Утонувший в свете Солнца.

      Часть 8. Дорнийская тьма       Путешествие по Дорну запомнилось принцу лишь не спадающей жарой днем и совершенно внезапной ночной прохладой, заползавшей в шатры, и заставлявшей людей кутаться в одеяла и жаться к жаровням.       Дорнийцы были подозрительны и скрытны. О, внешне они светились радушием и расточали белозубые улыбки, но даже принц, не сильно искушенный в искусстве обнаружения полутонов и скрытых смыслов, понимал, что всё это лишь фасад.       Ему были не рады. Ни Айронвуды, из чьего замка начался путь свадебной процессии к Солнечному копью, ни Аллерионы с Вейтами, как и иные члены дорнийской знати, прибывшие поприветствовать делегацию Долины и Таргариенов.       Основной удар обращенного на Таргариенов яда приняла на себя мать принца, проводившая время в обществе знатных женщин, чтобы вечерами, пылая от гнева, делиться впечатлениями с сыном. По её словам, выходило что одна часть дорниек желает их смерти, вторая же, куда большая, жаждет заполучить принца в свою постель, ну а мужчины ненавидят Мейгора поголовно, за отнятую возможность породниться с Мартеллами.       Хуже всех были Вейты, особенно матриарх их клана и правящая леди. Ссохшаяся старушка, чье время давно истекло, выбежало последними песчинками из часов, но она продолжала держаться на этом свете, за счет запасов едкой желчи, что были просто неисчерпаемы. Её дочь, разменявшая третий десяток улыбчивая вдова, и совсем юная внучка — десятилетняя шебутная пигалица, — во всем походили на бабку. Как последний штрих стоило отметить имена, все трое носили имя Каселла, что создавало определенные трудности в разговорах с семейством.       Не забывал Мейгор тренироваться и в привлечении своей силы. Путешествие по городам Эссоса позволило побывать во многих частных библиотеках, почитать древние свитки и трактаты, что пускай и не раскрыли перед ним тайны мироздания, но указали направление, в котором надлежало двигаться. Он учился ощущать токи сил, пронзавшие все сущее. Ветер, прокладывающий себе дороги в небесах; воду, торящую темные пути в недрах земли, и ненасытный всепожирающий огонь, от лепестков свечи до жаркого буйного пламени костров. Это была тяжелая, утомительная работа, когда он пробовал разные подходы, практически на ощупь выискивая верный путь. Он уже мог заставить свернуться хвост ветра в крутобокий смерч, что, взметая пыль, проносился перед носом каравана, пугая лошадей. Но при попытке сотворить подобное с пламенем костра ничего не происходило. Напряжением воли принц гасил свечу и тут же зажигал фитиль обратно, однако сколь бы ни взывал схожим образом к водам земных недр, ему не удавалось заставить бить ключ из земли.       Куда дальше он продвинулся в контроле животных. Любимым занятием его стало запускать ручного сокола, с которым он почти не расставался, и наблюдать глазами пернатого хищника сверху. Не в последнюю очередь, кроме тренировок своих таинственных сил, эти занятия несли и иную цель — пригляд за караваном. Он мог быть женихом принцессы Дорна, но разве это защитит от нападения бандитов или горного обвала? Дорн за все время правления Таргариенов забрал жизни стольких мужчин семи королевств, что дорнийских правительниц впору величать черными вдовами.       Заметив какого-нибудь зверька острым соколиным взором, толчком внутренней силы принц посылал разум вниз. С легкостью сокрушал он разум грызунов, заставляя тех замирать соляными столбиками, пока на их тушках не смыкались когти спикировавшего питомца.       Мейгор еще издали приметил кучу тряпья, приняв за обычный мусор. но стоило каравану поравняться с ней, как ошибка стала очевидной. В пыли лежал ребенок. Принц, пораженный подобным, поднял руку, и сокол взмыл в небеса. Чувства юноши обострились, он взглянул на мир, обретший необычайную четкость, с высоты; оглядел скалы, кусты ссохшегося саксаула выше по склону, но не заметил ни следа людей. Лишь где-то вдалеке, в нескольких милях от дороги меж холмов поднимались куцые хвосты нескольких дымков очагов безымянного поселения.       Спрыгнув из седла, Мейгор склонился над телом.       — Мой принц?       Он не обратил внимания на окрик Йоррика. Все внимание поглотил ребенок.       — Ты слышишь меня? Как ты здесь оказался? Где твои родители?       Потрескавшиеся губы, покрытые белесой коркой налета, манящей вездесущих мух, не шевельнулись в мольбе или крике, когда метущийся взгляд юного дорнийца сосредоточились на склонившимся принце. Лицо его было маской истощенной голодом невинности, застывшей в муках.       Некогда набедренная повязка, ныне не более чем пыльная тряпка на грязном нескладном тельце, сбилась; детская нагота, будучи не бесстыдна, но ужасающа, явила драконьему принцу весь кошмар последних дней, недель, быть может месяцев, жизни этого мальчика. О, Семеро, как он был истощен!       Кажущаяся непропорционально большой голова свешивалась, неспособная быть удержанной ослабшей цыплячьей шейкой. Живот, неестественно вздулся, подобно тугому барабану, и всё это на фоне решетки тонких ребрышек и острых рогов выступающих тазовых костей. Связанные за спинойруки, с непропорционально большими и ступням и кистями — кожа до кости, ни следа мышц.       —Возьми. — принц разодрал апельсин пополам и приложил мякоть к грязным губам.       — Уведите девочку. — Иллис, тянущую шею, силясь выглядеть что же так заинтересовала брата, увезли прочь, — Сын, прошу, вернись на коня. Не делай… что бы ты ни собирался совершить.       Принц вытащил кинжал и разрезал веревки, сковавшие кисти ребенка.       На плечо Мейгора легла ладонь. В иное время наглец совершивший такую фамильярность наткнулся на гневную отповедь принца, или его матери, оскорбленной панибратским отношением к царственному родичу, но посланцу Мартеллов повезло.       — Руки от принца, сир! — Йоррик возник тут как тут, с рукой, лежащей на мече. Он как устроил её таким образом, еще в землях Айронвудов, так до сих пор не убирал.       Дорниец скосил взгляд, но руку не убрал.       — Не надо, ваша светлость. Или же используйте клинок иначе.       Мейгор дернул рукой.       — Я не детоубийца.       — Он уже считай что мертв, юный господин. Всё внимание на пальцы, его не зря связали.       Мужчина нагнулся, беря детскую кисть, что ссохшейся птичьей лапкой съежилась на широкой смуглой ладони, повернул, позволяя рассмотреть ту со всех сторон и отстранился, вытирая пальцы о кушак. Леди Дейнора, потянула сына за рукав, настойчиво предлагая подняться и следовать дальше.       — Это сделал он, самолично?       — Увы, да.       — Я не верю, так не бывает. Это…       — Кху-кху-кху, Эйгон, не видел небось в своем драконьем замке такого, а? — подъхавшая леди Вейт склонилась, прикрывая платком нижнюю половину лица, глаза поверх ткани лихорадочно поблескивали, — Смотри, смотри, мальчик. Вот он Дорн каков!       Дейнора взглянула на старуху исподлобья, но смолчала.       — Матушка! — наследница Вейтов удостоила объект разговора лишь мимолетным взглядом, извиняюще улыбнулась Таргариенам, — Вернись в паланкин, Солнце печет немилосердно!       — Молчи, девчонка, — старуха гневно замахнулась сухонькой ладошкой, — молоко на губах не обсохло, а уже поперек леди-матери лезешь, указываешь!       Каселла фырчала, исходила желчью, костеря дочь, но позволила увести свою лошадь вперед, к остальным женщинам каравана.       — Это звери. Где-то рядом волк, или, не знаю, шакал, быть может крысы…       — Только он сам. — рядом с принцем поравнялся его наставник по урокам меча, — Так бывает, от голода. Начинают с заусенцев, кусочков кожи, потом обкусывают кончики пальцев. Не могут остановиться.       — Это же больно?       — Поначалу, потом… ну голод насылает сперва безумие, затем апатию. Сейчас же ему все равно, разум бедолаги не с нами, а где-то на пути к семерым. Не надо этого тоже, — наставник Эдгар положил обе ладони на бурдюк в руках Мейгора, — прошу вас, послушайте этих людей. Мы не можем оставаться здесь, а напоив лишь затянем его муку. Даже сумей мы вернуть разум, то тело сдалось голоду. Любая пища будет извергнута обратно, или же убьет его.       — И мы это так оставим?       Молчание было красноречивее иных слов.       Он упрямо напоил мальчика, буквально цедя воду по капле, не давая ребенку захлебнуться.       Но ему пришлось уходить, бросить несчастного, так и не переставшего быть безучастным к окружающему, в дорожной пыли. Нетронутый апельсин остался лежать в решетке обглоданных пальцев, ребенок не сделал ничего, чтобы начать есть. Возможно и впрямь повредился умом.       — Мейгор, заклинаю, давай просто поедем дальше? Ты не можешь помочь всем и каждому.       О, он понимал это. Юный принц давно уяснил своё место в этом мире, под стать невеликим силам. Мать еще некоторое время ехала рядом, словно опасаясь, что принц развернётся и двинется обратно. Однако, убедившись в благоразумии отпрыска, удалилась обратно, к группе шепчущихся дорниек. Юная Иллис, играющая с очередной Каселлой (скудная все-таки у Вейтов фантазия на имена), внучкой дорнийской старицы, явно вызывала у женщины бОльшую тревогу — девочки расшалились и их звонкие голоса далеко разносились над пустынной дорогой.       Обернувшись в очередной раз, он заметил, как отъехавший всадник, не слезая с коня, коротко ткнул вниз пикой. Леди Дейнора ответив было на взгляд сына улыбкой, проследила куда тот смотрит, и тут же отвернулась обратно. Её испуганные глаза молили ничего не предпринимать. Он послушался. Презирая себя за слабость, но послушался.       — Не переживайте, принц. — эмиссар будущего тестя впервые за этот день заговорил первым, — Иногда смерть — это единственное, что можно сделать. Среди местных жителей есть поверье, о том, что подобные страдания привлекают духов голода из Пекла. Гаки. Они воруют детей для пропитания и отрезают уши женщинам. Голодная смерть непременно привлекла их внимание.       — Здесь рядом есть селения?       Йоррик переадресовал вопрос Мартелловскому порученцу, отправленному с вейловской старицей.       — На этом пути много поселений, ваша светлость, как для Дорна, но они большей части дальше меж холмов, добираются туда только козьими тропами, лошади не пройдут. При всем уважении, у нас нет недостатков в припасах, потому нет смысла отклоняться с пути для их пополнения.       Дорниец прожигал принца взглядом, ожидая продолжения расспросов, но его не последовало. Мейгор понимал: Дорн — не Простор. Если земли Айронвудов еще могли прокормить дорнийцев, то живущие в Красных дюнах лишены и этого.       Этот ребенок, меньше сестренки Мейгора, иссушенный голодом и скорой смертью, запечатлевшей метку на его лице, жил в селении где-то меж этих каменистых холмов, чьи бараньи лбы на западе упирались в алые барханы. Не бандиты вынесли его на дорогу, не дикие звери связали изувеченные руки за спиной. Обычные люди, может даже члены семьи. Холодило сознание чужие слова, прятавшиеся в бурчанье под носы дорнийских рыцарей:       — Не сожрали хоть ребятенка.       — «Пока» не сожрали…       И будничность этого разговора, его обыкновенность, неприятно поразили Мейгора. Случившееся не было для них чем-то из ряда вон. Нет, эти люди сталкивались с подобным сплошь и рядом. Так часто, что даже не обращали на подобное внимание. Словно труп пса на обочине — взгляд замечает непонятный предмет, начинают вглядываться, а после приходит узнавание и люди торопливо отводят взгляд.       «Перцептивная слепота» — шевельнулось чужая память.       Ах да, чужак, ты опять прав. Представьте что вы видите четырех людей. (https://youtu.be/kmOcvJmWhKc?t=76). Они перебрасывают мяч. Попробуйте посчитать сколько раз снаряд будет передан за минуту. Будьте внимательны, это очень важно! Лево-право, север-запад, первый второму, а следом четвертому. Туда и обратно, по очереди и наискосок. Посчитали? Точно? Хорошо. А теперь к слову о горилле. Какой горилле? А той самой, что в определенный момент вышла и встала прямо перед вами. Это и есть слепота невнимания: человек смотрит, но не видит.       Здесь же невидимым оставался весь ужас ситуации.       Люди не видели в ней зла. Не жестокого убийцу, не глумящегося над жертвой насильника или беспринципного вора. Нет, куда как омерзительней и уродливей, вынудившее родителей унести истощенное, умирающее чадо из селения и оставить здесь, у тракта, чтобы… Чтобы «что»? В отчаянной надежде что найдут, выходят, пристроят хоть куда-то, или лишь бы убрать из досягаемости иных, не столь щепетильных людей, оголодавших соседей, которые и впрямь могли совершить столь кошмарный поступок как людоедство?       Что же это за несчастный край; чаша, полнящаяся людским горем, раз подобные трагедии стали обыденны? Неужели никто не знает, а если и знают, то почему молчат? Быть может боятся, лордов? А король, знает ли дядя Мейгора, Эйгон Невероятный, делающий столь многое для простых людей, о творящемся в королевстве? Ведь он же король, не может не знать. А значит… ему все равно? Или же он отвлечен на нечто большее, куда как значимей: налоги, волнения, бунты и иные вызовы своему правлению? Но разве не вот она, первопричина, источник всех бед — народ, доведенный до такой нищеты, что женщины уносят своих истощенных детей умирать прочь из дома, лишь бы не помазать скорбным елеем иной, куда как более отвратной судьбы? Сколько их таких по всему Дорну, и — принц похолодел, чувствуя, как обрушивается куда-то вниз отяжелевший желудок, — сколько детей было принесено в жертву, брошено на заклание ради выживания общины. Решился бы он, зная об этом, прийти в кишлак, затерявшийся меж багровых дюн и разделить с живущими там их обед, зачерпнуть варево из общего котла? Смог бы, не струсил?       «Неужели я один такой?!»       Мейгор огляделся, надеясь встретить понимание во взглядах окружающих, и не нашел ничего. Заметался, выискивая признаки снедающих остальных схожих дум, и остался ни с чем. Ребенок уже был забыт. Шептались женщины, смеялись звонко дети, всадники мерно покачивались в седлах и лица их были спокойны. Ни следа переживаний. Ветер жизни иногда свиреп. В целом жизнь, однако, хороша. И не страшно, когда черный хлеб, Страшно когда черная душа.[1]       Вспомнилось Мейгору, принеся головную боль и легкую тошноту иное.       Темная комната, одна стена которой забрана прутьями. Тусклый ночник посреди невысокого деревянного стола, два стула. Столько же людей. Мужчина и женщина. Заключённая и его гостья.       Это было чужое воспоминание, и память достраивала недостающее, заменяла возникающие лакуны восприятия. Образы менялись, текли черты лиц, одежда меняла покрой. Лишь голоса оставались неизменными.       Их имена были просты и незамысловаты: Ханна и Отто. Не друзья и не враги, не знакомые и не любовники. Не палач и не жертва. Миллионы разных «не», сведших их вместе той ночью, на переломе сезонов, в последнюю ночь весны.       Мужчина сидел в форме несуществующей более страны, павшей под грузом непомерных амбиций. О, он не желал бы её носить — она выдавала его сущность, куда как явнее проклятой метки, пятнавшей его кожу подмышкой. Он упорно прятался от своего прошлого, меняя личины, пока не нашел убежище в стране, отдаленной от его родины безбрежным океаном, в надежде что его никогда не найдут. Красивый прямой нос взгляд прищуренных глаз, легкая улыбка, косящая на одну сторону. Таким он был в молодости.       Напротив него сидела женщина. Волнистые вьющиеся волосы, зачесанные на прямой пробор и завязанные во вдовий пучок на затылке. Красивое округлое лицо, невозможно большие красивые и теплые глаза, под густыми бровями. Полные губы, им бы опухать от поцелуев, но сейчас они были презрительно сжаты. Вместо цветастого легкого платья — строгая темная блуза, застегнутая под самую шею и узкая плотная юбка до щиколоток.       Она пришла к нему, не на свидание, и не на исповедь. Первое была омерзительно ей, второе — чуждо для него. Журналистка брала интервью у смертника. По иронии судьбы, некогда этот же человек исполнял смертные приговоры, вынесенные ей самой и подобным ей людям. В детстве его обзывали «маленьким евреем», а в зрелом возрасте он отправил многих из этих евреев на смерть.       Был он самым обычным человеком, который добросовестно и качественно выполнял свои обязанности, если его и волновало что-то в них, то явно не факт того, что работа заключалась в депортации и умерщвлении миллионов людей.       Он был участником и исполнителем кошмарных деяний. Обыкновенный исполнительный чиновник, безликий винтик чудовищной машины зла, воцарившегося в условиях морального коллапса целой нации, внезапно сраженной недугом избирательной слепоты.       Но зло утратило всю свою силу, стоило вытащить его под солнечный свет. Когда глазам людей предстал весь кошмар, весь ужас этого безумия, бывшего обыденностью, нормой для большинства, оно проиграло, сдалось и обратилось в бегство.       В ночь на переломе сезонов, мужчина был повешен, за свои преступления против человечности. Это была вторая и последняя казнь кого бы то ни было, по приговору суда в едва рожденном государстве нового мира. Прах казненного был развеян над водами моря, звавшегося Средиземным.       Мужчину звали Отто Адольф Эйхман.       Сейчас Мейгор видел ровно то же самое. Пускай иных порядков, иного рода, но природа зла, распустившего свои корни, осталась неизменным. Оно вкралось в жизнь людей, подменяя привычные понятия, замещая и извращая их, пока это не стало нормой в глазах людей. Приняли это, и стали жить, не обращая внимания как оно присосалось к их жизням и упивалось болью и страданием, раздуваясь от выпитой крови уродливым паразитом.       Жалкие презренные люди, не видевшие дальше своего носа, вне своего крошечного мирка, ограниченного желаниями вкусно есть и сладко спать. Общество, защищенное от реальности и нелицеприятных фактов, такими средствами как льстивый самообман, елейная ложь и банальная глупость, ставшими основанием фундамента менталитета человека Закатных королевств, их неизбывной чертой характера. Это они, то самое приснопамятное молчаливое большинство; зрители, ставшие соучастниками действа, занимаются самообманом, из гуманных (для себя) или иных соображений поддерживают его, как часть всеобщего маскарада, но лишь до той поры, пока сами не станут его жертвами.       Но он, Мейгор, знал иное, видел другую жизнь, иных людей.       Пепел Клааса бился в грудь Уленшпигеля, была рядом верная Неле, когда фламандские гёзы боролись против ига испанского герцога Альбы. Миллионы мужчин и женщин, что сообща боролись против зла, сжигающего в пожаре насилия весь мир. Когда пожар утих, из его пламени родились новые нации. Мужественные верные и смелые, самоотверженные и несгибаемые, мужчины и женщины им под стать. Огонь пожарищ опалил их тела, выпарил всю кровь, оставив одно лишь железо. Не боги и не титаны, одной рукой подпирающая небо, другой — останавливая бушующий океан, обычные люди. Они встали и провозгласили, новое, правильное и такое простое:       «Нет достоинства выше человеческой жизни. Уважайте и признавайте значимость других. Берегите и защищайте мир. Будьте едины, помогайте друг другу. Избегайте насилия. Стремитесь сами и помогайте достигать другим мира и счастья.» [2]       Принц думал, морщась от приступов мигрени, когда был вынужден обратиться к чуждой памяти. Размышлял во время переходов и на кратких привалах. Не прекращал и во время приемов пищи, до самого отхода ко сну. Это не прошло незамеченным, матушка и друзья подходили и спрашивали все ли с ним хорошо, соотнося изменение поведения принца с тем происшествием.       Дорнийцы посмеивались, и сплевывали за его спиной: женишок-то - малахольный! тонка ныне драконья кишка, раз увидел смерть и сразу размяк.       Мейгор удивлялся было, отчего те не переходят от разговоров к чему-то иному, но быстро понял — эмиссар Мартеллов. Эти люди могли не бояться и в открытую презирать мальчишку Таргариена, он мог прийти и уйти, мало ли что, но владыка Дорна останется. Оливер Мартелл, нынешний правитель этого края пользовался авторитетом достаточным, чтобы одно лишь присутствие его эмиссара защищало жениха дочери надежнее сотен мечей.       Принц боролся сам с собой, со своей натурой, в коей боролись два чувства: жалость и презрение.       И чем больше думал юноша, тем сильнее разгорался огонь в его глазах, как отражение пожара, бушевавшего в груди. Ведь он знал: если проговорить сто раз, что черное это белое, то на сто первый, человек согласится. В этот миг мир изменится, и бывшее ложью станет правдой. А ему не нужно лгать, или вить тонкую паутины правды наполовину, не требовалось изворачиваться и юлить. Нужно было столь малое: сделать людей чуточку человечнее. Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер — пожнешь судьбу.[3]       Так, понемногу, от человека к человеку, мир изменится. Ведь зло, вытащенное на свет, увиденное всеми растеряет всю власть и будет с легкостью побеждено. Достаточно лишь сделать первый шаг, каждый последующий будет всё легче. Но кто поверит ему, обычному принцу, опаленному Солнцем, кто доверится его мечте в самом начале этого пути?       Чтобы изменить общественное мнение надо потратить кучу времени, ресурсов и знаний.       И под силу ли человеку подобное? Но может получится у кого-то иного? Пророка, Бога? Он ни тот, ни другой.       Что ж, тогда он обманет этот мир, сыграет с ним величайшую из шуток. Розыгрыш, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, после которого его услышат все. Что же подойдет для этого лучше, нежели чудо?       Зазеленевшая пустыня как раз то что надо.       Невозможно, скажет кто-то. Отнюдь. Ведь «чудо» таково лишь для глупцов и недалеких, а знающие понимают, что любое чудо — результат чьей-то кропотливой работы. У Мейгора были знания и умения, как и понимание куда их приложить.       Принц улыбнулся, впервые за день. Огляделся. Старуха Каселла привычно ругалась с дочерью.       «Вот с этого и начнем». Кто еще может поверить в возможность безумного плана, как не сумасшедшая старая карга?       — Леди Каселла, насчет нашего разговора…       Этой ночью принц задержался у костра, проводя время в компании леди Вейт, стараясь не обращать внимания на ночной холод, что пробирался в его кости и заставлял те исходить ноющей болью.       Он рассказывал, чертил на песке схемы, лил в уши липкий елей обещаний. Он знал, о чем говорил, и в словах его не было ни грамма лжи или необдуманных обещаний. Единственно в чем он не мог дать гарантий — это время.       — И ты ожидаете что я поверю, в цветущую пустыню, в озера посреди песков, Эйгон? Кто вы, уж не посланец ли Семерых на земле, чтобы по щелчку пальцев совершить подобное?       — Я был в Вольных городах, говорил и учился у знающих людей. Моя память — кладезь информации, о которой не знают в Цитадели. И я не говорю, что будет быстро. Пройдут годы, возможно десятилетия, но результат будет таким как я обещал: вам не нужно будет ввозить пищу, а воды будет всегда вдоволь.       — И ты предлагаешь, мне верить на слово, юный принц? После того как оскорбил меня со своим дылдой рыцарем, как его там: Дейрон, Даннел?       — Дункан. И то был мой дядя, леди Каселла.       — Кху-кху-кху, — сложилась пополам старушка, зайдясь дробным частым смешком, — А я тогда — королева Вестероса. Ай-яй-яй, принц, не шути со старшими! И, тем более, с дорнийками, иначе рискуешь найти смерть в моей постели! Хочешь поди заглянуть что у меня под юбками, а, негодник? И плетей не страшишься?       — Если только там не будет скорпионов.       Старая Каселла засмеялась еще громче. Подавилась, заперхала сухим кашлем.       — Мама! — дочь леди Вейт устало посмотрела на мать, после умоляюще, на принца, — Ваша светлость, прошу вас…       — Цыц, пигалица! Яйца курицу не учат! — старушка ударила палкой по углям, в воздух взвелось облако искорок-светлячков, заставив всех отстраниться от костра, — Вот что, принц, будут тебе деньги и люди, и все что захочешь. Преврати пустыню, в цветущий сад, раз сам предложил, никто тебя, драконье семя, за язык не тянул! Но сперва заключим договор, а чтобы скрепить его, ты женишься на моей дочери!       — Я… — принц опешил, — Леди Каселла, мы едем на мою свадьбу.       — Шалишь, мальчишка?! Какая еще «твоя свадьба», когда я только предложила тебе это? Или так не терпится затащить мою юную дочь куда-нибудь в закуток и надругаться над ейным девичеством, а? Кху-кху-кху.       — Выпей лучше вина, успокойся.       — Напоить хочешь, а потом уединиться с мальчишкой, мерзавка?! — женщина оттолкнула протянутый кубок. Вино расплескалось, зашипело на углях, — Не бывать этому! Уж сколь не молода я, а за щелкой дочери уследить сумею! Будешь спать сегодня подле меня!       — Мама, прекрати, ты лишь пугаешь внучку.       Девочка поблескивала любопытными глазками из теней и не сказать, что как-то переживала.       — Внучку? — старуха напряглась, а потом и воодушевилась, — Внучка!       — Мама, даже не предлагай. Я не отдам её за принца, ей лишь десять. Она слишком молода, а у его светлости есть невеста.       — Какая у него может быть еще невеста, когда я только предложила договор, а у тебя как раз нет мужа, и у крохи тоже?       — Альмерия Мартелл, мама, дочь Альсанны. Она гостила у нас, в этом году, вспоминай. Я одно время была в свите её матери. Теперь мы едем на свадьбу дочери владыки Дорна. Ну, знаешь, всё как тебе нравится: шумный пир и молодые говорливые менестрели. — она указала на юношу, — Принцы Таргариен.       — Еще принцы? Зачем мне еще один? — старуха схватила Мейгора за руку, — у меня есть этот мальчишка, пусть найдут себе другого!       — Этот юноша сосватан Мартеллам.       — Я была первой! — взвизгнула старуха.       — Давай просто спросим его самого. Мой принц? — в глазах женщины сквозила усталость и некая покорность судьбе.       — Ммм, да-да. Леди Каселла, король лично устроил этот союз.       — И ты согласился? Его величество Мейкар должно быть сошел с ума — Мартеллы погубят тебя, мальчик!       Мейгор повел плечами. Своего деда он не знал, тот умер до его рождения. Но по тому что юноша о нем слышал, Мейкар Упрямец выдал бы сына и за саму старую Каселлу, если это принесло ему выгоду.       Старушка подвинулась на скамье, прижалась худым бедром к юноше, плотнее обхватив его руку, заявляя на принца свои права. Её дочь, глядя на это, лишь вздохнула, и устало оперлась о ладонь, отвернув голову в сторону.       Так они сидели, глядя в огонь. Леди Вейт успела задремать, окончательно навалившись на принца, так и её внучка прикорнула на подушках. Последняя из бодрствующих Каселл унесла сперва сопящую дочь, а после вернулась с пледом и укутала леди-мать. Она уселась у огня, напротив Мейгора, разглядывая принца. Он, не стесняясь, делал то же самое, ожидая, когда женщина заговорит. В отличие от его невесты, дочь леди Вейт была сформировавшейся зрелой женщиной, и пускай возраст уже заставил часть её девичьей красоты поблекнуть, у неё все еще было на что посмотреть.       — Насчет вашего предложения. Я рекомендую вам не заводить этот разговор более.       — Прошу прощения, леди Вейт…       — Просто Каселла, ваша светлость, звание леди Вейт уже занято.       — Да, Каселла, извиняюсь, если наш разговор с вашей матушкой доставил неудобства. Я не желал никого оскорбить.       — Оставьте, принц Мейгор. Моя мать не всегда в своем уме, так что это мне впору извиняться за неё. Что же до столь лестного предложения — я давно уже не невеста на выданье, а вы молоды и горячи, для женщины моих лет…       — Вы? До недавнего времени я думал, что мы ровесники! — с легкостью откликнулся на столь явное кокетство принц.       — Еще и льстец. Альмерии вы понравитесь, — её улыбка завяла, когда принц не поддержал разговор, — но я имела ввиду иное: ваш амбициозный замысел.       — Вы не поверили.       — Вы сделали ставку не на тех, — не стала спорить Каселла, — моя мать слабо представляет нынешнее состояние дел рода и потому дает несбыточные обещания. Ныне Вейты не те что прежде, а сама она сильно сдала со времен молодости вашего царственного дяди, его величества Эйгона Невероятного. Время, как и судьба, не остались к ней милосердны. Смерть моего супруга лишь усугубила ситуацию. Вам лучше просить помощи у вашего тестя, дядюшки, или же лорда Айронвуда. Их ресурсы куда как больше.       — Но они не поверят мне.       «Никто кроме безумной старухи не доверится юнцу с моей родословной».       — Вы слишком категоричны. — женщина улыбнулась, но глаза выдавали её: она всё понимала.       — Не унижайтесь примитивной ложью, Каселла. Я обваренный калека, а не слепец и успел прочувствовать отношение ваших соо… соседей.       — Таргариенов в Дорне не любят. Заслуженно, смею заметить. Не ошибусь, если скажу, что нет семьи, которой повезло избежать внимания ваших родичей.       «Но сейчас у нас нет драконов. А враги никуда не делись. — закончил за неё Мейгор».       — Потому я и сделал предложение вам, а не Аллерионам, лояльным семье моей невесты, или же Айронвудам, которые, — он замолчал, обдумывая, — имеют иную позицию.       — Вы не представляете, насколько иную. — слабо улыбнулась Каселла.       — Я видел, юный Эдгар Айронвуд оказывает вам знаки внимания.       Каселла скривилась и сплюнула в огонь. Одного этого хватило бы, но она ответила с проступившими чувствами:       — Он настойчив. Настолько, что рано или поздно нам придется уступить.       — Наследницей же останется ваша дочь, на что он надеется?       — Вы видели сегодня, сколь суров наш край к своим детям. А моя дочь, юный цветок Вейтов, не готова к столкновению с миром.       — Айронвуд не выглядит мерзавцем.       «Он выглядит диким зверем, без малейшего чувства такта. Он здоров как бык, вот только ему забыли вставить кольцо в нос, чтобы был способ смирить его ярость».       — Вы просто не знакомы с реалиями Дорна. Даже такие земли как наши стоят того, чтобы поступиться некоторыми заповедями Семерых. Один лишь факт брака, даже останься этот союз бесплодным, ослабит позиции Мартеллов и усилят их соперников. Они и так устали ждать. Поэтому оставьте вашу идею, не вмешивайтесь, а то навлечете их гнев. Вы молоды, лучше уделите внимание своей невесте. Это поможет вам уберечься.       — Всё детство за меня решали: куда идти, что делать, о чем говорить. Ныне я могу делать это самолично.       — А как же ваша мать? — поддела женщина.       Мейгор лишь отмахнулся.       — Она не задержится здесь ни на минуту больше чем нужно, чтобы увидеть, как мы с принцессой обменяемся клятвами, а септон объявит о новом союзе. Потому я волен сам принимать решения.       — В той мере свободы, что будет отмерена вашим тестем как принцу-консорту.       — Именно потому я и предлагаю вам союз, со стороны принца Таргариена, — он протянул руку над пламенем костра, огонь лизал бинты на его запястье, — но это предложение не вечно.       — Как странно мы должно быть выглядим: принц без царства, и дочь нищей безумной старухи, — она протянула руку и обхватила запястье юноши, — но трудные времена…       — …требуют отчаянных мер, — закончил Мейгор, отпуская женскую ладонь, и Каселла быстро отдернула кисть подальше от языков пламени.       Женщина сощурилась, с интересом глядя на принца. Что-то в ней изменилось, ушла былая отрешенность, слепая покорность судьбе. В глазах появилась жизнь и некая хитринка.       «Видимо положение и впрямь серьезное, раз даже столь призрачные обещания сумели вернуть им надежду».       — Интересная поговорка, никогда её не слышала прежде. Кто автор?       — Эта ночь, этот союз. — не стал раскрывать свои карты Мейгор.       — Осторожнее с такими словами на людях, — Каселла поправила выбившиеся пряди и погрозила Мейгору пальцем, — Иначе вас могут не так понять, а я еще дорожу своей головой. А вот вы совершенно напрасно не боитесь принцессы.       — Где она еще, эта принцесса. Не вы ли сами в начале разговора пеняли на возраст?       — Принцесса может и далеко, но глаза и уши её отца всюду вокруг нас. Не забывайте, ваша светлость совершенно бессовестно льстили мне.       — Что же изменилось?       — О, вы подарили одинокой женщине надежду своим обещанием. Осторожней, милорд, я ведь могу и поверить. А в Дорне нет места опасней ложа дорнийки.       Мейгор намек понял. Его удерживали на расстоянии, предлагая сперва доказать обещания хоть чем-то, и он был намерен оправдать оказанное доверие. От успеха их задумки зависели их судьбы.       — Потому-то я и сделал предложение вам, а не вашим западным соседям, Кворгилам.       Каселла улыбнулась.       Мейгор ответил тем же, но тут уснувший было сокол захлопал крыльями, заклекотал со своей жерди. Что-то было не так. Принц поднялся, рука привычно уже устроилась на рукоять кинжала. Вокруг было непривычно тихо. Слишком тихо, даже для этого пустынного края. Не было слышно даже вездесущих ночных сверчков, поющих свои ночные песни даже в этом краю. В нос шибанула волна спертой вони, так пахнет залежавшаяся стародавняя могила, разрытая падальщиками.       Сидящая женщина скривилась и закрыла нос ладошкой.       — А, что? — проснулась старуха, слепо щурясь окрест.       — Шшш, — зашипела её дочь, — принц Мейгор, что…?       В этот момент задняя стена шатра взорвалась.