Утонувший в свете Солнца.

      Часть 4 Чаячий город       Зимнее утро Галлтауна бесцветно, сизые языки тумана слизали все краски; придя с моря, затянул он городские кварталы. В разлитом в воздухе молоке разносился звон ансамблей септовых колоколов, знаменуя наступление нового дня. Под это рождались и умирали, ели и сношались. Никому и нигде не скрыться от взора Семерых.       Из окон спальни открывалась панорама верхних террас и улочек, пустынных в это время. Но ниже, в лабиринте узких переходов у порта, уже билась, не смолкая, вечная толчея жизней. В поместьях знатных семей могли позволить спокойное течение жизни: сон, завтрак и досуг; жизнь же обычного жителя Вестероса — беспрестанный забег по самому краю сливной воронки: остановился, замешкался — и летишь вниз, постепенно сползая на дно, как ни беги, как ни старайся вырваться.       Пришла служанка. Лусия Стоун, молочная сестра матери Мейгора, зачатая от лорда Долины уроженкой Лиса леди Нисайей. Синеокая красавица, с испещрившими кожу лица алыми метками уроженки вольных городов. Они чужды её облику, багрянцем оков чужой воли. Но взгляд глаз жив и спокоен, в них нет угнетенности положением. Каким и должен быть взгляд верной слуги — флегматичный взгляд дойного животного, смиренного своим бытием, что передалось её сестре Анайе — бывшей кормилице, а ныне служанке маленькой сестры Мейгора, Иллис.       Лусия была бесхитростно добра и как-то простецки глупа. Круг её интересов был чудовищно мал: всё за пределами поместья для неё не существовало. Целый мир выкинутый на помойку.       «Простота хуже воровства» — спасибо за подсказку, чужак. А теперь вновь засыпай».       Прятки в коконе одеял, сбившихся за ночь, облепивших тельце слоями льняного кокона не помогали уклониться от наступления очередного дня. Кокон Лусии намного прочнее, взращенный за годы благостной сытой жизни. Из кокона насекомого появляется прекрасная бабочка, но из неё не появится ничего — она застыла в янтаре безвременья. Не зная алфавита, не умея читать и писать (зачем это постельной грелке?), она проживала свою жизнь, довольная повторяющейся чередой безликих дней. Они будут долгими, для неё — почти что вечностью. Благостный вечный нескончаемый день, заполненный утренними и вечерними хористскими ансамблями славящих Семерых.       Лусия открыла окна, впуская в душную комнату прохладный утренний воздух. Колокольный звон стал громче. Эта женщина вся пропиталась верой в Создателя, и потому мать Мейгора доверила ей сына, в той степени, в какой могла опираться на выводок детей Нисайи, презрение к коей леди Дейнора, впитала с молоком матери.       Служанка напевала себе под нос немудреный мотивчик, и Мейгор узнал в нем заводную, но не до конца приличную песенку об одиноком пастушке, отвергнувшей его девице и спорном выходе, что нашел скучающий мужчина.       Двое короткошеих слуг внесли кадку, тут же отгородили ширмой кусок комнаты. В комнату началось настоящее паломничество вереницы не таких сильных, зато быстрых слуг с ведрами: те что с холодной водой были расторопнее, нёсшие же крутой кипяток двигались куда как осторожнее. Глядя на них Мейгор ежился и нервно поводил плечами.       — Как вам спалось, юный господин?       «Мне снились скалы у бурного моря, и гарпия, терзающая мою плоть. Если бы мог — описал всё: до последнего пера, до складки темной от застарелой крови кожи лап. До движений высокой груди, с темными сосками, изгвазданной кровью жертв. Тиара на её челе выжжена в моей памяти. Дай мне стило, Лусия, я нарисую».       Вот уже которую неделю юноша чувствовал нарастание чего-то вокруг себя и внутри тела. Что-то пронизывающее саму суть этого мира, спиралью закручивалось вокруг его персоны. Витки накладывались друга на друга, все плотнее, и это не могло продолжаться вечно.       — Надеюсь хорошо, посмотрите какое прекрасное утро!       Горло подвело, выдав тихий сип — следствие наступившего пубертата, и Мейгор смущенно откашлялся:       — Благодарю, Лусия, спал как убитый.       Она улыбнулась, наблюдая за попытками юноши имитировать густой баритон, и продолжила свою работу.       Мейгор же разделся и погрузился в воду.       Кипяток. Юноше нравились обжигающие касания воды по коже, на той её грани, когда наслаждение вот-вот переродится болью. Его шрамы, следы злых касаний золотистого масла, были странным явлением: юноша мог ласкать лепестком огня свечи кожу и не чувствовать ничего, но вечерняя промозглая прохлада с легкостью обходила эти препятствия, добираясь до самих ноющих костей.       Мейгор часто мерз и редко когда мог согреться вот так, просто, без горячей купели или многих кружек горячего вина, залитых внутрь себя.       Прежде леди Дейнора отчаянно боялась, что сын утонет. И это здесь, в поместье, будучи окружен слугами, в кадке, где воды по пояс. Поэтому госпожа ежедневно приходила, и иногда принимала участие в банных процедурах. В движениях её рук, сжимавших мочало, не было ни капли эротизма или затаенного желания, только истовая забота матери о ребенке. Но когда подростковое тело вопреки воле и желаниям Мейгора начинало определенным реагировать на касание губки, он был готов провалиться сквозь пол от стыда, под понимающим взглядом матери. К счастью, леди Дейнора обладала достаточным чувством такта, и едва заметив, что такое внимание начинает стеснять подростка, и удостоверившись что ожоги окончательно зажили, прекратила участие в ванных процедурах, переложив на плечи служанок, за что Мейгор был благодарен.       Лусия взяла тарелку с фруктами и поднесла, предлагая угощение       — Что такое? — служанка нахмурилась, отказ был непривычен. В её сознании произошел слом, когда ежедневный ритуал был нарушен — принц не взял яблоко, — Молодой господин не голоден? У вас что-то болит? Может потереть спину?       Получив еще один отказ, служанка недоуменно приложила ладонь к высокому юношескому лбу, проверяя температуру.       — Не болен. Вроде бы…       Продолжая бурчать, она удалилась за ширму. Благодаря выдающемуся чуткому слуху — не чета посредственному зрению, — Мейгор без проблем различал её бурчание.       Отворилась дверь. Беззвучно, но сквозняк, скользнувший по шее выдал появление нового лица в покоях.       «Моя опочивальня — проходной двор. Они заходят сюда, когда хотят. А хотят часто и помногу. Врываются ли они так же в комнату дяди или деда, а матери… моей матери? Не думаю».       — Что такое, Лусия? Почему ты потерянно бродишь по комнате? Господин накормлен? Или в этот раз ты предложила ему свою грудь?       Голосок ни с кем не спутаешь — Лисбет, еще одна Стоун, рожденная лисенийкой Нисайей от лорда Долины. Энергии в её тельце хватило бы на двоих, но бабушка Мейгора, леди Аллис сокрушалась, что девчонка не тянет работу за двоих — так как даже к концу дня бойкая девчушка шестнадцати лет не растрачивает до конца свои силы, что уж говорить об утрах? Именно неуемная энергия этой шебутной девицы работала против неё: никто из женщин не взял её в личные служанки, и потому до сих пор она находилась в поместье в статусе «подай-принеси, иди в пекло, не мешай».       Юноша наблюдал по теням на ширме, как Лусия смущенно запахнула платье, хотя оно и так было чуть ли не под самое горло. Матушка зорко следила, чтобы никто из женщин в окружении Мейгора не позволял себе лишнего.       — Нет. И не выдумывай, юный господин не хочет грудь. Он взрослый юноша. А твой язык могут и подрезать за такое, если услышат.       — Дай-ка я попробую.       «Я же не игрушка, чтобы со мной играться!» — Мейгор опустился в воду, по самый подбородок. В такие моменты он чувствовал себя крайне неуютно — когда кто-то мог заметить его шрамы.       Тень Лусии отступила, встав на пути Лисбет.       — Ну, сестра! — зашептала та, и, тут же её тень попыталась поймать Лусию в ловушку своих рук. - Что за собственнические настроения? Он не только твой, но и мой господин! Возможно моя грудь понравится ему больше?       — Твоя что, Лисбет? Давно эти прыщи стали грудью? Еще не так давно тебя путали с мальчишкой.       Это был давний и застарелый конфликт. Место служанки принца давало вполне значимые привилегии, и подвигало такого человека в иерархии слуг на недосягаемую, для обычной дворни, высоту.       — Во всяком случае я могу их посчитать, а ты можешь, Лусия? Вот одна, вот другая, и сколько их всего?!       — Не держи меня за дуру, я не корова. У меня две груди, а у тебя что есть голова, что нет — всё одно, раз пустая.       — Ой, смотрите-ка, обиделась! А хоть чуть постаралась бы и ходила как я на рынок.       — Вот еще, что я там не видела… И не одна ты ходишь, много ли унесешь этими цыплячьими ручонками, ага?!       — Ну может и не сама, зато деньги…       Лусия хмыкнула.       -…Пока не доверяют, но я наблюдаю. Вот мясо подорожало, а ты и не знала поди! Не знала же, да?! Ну, признайся.       — И дураку понятно, что зимой еда дорожает.       — А на сколько, а? Сколько гроутов в гроше, и сколько мяса можно купить на эти деньги?       Лусия промолчала.       — Ну скажи, а? Не знаешь ведь, ну признай, давай, Лусия?! Признай, что не сосчитаешь. И ответ ты не знаешь…       — Знаю.       — Врешь! Врешь-врешь-врешь-вре…       Звонкий шлепок разнесся по комнате.       «Так, пора прекращать этот балаган».       Мейгор начал потихоньку выбираться из бадьи. Обмотав полотенце вокруг чресл, юноша прошлепал из-за ширмы.       В стороне поправляла волосы растрепанная Лисбет. Глазки ее поблескивали, а одна щека пунцовела заметно ярче другой.       — Доброе утро, молодой господин.       — И тебе, Лисбет. — Мейгор сделал вид, что не заметил следов ссоры.       Лусия с невозмутимым видом поднесла ему полотенце вытереть голову, потупив взор, в отличие от сестры её было известно о неприязни к разглядывающим его шрамы.       Пока он одевался, с помощью служанок, те старательно игнорировали друг друга. Лишь когда он выходил из комнаты, за спиной тихо зашипели:       — Когда госпожа узнает, что её сын остался голодным, она не станет искать виновных, и перепадет всем. И тебе, дуреха.       Упоминание госпожи всегда отрезвляло их. Как упоминание пекла заставляло дрожать колени, так упоминание леди Дейноры приводило обладательниц волооких глаз в трепет, вырывая из благостных порочных грез о сытном месте постельной грелки хозяйской постели.       Мейгор клялся себе, что первым произнесенным словом его собственного ребенка, когда тот родится, будет имя бабки. Он будет повторять его перед отходом малыша ко сну, и произносить ему после пробуждения. Как личный оберег от назойливых девиц. Тот день, когда его ребенок сумеет произнести это, станет счастливейшим в жизни. И не только для юноши.       После завтрака у Мейгора наступало время тренировок, и сегодня он решил не набивать желудок перед ними.       Чаще всего он наслаждался свежим воздухом на верхней террасе, с трех сторон окруженной невысокими тополями, а с четвертой — стеной, на которой красовалась фигура рыбьей головы, изрыгающей струйку воды в каменную чашу. Вот только листва в это время года уже опала, а прогнанная через множество труб вода и близко не отдавала стылой свежестью родниковых ключей. Мейгор помнил вкус воды родника, бьющего из расщелины меж отрогов Лунных гор. От той влаги ломило зубы и болело горло. После неё даже разбавленное белое вино, которое подавали за столом, не более чем кислая жижа.       Лусия, все это время сидящая где-нибудь на скамейке и довольным котом жмурящаяся в лучах осеннего солнца, то и дело проваливалась в сон, сползая в своем сидении, оголяя, на радость щелкающим ножницами садовникам, свои стройные ноги. Но их максимумом было вожделение издали, попытайся они приблизиться и тут же будут безжалостно биты — у охранения четкий приказ леди Дейноры. Жизнь слуги — ничто, когда на кону безопасность её обожаемого сына.       Тренировался Мейгор с привычными противниками: сперва отрабатывал удары на чучелах, а после начинался спарринг с сиром Эдгаром, наставником воинского дела. Мужчина знал свое ремесло на отлично, но учителем был отвратным — и оттого сперва палка, заменявшая ему меч, а после и затупленный клинок обильно отмечались по плечам, бокам и бедрам драконьего принца. Сам же юноша ни разу за все их двухлетнее знакомство не сумел задеть обучавшего его рыцаря. И на одном лишь упрямстве продолжал тренировки, не жалуясь.       — В день, когда вы сумеете задеть меня, я вам стану больше не нужен. — поучал сир Эдгар, и вновь начинал гонять парня по площадке.       Иногда это было больно и неприятно, часто обидно — Мейгор давно потерял надежду, что его учитель хоть раз поддастся. Да и не стал бы он унижать себя удовлетворением от победы над подставившимся оппонентом. Потому юноша покорно сносил удары, пинки, тычки и подножки, раз за разом, подход за подходом, повторяя вбиваемые в сознание приемы. Сомнений в эффективности такого подхода ни у кого не возникало, потому леди Дейнора не вмешивалась, довольная результатами.       Когда же Мейгор просил о совместных тренировках с другими воинами и оруженосцами, она непонимающе спрашивала:       — Зачем? Ты и в одиночку прекрасно справляешься.       Объяснять Мейгор ничего не стал. О, она, как любящая мать, пошла бы ему навстречу, позволив выпустить пар, поваляв по песку оруженосцев, но он упал бы в её глазах, и, что страшнее, в собственных.       Так и сегодня, получив очередную порцию синяков, а также замечаний наставника об общей нерасторопности — «двигаешься как брюхатая баба!» — он закончил тренировку и весь взмокший, но удовлетворенный смог покинуть площадку. Разгоряченные мышцы ныли, но это была приятная боль.       Верная Лусия была тут как тут — именно она после тренировки осматривала юношу, на предмет повреждений. Мейгору приходилось с этим мириться. Все дело в последствиях того злосчастного случая, что привело к снижению чувствительности пораженной кожи. Чужая память выдала ответ: «гипестезия». Это немного помогало в тренировках — он не чувствовал синяков и кровоподтеков, но грозило неприятностями, не заметь он вовремя рану или рассечение сосудов. Служанка после каждого занятия осматривала юношу на предмет ранок и обрабатывала синяки. Такая забота, пусть она и исходила в силу обязанностей женщины, трогала Мейгора.       После тренировки, умытый и сменивший одежду, Мейгор направился на обед. Пустой желудок подавал явные сигналы, что пора бы и перекусить.       Прием пищи проходил на открытой веранде, за столь длинным столом, что хоть в нем бы не нашлось места полусотне гостей на приеме, но и для обеда пятерых он был избыточен.       Место во главе стола занимал лорд Аррен. Именно так, по титулу, Мейгор за прошедшие годы не смог перебороть себя и обращаться к этому мужчине иначе.       Хозяин Горы и Долины был привычно занят, и больше внимания уделял бумагам, разложенным вокруг, нежели еде. Напротив, на другом конце стола разместилась сестра лорда, леди Аллис. Она громко выражала недовольство расположением блюд, холодной погодой, занятым братом, постным завтраком, выдохшимся вином. Всем. Но настоящая причина дурного настроения была иной, и стояла она по левую руку от лорда всея Долины.       Матрона Нисайя, прекрасная бессменная фаворитка главы рода. Могло внезапно наступить дорнийское пекло, но холодной красоты этой женщины хватило, чтобы не дать температуре на веранде подняться ни на градус. В этом была вся она: бледный цвет кожи, подводка голубых глаз, светлая помада губ, и серебро теней век, темно-синие линии на нижней губе, на лбу и висках. И это только то, что видно каждому. Господину доступно больше, когда она наклонялась, делая перестановку блюд. Взгляд лорда прыгал со строк пергамента на прелести Нисайи, и ненадолго тонул в вырезе платья, которое уроженка Лиса носила легким и фривольным, независимо от погоды.       Леди Аллис говорила дочери, что брат подобрал эту женщину в борделе. Мейгор сомневался в этом. Ну или же то был специальный бордель: для королей и грандлордов, настолько Нисайя не походила на женщину, которая отдалась бы наемнику, или рабочему порта.       Каждый раз на обеде лорд предлагал любовнице сесть со всеми за один стол, но она неизменно отвечала отказом, ссылаясь на свои обязанности. До Мейгора доходили шепотки, что во время завтраков и ужинов та менее принципиальна и куда как фривольна в поведении, как может себе позволить та, в чьей постели засыпает и просыпается лорд Горы и Долины.       Как он узнал о правдивости слухов? О, достаточно просто посмотреть на реакцию сестры лорда — леди Аллис даже не пыталась скрыть свое отношения к этой связи, и Нисайя регулярно получала ушат презрения.       Иногда юноша ощущал взгляд этой таинственной женщины и не решался его встретить. Знал подспудно, что там увидит: обжигающий холод обещания удовольствий, и гарант умений, взращенных многолетней практикой. Мейгор чувствовал себя куском мяса, перед кошкой, зацепившей его когтями своей лапки и раздумывающей: подтянуть ли ближе к пасти, или столкнуть со стола.       По левую руку от бабушки Мейгора уселась его мать, усадив сына напротив, дочь же, кроха Иллис, заняла место по левую руку. Хотя сам юноша предпочел оказаться ближе к деду, рассказы того были интересны, но редки, за что и ценились.       За столом им прислуживала личная служанка матери, имя которой Мейгор вечно забывал. Высокая и худощавая уроженка Долины, которую юноша называл Жердью. Исключительно за стойкий и несгибаемый характер, а вы о чем подумали?       Иллис веселилась. Причина такого настроения оставалась тайной, но трещала девочка без умолку, как и любой пятилетний ребенок, то и дело привлекая внимания старших женщин и леди Нисайи. Нисайя вежливо отвечала девочке, соблюдая дистанцию, но в любой их намечающийся диалог тотчас влезала мать:       — Дочь, кушай. Иллис, не отвлекайся. Милая моя, как надо вести себя за столом?       Единственным кого девочка обходила вниманием, был её брат. Несмотря на два совместно прожитых года, она продолжала сторониться Мейгора и как-то обращала внимание на того лишь стоило вниманию матери переметнуться с одного её ребенка на другого. Тогда во взгляде крохи была видна детская ревность и обида за отобранное внимание и упущенную ласку.       Каждую смену блюд (одна постная каша перед юношей сменялась другим аскетичным блюдом, спасибо телосложению, что после вынужденной диеты, после болезни ударными темпами начало набирать вес и обеспокоенная матушка изменила рацион сына), то сперва поднос с ними подносили леди Дейноре. Лишь после её одобрения служанка расставляла тарелки детям. Излишняя предосторожность, с таким-то скверным характером.       Рано или поздно, в кашу Мейгора подсыплют отраву. Лишь затем, чтобы с гарантией отравить Дейнору.       Леди Аллис по-своему разделяла это мнение, её ироничный взгляд следовал за проверками дочери, но замечание делать не торопилась: характером Дейнора пошла в мать.       Напряженный обед шатко-валко завершился, и Мейгору позволено, раскланявшись удалиться. Несчастный лорд Аррен остался один в окружении любимых женщин, требующих внимания и, в большинстве своем, недолюбливающих одна другую.       Занятия с мейстером. Что о них сказать? Краннель был вежлив и обходителен, начитан и поощрял тягу к книгам у обучающихся, в отличие от предыдущего наставника Мейгора. Его возраст был палкой о двух концах: только разменявший четвертый десяток, для большинства он был неопытным мейстером, для Мейгора же — почти стариком. К огорчению мужчины интерес к знаниям удалось пробудить лишь у сына леди Дейноры, сестра же юноши всячески манкировала занятиями, и в силу возраста её обучение ограничивалось рассказами о дальних странах и историями эпохи героев и первых людей, столь похожими на сказки и оттого интересными девочке.       Мейгор прилежно внимал и запоминал, дополняя картину мира, доставшуюся с чужой памятью. Знание — это бесценное богатство, дверца в потайной мир, для посвященных.       Даже мигрени, сопровождавшие обращение к памяти чужака, казались мизерной платой, по сравнению с полученным результатом.       «Математика, биология, история, физика — что за чудеса! Сделать сложное простым, разложить по полочкам и на этой основе собрать новое, чудесное! Ах, чужак, ну почему, почему, владея подобным ты не пошел по пути созидания? Зачем отринул такое богатство? Ты — глупец, чужак!».       Мейгор не обладал ни выдающимся умом, ни богатырским здоровьем, да и иными талантами, как ему казалось был обделен. Так что эти знания чужого мира стали самым ценным его достоянием, куда там подаренным доспехам, мечам и скакунам с книгами… Нет, книги еще ладно.       Что стоит умение махать мечом или попадать в центр мишени из лука на пятьдесят шагов, по сравнению со знанием о кораблях, не зависящих от силы ветра, или оружии столь мощном, что от него не защитят ни одни стены, куда там драконам!       А кругляши таблеток и склянки микстур, с легкостью забарывающие любую хворь? Получивший такое, стал бы почти богом, ведь на подобные чудеса способны лишь они. Жаль знания чужака были избирательны, и многое он представлял лишь в общих чертах.       Мейгор как самый прижимистый из скряг копил эти знания и не желал ни с кем делиться подобным сокровищем.       Был один случай, не страшный, но послуживший ему важнейшим из уроков. Мейгор решил одну из задач способом, почерпнутым из памяти чужака. Мелочь, казалось бы, но доказательство простенькой теоремы о простейших фигурах, привело мейстера Краннеля сперва в смятение, а после в восторг:       — Превосходно, ваше светлость! Просто чудесно! Воистину ум ребенка — что колодец в пустыне! Я непременно отпишусь об этом в Цитадель. И ведь как все оригинально и просто! Просто чудо!       Мейгор был горд. Радовался, когда об успехах внука сообщали лорду Аррену:       — Вы достойный представитель нашей семьи!       Смущался под довольным взглядом матери:       — Умница, сынок, я всегда знала, что ты не чета этим… Этим… Мой сокол!       — Многообещающе, юный принц. — снисходила до похвалы Нисайя, и касалась пальцами щеки юнца, заставляя одним лишь этим пылать все его естество.       Одобрение множилось и вместе с этим менялось отношение юноши. Его хвалили, да, за то, что он сделал, всё было верно. Но он воспользовался чужим трудом, присвоил венец чужого таланта. Он своровал.       «Принц Мейгор — вор! Сын Дейноры опустился до кражи!».       «Неправда!» — хотелось крикнуть юноше. Но кричи — не кричи, а строжайшего из судей — самого себя, — не обмануть.       Пусть и для окружающих он и не понес никакого наказания, да и за что, казалось бы, но Мейгор накрепко усвоил урок и более не радовал мейстера чудесными открытиями. Спустя месяцы произошедшее позабылось, и вспоминали о достижении принца всё реже. Мейгор хотел бы, чтобы забыли вовсе, но ворон убыл в Цитадель, и теперь любое упоминание «теоремы Мейгора» служило юноше напоминанием о чрезмерной гордыне.       Взнуздав коня, гордеца Мария, смирнеющего после поднесенного наливного яблочка, Мейгор направился прочь, в пригород Галлтауна, уплетая второй фрукт уже самолично.       Вот уже два года как он гостит в Долине. Здесь у Мейгора появились настоящие друзья. Напарники по играм и забавам. Ровесники, разделяющие интересы, если и не все из них, то многие. Дети лордов и не мечтающие о местах наследников и сыновья рыцарей. Немного, меньше полудюжины, но иначе никак — Мейгор был придирчив и избирателен, угодить ему было тяжело. Высокие стандарты, выдвигаемые к потенциальным приближенным, вытекали из прокрустовых мерок, что он примерял к себе.       Они принимали его лидерство, и не только в силу статуса принца. Много ли надо завоевать уважение мальчишек, стать заводилой в компании и лидером немудренных игр, когда перед глазами был пример кузена Дейрона, и советы чужой памяти? Главное было помнить, что лекарство от яда подчас опаснее его самого.       Буквально в начале года он присутствовал в турнире лорда Ройса, как оруженосец сира Йоррика. В конную сшибку его не допустил сам рыцарь, и в этом виделось решение его госпожи. Зато вот в состязание лучников он прошел, правда и вылетел в первом же туре, но сам факт! Он стал чувствовать себя взрослым, и участие в турнире оказало для этого куда как большее влияние, нежели первая щеточка пробившихся мягких волосков над верхней губой и скулах, а также лобке.       После четырнадцатой годовщины имянаречения юноши тело его, опомнившись, принялось меняться. Сперва лишь внешне, а после и внутренне: теперь приходилось то и дело откашливаться, ломающийся голос норовил сорваться на сип.       — Свежий воздух пошел тебе на пользу! — говорила мать, смотря на него снизу-вверх, и Мейгор не мог не согласиться. За два прошедших года он изменился разительно: набрал в росте, догнав и перегнав мать, а в ширине плеч приближаясь к сиру Йоррику. Единственно что не мешало бы нарастить мышцы на костях, но все упиралось в диету, ведь не будь её и рос один лишь живот Мейгора. Леди Дейнора находила это неподобающим для принца.       Взгляды юноши тоже менялись. Например, на женщин. Особенно — на женщин. Теперь он видел в них не только эстетическую красоту, но и иное, новое, будоражащее кровь и ослепляющее желанием. Сдерживался, всегда помня, кто он есть, а обращаясь к чужой памяти часто делал обратное подсмотренному — кем же был его неудачливый противник, откуда столько неуемной похоти и неприкрытой пошлости в его памяти?       Друзья ожидали его на площади у стихийного базарчика, что по рассказам образовался тут в одну из ярмарок, да так и прижился на постоянной основе. Площадь так и обрела свое название — «Ярмарочная», и была популярным место сбора для молодежных компаний, распологаясь на достаточном расстоянии от людных улочек, и при этом не знала недостатка в многочисленных тавернах, коих здесь было аж три. Если же зайти за одну из них, в переулок, и постучаться в неприметную дверь, можно было попасть в бордель, о чем Мейгору рассказали как-то товарищи. Сегодня они собрались своим тесным кружком: пятеро юношей и одна девушка, и в сопровождении небольшой группы охраны — всего-то по двое сопровождающих на каждого, и охранная шестерка для Мейгора, — двинулись по мощеной дороге по направлению к пригороду.       — Доброго дня, дамы! — взмахнул головным убором Утор Толлет, приветствуя группу белошвеек, несущих корзины с чистой одеждой.       — И вам не хворать, благородные господа! — ответила одна, самая старшая, и оттого не попавшая под обаяние юнца, в отличие от раскрасневшихся товарок. Несильными тычками плетеной корзины она привела остальных девиц в чувство.       Развития разговора не последовало. Пребывающий в превосходном настроении Утор одаривал всех встречающихся прелестных особ улыбкой, а белошвейки, подгоняемые недовольной женщиной, скрылись во дворе швейной мастерской.       — Ах какие у них были шейки. Какие ушки. А пальчики-то, пальчики! — восхищался Утор, дергая за рукав Марика Липпса. Тот, пошедший темпераментом в отца, терпеливо сносил суету и флегматично жевал кусочки кислолиста.       — Исколоты и исцарапаны, как у любой швеи.       — У плохой швеи! — наставительно поднял палец Толлет. — А у этих, ах, ручки словно сметанка, так бы и съел!       — Псс, Мейгор, — склонился к юноше другой его товарищ, Питер Илшем, — глаза подвели меня, а уши обманывают, или же мир перевернулся, а я и не заметил? Никак не могу взять в толк: видел я белошвеек, или же несущих снедь кухарок?       — Групповое помешательство, не иначе, — пробасил с другого бока Албар Херси, теребя и закручивая свои куцые щеточки усиков. Голос его начал ломаться первым из их компании, и сейчас уже звучал внушительно, как у взрослого мужчины, вызывая зависть остальных, — Или проснулась горская кровь нашего дорогого друга, решившего перейти с забитой на охоте дичи, на девичье мясцо.       — Фу на вас! — прозвучало с левого бока от Мейгора, от единственной в их обществе девушки.       Рядом с лидером компании на прыткой кобылке восседала его верная подруга Каролея Липпс, приходившаяся сестрой Марику и дочерью сиру Йоррику, рыцарю, учувствовавшему в побеге из Красного замка, и буквально вынесшего на своих руках принца. Девушка была единственной из особ, не носящих штанов, допущенной и в круг друзей принца. Как она сама заявляла «чтобы сдерживать порывы горячих голов», но все понимали, что Каролея ездит с ними ради одного Мейгора, на что парни посмеивались и перешучивались:       — У леди Дейноры везде глаза и уши, появились и здесь!       Девушка, крайне ревниво относящаяся к этой своей привилегии, показательно злилась, обижалась и требовала от брата защиты, но выжидающие взгляды каждый раз были выразительно обращены к заводиле компании, и Мейгор вмешивался, переводя разговоры на другие темы, щедро отсыпая острот самим шутникам.       Так и сейчас Каролея легко управляла своей кобылой одной рукой, другой то и дело разглаживая невидимые взгляду складочки платья. Из-под подола коего показывались носки юфтевых сапожек — без пятнышка пыли или следа грязи. Вся она была воздушно-хрупкой на фоне окружающих юнцов, чьи плечи и спины все заметнее раздавались вширь, и купалась в их внимании, чем без зазрения совести пользовалась, позволяя усаживать и ссаживать себя с кобылы Мейгору, лишь в его отсутствие заменяя это обхождение помощью бурчащего брата.       Парни перешли на обсуждение девичьих статей, изображая матерых ловеласов. Слушая некоторые из этих рассказов, Мейгор лишь посмеивался про себя, из знаний чужака понимая, что правды в побасенках о юношеских «подвигах» — ни на грош. Но молчал и внимал, и пока остальные сидели, развесив алеющие уши, с открытыми ртами, он глядел по сторонам, стремясь узнать сокровенное по реакции.       Каролея презрительно фыркнула и легко хлестнула кобылку, так что та принялась забирать вперед остальных, Мейгор последовал за ней, оставив товарищей немного позади, догоняя подругу.       Был у Мейгора и свой опыт на любовном поприще: первый поцелуй в тени увитой плющом беседки; влажный и неловкий, который подарила ему не бастардка как некоторым из его друзей, или продажная девка, что было у большинства юношей Долины, а смущающаяся дочь рыцаря, с выгоревшими от солнца волосами и челкой, закрывающей лоб.       Да, та самая Каролея.       Поцеловала, скорее уж клюнула по-птичьи, мягкой розочкой сжатых губок в уголок его рта, и тут же отпрянула, прижимая к лицу вышивку. Огромные глаза выдавали девичьи чувства: шок от собственной смелости и неизведанных ранее эмоций, пока принц сам неизвестно почему расплывался в широкой улыбке. Когда же потянулся к девушке, та выскользнула, и упорхнула к своим подружкам со смехом, не звонким детским, но девичьим, полнящимся озорства и старательно пестуемого кокетства.       После были и другие поцелуи. Куда как смелее. Мейгор и Каролея, словно слепые во тьме, блуждали, нащупывая верную дорогу в своих первых отношениях и изучении представителей другого пола.       Так юноша понял, что косметика вовсе не обязательна, и натуральная красота подчас сильнее притягивает взор, а его партнерша, что много — не всегда лучше. И, алея маковым цветом, торопливо смывала в фонтане черноту теней, под грозные разглагольствования Мейгора о том, что следующий посмевший поставить ей «фонарь» под глазом познакомится с его кулаками.       Пришло и осознание, что касания материнских губ ласковы и заботливы, но и в четверть не столь желанны и уж точно не будоражат и горячат кровь так, как умудряются то делать неопытные девичьи.       А также, что при поцелуях свои руки надо держать при себе, если иного не хочет девушка. Ведь женский кулачок, даром что мелок, но дюже остер, а удар им — всё равно удар.       Это послужило очередным кирпичиком уважения и некоторой зависти от товарищей, — многие давно присматривались к чистенькой и аккуратненькой девочке, — а также стало причиной потасовки с её братом Мариком, поставившим родную кровь превыше любых титулов и не побоявшегося помахать кулаками с принцем (за что сам Мейгор лишь сильнее стал уважать сына сира Йоррика).       Всё это не прошло мимо компании молоденьких фрейлин матери, знатно погревших ушки на рассказах девочки, и взглянувших на сына госпожи иным оценивающе-взвешивающим взглядом, что не понравилось уже никому: ни Каролее, ни Мейгору, ни его матери, так что поползновения в сторону принца прекратились, не успев толком начаться.       Их зрелые товарки из числа постоянных спутниц леди Дейноры лишь мечтательно вздыхали, и вздохи эти выдавали большой опыт и богатую практику.       Этих уже сторонился сам Мейгор.       Сама леди ничего не предпринимала, по отношении к дочери своего верного рыцаря, но юноша знал, что мать пристально наблюдает за ним, и ни коим образом не стремился её расстраивать. Основным принципом принятия любого его решения стало сперва задавать вопрос «а как бы поступил мой отец?» и поступить ровно наоборот. Судя по отсутствии реакций родителя, женщины скорой на расправу и не разменивающейся на полумеры, пока что он всё делал правильно.       Ни Мейгор, ни тем более Каролея не давали друг другу ни тайных обещаний, ни громких клятв. Позволяя всему идти своим чередом, просто наслаждались обществом друг друга, подсознательно ощущая, что их тихое счастье не вечно, и может закончиться в любой момент, как дикая птица, напуганная неосторожным высказыванием.       — Сегодня утром, как твоя матушка отошла, так все сразу начали шептаться. Меня не прогнали, как обычно, ну я подслушала…       Девочка умолкла. На лице её, в напряженной осанке и сжатых кулачках проступала внутренняя борьба.       «Её прогоняют остальные? — юноша с недовольством обдумывал услышанное, — Из-за меня? А мать знает, может поговорить с ней? Нет-нет, не стоит туда лезть. Столь ярко проявленный фаворитизм лишь усилит возникшее отчуждение. Она справится сама».       — И что… — поторопил Мейгор.       — И вот!       Она воровато огляделась, и ухватив Мейгора за ворот камзола, привстала, целуя юношу в губы.       — Об этом? — удивился он смелости девушки, когда их поцелуй незаметно закончился, а сами они, захваченные ощущениями, вновь позволили себе дышать.       — О другом! — Каролея хлопнула по чужой руке затянутой в перчатку ладошкой, и поправила прядку, выпавшую из-под сетки на раскрасневшуюся щечку. — И знаешь, они так рассказывали, в животе было так сладко, и при этом пусто… будто с прошлого вечера ничего не ела.       — Как именно сладко, вот так? — он притянул подругу и вновь прильнул к сахарным губкам, — Или вот так? — и спустился ниже, к загорелой шейке.       Сзади донесли поощряющие выкрики и присвисты.       — Мейгор! — осуждающе выдохнула девушка, оттолкнув вихрастую голову юноши, когда мальчишечьи губы перешли на ключицы, — Хватит!       — А если нет?       — То я повинуюсь вашему высочеству?! — смиренно ответила девушка, но что-то в её кокетливой улыбке выдавало внутреннее напряжение.       Оба они знали, что не рискнут зайти дальше. И дело было не в прожигающем их спины взгляде Марика.       — Так уж и быть… — лениво бросил Мейгор, изображая из себя столь знакомые повадки сановников дядюшкиного двора.       Девушка прыснула со смеху, и спустя секунду подхватил сам, столь заразительно было веселье подруги.       Забренчал лютней Питер Илшем. Струны под чуткими пальцами юноши буквально пели. Разочаровавший отца отсутствием успехов в ратном деле, нескладный и неуклюжий, он преображался, играя на музыкальном инструменте. Это послужило ему пропуском в компанию драконьего принца, оценившего богатый репертуар имевшего музыкальный слух и хорошую память Питера. Правда голос подводил, но это пройдет: год-полтора и ломающийся, срывающийся на высокие ноты голосок обещал превратиться в мощный глубокий баритон. О чем в их первую встречу и сообщил Мейгор, опечаленному очередным фиаско перед фрейлинами, чем купил парня с потрохами.       Как мало нужно подростку, не правда ли? Хватит одного лишь знания о чьей-то вере в него.       Вместо Питера запел Албар, его сочный гулкий голос разлетался далеко по улице. Но был слишком громок и настырен и Каролея, колокольчиками своего звонкого напева, ловко вплелась в течение этой песни. Вместе они сформировали прекрасный песенный дуэт.       Люди замирали, оборачивались и провожали взглядами их группу.       Мейгор пожалел, что не может присоединиться. О, никто бы не воспротивился его участию, но пение не числилось в числе его талантов. Он ценил музыку, но отсутствие музыкального слуха сказывалось, и в попытках своих нещадно фальшивил, попадая мимо нот, чем лишь портил всем впечатление.       Нельзя быть хорошим во всём.       Так они проследовали к одному загородному поместью, встречаясь с шапочными знакомыми. Золотой молодежью Чаячьего города. Они любили собраться такой большой компанией, дети, не знавшие войны, и оттого тяготившиеся миром, и «взять в плен» таверну, или харчевню. В качестве выкупа требуя молоденьких служаночек, принести еды, вина и сыграть. Хозяева спокойно относились к подобному: требования юнцов и их спутниц редко распространялись дальше «вина да побольше, еды да пожирней, да музыки разухабистей!», платили они опять же исправно, как и за нанесенный ущерб, так что хозяева заведений выполняли все требования «захватчиков». Ну а то, что в процессе у разносчиц пострадают ножки от щипков и ушки от скабрезностей, так тем не привыкать. Да и льстило им, простолюдинкам, внимание благородных.       Изредка, разгоряченные и перепившие молодого вина, юноши выскальзывали на задний двор и спустя время возвращались, с мокрыми головами и опухающими лицами. Их встречали довольным гулом и перестуком кружек по столам, а прекрасные и не очень дамы дарили драчунам и бретёрам влажные поцелуи взасос.       Мейгор редко оставался в таких застольях надолго. Как бы он ни пил вина, ни ел истекающую шипящим жиром дичь, ночная прохлада возвращала в его тело боль.       Потому он покидал свою компанию, и в сопровождении, когда одной Каролеи, а когда и её брата, возвращался обратно в город.       Так было и в тот день.       Вечерами Мейгор был предоставлен сам себе, до ужина и после оного проводя за книгами. Но тем вечером он не мог найти покоя, все думая о словах подруги, об её остракизме, со стороны других спутниц его матери. Эти пародии на фрейлиин тут же нарисовались в беседке неподалеку, причем не одни, а с сестрами, тетушками, племянницами — тем шлейфом дармоедов и бездельников, которыми полнился замок его дяди в Королевской гавани, и то же самое, с поправкой на титулы, было здесь. Обсуждали они пережитое этим днем, перемывали косточки окружающим, особое внимание уделяя семье Мейгора. В это время чуткий слух становился проклятием. Всему виной затаенные шепотки, злым колючим сквозняком долетающие от собравшейся кучки:       — Шшш… Давно не была с ним… шшш… а если… — смех одной подхвачен всеми. Дядя Роннел еще тот ходок. — Если приложить усилия… шшш… Я знаю привычки господина…       Они обсуждают дядю, кузена, незнакомых лордов и их сыновей, и, конечно же, Мейгора. От этих речей юноша готов был вспыхнуть. От обиды ли за мать, или же гнева на посмевших претендовать на место супруги её брата. Из-за лицемерного пренебрежения в его сторону, тщательного скрываемого ото всех домочадцев под покровом подхалимского подобострастия, но вырывающегося наружу в таких вот вечерних беседах.       Мейгор, ни разу не возлегший на любовном ложе с женщиной, знал их подноготные лучше всех в этом поместье. Он день ото дня проникался омерзением к этим никчемным личностям, вся жизнь которых вертелась вокруг мелочных интриг за крошки чужого внимания.       Почему они такие, ведь его мать и подруга совершенно другие?       Мейгор упорно гнал от себя пугающую мысль, что он сам не позволял себе увидеть правду: эти женщины такие же как остальные, просто он — влюбленный слепец.       Чем ближе был отход ко сну, тем более торопливы и порывисты становились движения Мейгора. Юноша хватался за множество дел, и, не докончив, принимался за другие. Книги, записи, писчие принадлежности, ножны от клинков, тарелки с остатками перекуса, всё это множилось на столе в его комнате, постепенно переползая на стоящие рядом тумбы и стеллажи.       «Так много надо успеть, так мало времени!»       За окном окончательно стемнело и город превратился в озеро огней.       Мейгор остановился и через силу сказал себе «нет», и вынужден был признаться, что просто не хотел засыпать, и всячески оттягивал этот момент.       С ненавистью смотрел он на кровать, хтоничным чудищем застывшую в темной опочивальне: в подушках её поселились кошмары, под прохладными шелковыми покрывалами притаилась боль, в перинах — раскаленные угли.       Хоть и прошли годы, но в сырую и холодную погоду, столь частую для прибрежного города как Галлтаун, боль возвращалась. Тянущая, неизбежная, разливающаяся маслом под кожей. Нет больше пузырей и язв, давно сошла короста, а кожу в пораженных местах можно резать ножом или колоть шилом — он не почувствует. Но каждый стылый зимний или промозглый осенний вечер боль возвращалась.       Тогда Мейгор просил принести маковое молочко. Оно притупляло боль, позволяя заснуть, укрыться грезами, полнящимися кошмарами. Мейстер Краннель разводил руками и говорил, что это навсегда. С разрешения матери принца он готовил маковый отвар. Юноша соглашался и пил сладковатый напиток.       Так было и сейчас: вот немеет язык, деревенеют, замедляясь в белесой патоке, мысли. Боль бледнеет и отступает на задний план.       Привычно.       Плохо.       Что взращивают родители в ребенке своей заботой и что взрастили в нем?       Чрезмерная опека и любовь родителей делают ребенка или беспомощным мямлей, или же эгоистичным и жестоким тираном. Зная в честь кого наречен, юноша боялся последнего. В моменты вынужденного бессилия, уже отданный на откуп наркотику, но не погрузившийся в утробу кошмаров, принц начинал остро ощущать собственное бессилие.       Он, порожденный чужой ненавистью, варился в ней, беспомощный, обреченный на заботу. Давил внутри ростки обвинений к матери: «Зачем ты родила меня и бросила, оставив на растерзание боли?!». Мейгор сдерживался, не давал этому проникнуть наружу, эта ненависть давала ему силы смиряться с изуродованным телом.       Что это заперто в нем? Почему оно не слушается?       Спираль вилась в его нутре, то сжимаясь тугой пружиной, то расслабляясь, но никогда не исчезая.       «Подчиняйся мне, Мейгору из рода Таргариен, повелеваю!»       Члены убаюканного отваром тела остаются недвижимыми, глухими к угрозам и увещеваниям, заверениям и ругани. Сила не отзывается.       Юноша на постели изнемогал от внутреннего томления, пока на его мятущееся сознание накатывались волны дремоты.