собой подчиненное положение кому-либо, почти что рабство. Да, эта женщина желала ему одного лишь добра, но нет ничего страшнее, чем не иметь контроля над собственными действиями.       Мальчик радовался, вырвавшись из одной тюрьмы, но лишь затем, чтобы оказаться в иной, менее пугающей, но всё же…. Хрупкий кальциевый каркас, волокна мышц, в оплетке сосудов под оберткой горелой кожи — его новое узилище, не подчиняющееся, неконтролируемое.       Только и оставалось, что двигать глазами, под всё тяжелеющими веками. Несколько раз он собирался с силами, пытаясь исторгнуть членораздельную речь, но тело предательски пасовало, страшась боли, становившейся невыносимой при мало-мальски напряженном усилии. Так мальчик, буквально несколько часов как выигравший свой первый в жизни поединок, борясь за право существовать, принимать решение — жить, оказался крайне недоволен таким обхождением, но в силу состояния не мог ничего поделать.       Облегчение от окончания кормления было недолгим — организм решил показать, что может не только принимать пищу, но и исторгать её. Это привело в восторг мать, тотчас затормошившую служанку, дабы та вытерла обосравшееся чадо. Простыни пришлось менять еще раз, а комнату спешно проветривать       Тогда же, подмываемый Мейгор впервые увидел свое тело, и из-за его реакции всполошились служанки, а погрузившая в свои заботы мать испуганно бросила все занятия, приняв сиплый хрип ужаса за проявление мучающей ребенка боли. Нет, боль была, но за все невеликое время жизни мальчика, начавшего свой отсчет не так давно, стала если не привычным явлением, то явно не тем, что может глубоко поразить. Ощущать — это было одно, но когда к этому добавилось визуальное обоснование мукам, то становилось в сто крат страшнее.       Грудь, как и живот, были одним большим ожогом, багровым расползшимся и на ключицы (выше просто не удавалось разглядеть — не позволяла анатомия) и сползал в стороны, охватывая ребра и почти смыкаясь сзади на поясницу, уходил ниже, окружая впалый пупок, средоточие боли, и уходя под белье, что там творилось было не видно, но по смутным ощущения и лобок с гениталиями не остались невредимыми.       Любая занимаемая поза приносила боль — бедра, особенно их нежная внутренняя часть, были обожжены маслом. Ягодицы пострадали, пусть и меньше, так что он мог лежать. Мучаться от боли, но лежать. О попытках переместиться на бок, или, упаси Семеро, на живот, он даже и не помышлял. Думалось ему, что эти пузыри моментально лопнут, и брызнет наружу их наполнение и тех желтых, и темнеющих багрово-черных, наполненных кровью и гноем. Чуждая память, не скупясь, делилась картинами последствий, говоря — это навсегда. Годы пройдут, а следы останутся, уродливые рубцы, испещрившие плоть.       «Отвратно! Мерзко! Уродливо!» — думал мальчик, и, что обиднее, видел то же самое в глазах, омывающих его раны, заново накладывающих повязки женщин рядом. Отчего не мальчику, успокоенному заботой матери, но просыпающемуся внутри мужчине, было в сто крат больнее.       Мерно отбивал ритм далекий барабан, задавая темп гребцам. Покачивалась вокруг каюта, навевая грезы. Прикрученный фитилек огонька лампады плавал под потолком, описывая широкие восьмерки. Леди Дейнора ушла, а оставшиеся служанки сгрудились у кровати, и сын госпожи стал объектом пристальнейшего внимания: его поглаживали, трогали и ощупывали, шепотом обсуждая всё увиденное и затронутое. Тогда-то, сорвавшись с длинных языков, впервые и прозвучало треклятое «Опаленный», ставшее своеобразной второй тенью принца, следующей за ним куда бы он ни пошел.       Мальчика затаскали по постели, когда-то одна, то другая, в приступе проскальзывающих материнских чувств, перекладывала ребенка на свои колени; прикладывали к упругим полным бедрам и покачивали, напевая себе под нос незнакомые песни далеких стран, и в напевах их проступали тени давно покинутой родины.       Момент, когда в каюту вернулась мать и приказала переодеть его в парадное, мальчик пропустил, усыпленный протяжной колыбельной и перешептываниями девиц о семье их госпожи.       В иное другое время рассказы о любовных похождениях мужской части семьи рода Аррен, того самого Роннеля и его незнакомого родителя, может и представляли определенный интерес, но тогда шепот быстро слился в монотонный гул, неотличимый от шепота волн, и по нему, как по горке, Мейгор соскользнул в чернильную купель, заполненную грезами.       Сон тот был наполнен нескончаемым потоком звезд, несущихся навстречу мальчику, нашептывая слухи о незнакомых до поры личностях и далеких местах, в которых суждено побывать, и прервался столь же внезапно, как и наступил.       Вот Мейгор летит навстречу созвездию багрово-жёлтых светил, и в следующий момент, тяжело выплывает из сизого киселя макового дурмана, осознавая себя лежащим на паланкине рядом с матерью. Они проследовали из душной каюты. Лампы в ней больше не горели, да и не было в них нужды, сквозь окна и в распахнутую дверь проникал яркий свет.       Из разговоров выяснилось, что за дождливую ночь корабль прошел изрядное расстояние и почти достиг точки назначения.       Галлтаун. Чаячий город.        «Интересно, каким он будет?».       Роннел, одетый в то же, что и ночью, сменивший лишь шейный платок, облокотился о леер у самых сходен, и приглашающе помахал рукой, предоставляя место рядом, как удобное место для обозрения. Укутанный в кокон одеял, Мейгор мог только порадоваться ясному утру, и легкому бризу, обдувающему лицо, но не заставляющему укрытое тело заходиться в лихорадочном ознобе. Всю хворь, если она и была, за время его беспамятства вытравили из тела и сейчас он ощущал себя здоровым, в той мере, насколько может чувствовать себя таковым человек, самолично опрокинувший на себя чан с кипящим маслом.       По другую сторону от паланкина, в расшитом платье, разительно отличающемся от того, в котором мальчик её впервые встретил, устроилась леди Дейнора. В свете утра она казалась незнакомкой, со всем этим обновленным макияжем и высокой прической, украшенной паутиной украшений. Драгоценности виднелись всюду: на волосах, и в ушах, на длинной шее и тонких пальцах. Женщина явно не хотела мириться с вдовьей долей и желала сверкать. Столь незнакомо величественная, глядя на неё Мейгор смутно начинал осознавать почему отец выбрал её в супруги. Тогда же, больше десятилетия назад, она была еще краше.       Мягкая ладонь, не прекращая, поглаживала его темя.       — Константин Сергеевич, скажите, что значит «любить», только, чур, глаголом!       Что это за воспоминание чужак, и кто он, сидящий напротив в рубахе с высоким воротником и костюме-тройке (почему так? Отчего такое число?). Белоснежный острый как лезвие ножа, ворот скован полосатым полотном галстука-бабочки. Человек не молод, даже стар, его чело украшает лысина, с редким пухом оставшихся непослушных вихров. Жизнь человека стремится к закату своего цикла, но глаза под седыми бровями, — о, Семеро, сколько в них лучистого нечто! — они живут, они юны и задористы. Квадратная тяжелая челюсть и непомерно широкий рот. Губы складываются в улыбку, добрую, несмотря на внушительный нос, нависающий сверху.       — Тебе холодно, сынок?       «Нет, мама, мне тепло. Мне жарко, от распирающего грудь непонятного прежде чувства. Сейчас я могу оказаться в бескрайнем снежной пустоши, но эти объятия и касания теплой ладони… они бы уберегли. О, чувствуешь ли ты, как я ненавижу, чужак, ведь ты желал отнять это у меня… И как же я благодарен тебе, за возможность ощущать, то что можно сказать без слов, для чего слова не нужны, а подчас и избыточны. Что доступно и немому в стране глухих. Ведь «любить», это так просто:       — Хотеть касаться…       «Драконья сука» входила в гавань Галлтауна. Вокруг, насколько хватало глаз, предстал взору город, залитый лучами поднимающегося из-за горизонта светила.       Многоуровневый, вставал он из голубых вод, из пенных бурунов у усыпанного галькой берега, уходя террасами вверх. Улицы взрезали плотную застройку, уходя вглубь кварталов. Здания, преимущество каменные и светлых цветов, разительно отличающиеся от кривоватых припортовых поделок столицы, были украшены яркими пятнами занавесей и тентов, сливаясь вдали в сверкающий цветастый лабиринт; пролилась меж них цельная река — настоящая живой поток самых разных людей, торопящихся во все стороны разом, появляющихся и исчезающих из поля зрения, и не получалось найти среди них ни одного похожего внешне; повозки, запряженные быками и груженые тюками выше голов возниц, яркие вывески — всё это блестело и переливалось, омытое небесной влагой, отражалось в многочисленных лужах, оставленных ночной непогодой, чья серая завеса устало дрожала у темнеющих вдали гор. Струи воды вымыли всю грязь и пыль, и город представал перед гостями в обличье яркой красочной игрушки, переливающейся в ласковых лучах Солнца.       О, как же Мейгор воспылал желанием побывать там! На людных улочках, в людской толчее (она обязана быть многоголосой и шумной, его память полнилась воспоминания о полнящихся биением жизни цветастых базарах), пронестись на скакуне по каменным мостовым, залихватским взмахом руки, отвечая на приветствия встреченных людей. Постоять у подножья уходящих ввысь сторожевых башен, костью земли выпирающих из плотной застройки, грозя своим видом бездонным небесам. Проехать до самых подножий далеких гор, чьи кручи были накрыты колпаками снежных шапок, и попить воды ледяных студеных ключей.       — Галлтаун, сынок. Вотчина дома Графтонов.       Взгляд его скользнул дальше. В сторону открытого моря, волнующейся серо-стальной глади, до самой линии пламенеющего горизонта. Прибрежные воды полнились изящными силуэтами кораблей. Свет Солнца, только поднимающегося над горизонтом, передавал привет, раскрашивая полотнища парусины во все краски красного, розового и оранжевого, как лепестки пламени, рассыпанного по морю, отчего оно живым полотном сверкало и подмигивало наблюдателю, приветствуя мальчика в этом мире.       Мать взяла его ладонь, на которой не было ни кусочка открытой плоти. Вся она, видимая ему, до кончиков пальцев, была замотана полотняными лентами. Губы, теплые и непередаваемо мягкие, как помнилось ему, коснулись бинтов, силясь забрать таящуюся под ними боль материнским поцелуем.       — «Я дарую тебе весь мир. Полной чашей, ларцом яств. Иди и смотри, слушай и глаголь: я есмь здесь» — горячо зашептала она, и мальчик понял, что женщина, с глазами глубже ночных небес, процитировала какую-то из притч этого народа. Её… их народа.       Так Мейгор познакомился с родиной матери, которой было суждено стать домом, каким он и являлся для поколений его предков, на годы вперед. Многочисленные странствия и путешествия, рецидивы безумия периода познания, которому еще только суждено открыть мальчику целый мир: от крайнего севера до неприветливых джунглей юга, от застывших в льдистой красоте северных пустошей, до плавящихся под солнцем южных приземистых башен вольных городов, — все эти походы неизменно заканчивались здесь, в месте где некогда было положено начало пути Мейгора Таргарена, Опаленного принца.       Таким предстал перед ним мир, и моментально запал в юное, пылкое сердце. Целый ларь полный чудесных драгоценностей. С тех пор, где бы Мейгор ни был, в каких местах не заставал его сон, мальчишеские грезы полнились этими видами.       В тот же момент, он дрожал и задыхался от возбуждения и восхищения, и вместе с тем огонь ненависти жег его изнутри.        «И этого ты хотел лишить меня, чужак?».       Скрипели уключины, от ходящих в них весел, выводил свою гулкую песнь неутомимый барабанщик, и галера пошла к пирсу, распугивая рыбачьи суденышки своей левиафановой тенью. «Драконья сука» осторожно приблизилась к каменному языку пирса, с замершей на ней делегацией, разодетой в дорогие наряды и парадные доспехи, родовые цвета и гербы. Посмотри на одного — и увидь всех его предков, до далеких пращуров, медью и огнем гнавших детей леса в северные пустоши.       Соседние пирсы заполонили зеваки, сдерживаемые стражей.       В округе было тихо, никто не рискнул осквернить торжественность момента, кроме суматошных чаек, чьи пронзительные крики торопились заполнить возникшую паузу портовых будней.       Стих барабанный бой. Вместо него застучали поднимаемые из воды и убираемые в корпус весла левого борта, позволяя тяжелому кораблю почти вплотную притереться к пирсу.       Суетились моряки. Кто-то бросал швартовочные тали, кто-то держал наготове широкие сходни — сделанные за время путешествия, взамен более узких прежних.       Мальчика осторожно снесли по сходням на алый язык дорожки пролегший промеж статуи. Да нет, не статуй! Мрамор не вскидывает руки в воинском приветствии.       «Я чувствую на плече твою руку, мама, и мне не страшно».       Их путь пролег промеж бойцов гвардии Арренов, что построились стройными рядами вдоль дорожки. Мимо склонивших головы слуг. Некогда отсюда отбыла на свадьбу с прекрасным принцем молодая девушка, а обратно вернулся повзрослевший принц и его мать.       Круг жизни замкнулся, и начался новый. И в начале этого пути, в тени навеса собрались семейные: знавшие Мейгора прежде, но неизвестные ему нынешнему. Сегодня им предстояло впервые встретиться.       Ожила память, подсказывая имена, а чужая помогала и нашептывала.       «Высокий и стройный юноша, это Джон Аррен, наследник Орлиного гнезда. Рядом его сестра Алис, столь же высокая, но чересчур молодая, как бы ей не хотелось выглядеть старше, еще сохраняющая в чертах подростковую угловатость, и оттого кажущаяся нескладной. На её руках ерзает маленькая девочка, сходство которой с моей матерью безусловно, значит это младшая сестра Иллис».       «Не молодая уже, но крепкая женщина, тетка присутствующих Арренов и мать Дейноры, моя бабушка, леди Алис, еще одна бывшая супруга умершего драконьего принца, вдова безумца Рейгеля Таргариена».       Роду Аррен отчаянно не везло на женихов дочерей.       Юный наследник вышел вперед и склонил голову перед калекой Таргариеном.        — Ваше высочество, принц Мейгор, приветствую Вас в Долине. Мы Вас ждали.       И по виду их, по лицам собравшихся, понятно — действительно ждали.       Все мы взрослеем, преодолевая трудности. Мейгор расстался с детством, пожрав нечто чуждое, бывшее некогда живым существом. Убил человека прежде, чем познал вкус женщины. Под конец тринадцатого года жизни, будучи неразумным ущербным драконьим отпрыском. Что за шутка богов: опаленный принц Таргариен, чью жизнь едва не оборвало жидкое пламя, кипящее масло.       Он обрел всю его память, представления о грядущем будущем: невыносимом позоре и чудовищном конце. Обрел весь мир, в его невообразимо кошмарном великолепии. Своими глазами узрел бесславный закат Таргариенов. Крушение трехсотлетней династии. Так неужели он уступит?       «Ты ошибся, чужак, и эта ошибка стала курганом на твоей могиле. Явившись незваным, ты так и ушел безымянным, и некому оплакать тебя. После тебя остались лишь кошмарные воспоминания.»       «Вам не подвинуть нас, не выдавить из занимаемой ниши. Вестерос — наша вотчина. И я, Мейгор, — принц, опаленный солнечным светом, не позволю сжечь драконьи крылья!».