2
даже если мы будем падать вниз
Новость о трупе выпускника заставила неисправные рассудки перегореть. Целиком. Так было уже трижды: когда сбежал школьный котёнок, знаменовавший удачу; когда прошлый учитель литературы, считавшийся бессмертным, умер; когда на завтрак перестали кормить кашей из красной чечевицы. — Прежде чем вы сорвёте урок, — устало рокотал понимающий директор Ким, — я всё же попрошу вас быть осторожными в своих действиях и словах, а так же не гулять по ночам. Особенно в лесу или на льду. Я вас предупредил. — А кто умер-то? — невинно спросил Чимин. — Ещё неизвестно. Лицо… как бы помягче… Он взглянул на наручные часы, которые затикали, и постарел ещё сильнее. 11:34. Директор Ким всегда заводил будильник на ненормальное время — и встречи с родителями назначал на такое же. — Что ж, приступайте к занятию, — под недовольный вой заявил директор Ким. — Не смею больше отвлекать. Чонгук, со скрежетом качающийся на стуле, замер. Вдруг опомнился. Знакомое тиканье часов, как из сновидений. Буквально: несколько недель Чонгук просыпался ранним утром и слышал что-то, напоминающее звонкий тикающий маятник с блестяшкой на стрелке. Надо будет проверить землю. Ученики, оскорблённые побегом директора, быстренько нацелились на Ким Тэхёна. — А вы знаете, кто умер? — Нет. — А как? Где? Чем убит? Убит ли? Покруче, чем тот мальчик со стрелой? — Этого я тоже не знаю, — он скрестил руки, и на локтях кофты-домино блеснул рассыпчатый грифель. Карандаши в школе Сода Йоин №16 бессовестно ломались. Это закон, которому Тэхён научится. — Дать вам время обсудить? Чонгук заинтересованно на него уставился. — Нахуй, — выплюнул Юнги, свирепо поднялся и вышел из кабинета. Хосок тут же снял с себя кофту пчелиной расцветки, закинул её на плечи и не отпрашиваясь пошёл вслед. Всегда была видна их злость на мир, хотя Хосок старался её разрушить. Чонгук и Чимин безжизненно переглянулись: либо их друзья вернутся вместе, либо не вернутся вообще. — Почему ты не переживаешь? — ненавязчиво, как-то шелковисто спросил Чимин. Серьёзный вопрос. Проблема в том, что трупом выпускника мог быть и Кай, брат Юнги, и Субин, брат Чонгука, и все их друзья. — Я об этом не подумал, пока ты не сказал, — Чонгук задумчиво уставился на чужой локоть, испачканный полосками грифеля. — Мёртвый Субин? Субин. Допустим, мёртвый. Им только волков отгонять. Он жил в своём, немного жестоком пространстве и был обломком личности Ким Намджуна — справедливое, злопамятное, воспитанное по образу и подобию директора, но успевшее раздобреть. Из-за Чонгука, Вэнди, Ви и Дакоты. Старший ребёнок, которого до сих пор обучали, и так всё знал. Знал и не всегда мог справиться. Когда его клинило, он уходил, а клинило его часто, — так Чонгук и перенял роль родителя. Субин. Допустим, мёртвый. Представить и не блевануть от страха можно. Когда хоронили его подружку, он едва не разгромил могилу. Говорили, что её покусали раки, но это оказалась саркома, — опухоль в сухожилиях и мышцах. Случай с Вэнди выбил из него жизнь на долгие годы. Девочки рисовали на его белой коже, как на бумаге. Неплохая вариация смерти. Когда Чонгука чуть не порезали в кабинете литературы, Субин тоже взялся за нож. Дакота одним летом грохнулась с дерева и месяцами носила корсет. Она уверяла, что видела на верхушке дерева Чонгука, дом и каких-то счастливых детей, которые были слишком детальными, чтобы оказаться фантазией. Ви поверила ей, полезла и навернулась следом. Корсеты всё ещё гнили на чердаке, привалившись друг к другу. Субин. Мёртвый. Какая живая картина. — Это может быть и мой брат, — дохромал до уверенного вывода Чонгук. — Проклятье. К языку прилипла неприязнь. Пятеро смертников, из которых четверо однажды уже пострадали, почти погибнув. Остался последний — и самый первый по старшинству. — Вы не проклятые, — Чимин наугад вытащил из пенала сигарету, на которой выведено: любит и любим. Улыбнулся, бросился ею в Чонгука. — Уж поверь, мои судьбоносные сигаретки правдивее слухов. Бумага с буквами чище, чем тетрадь Чонгука, хотя лежала в пенале с прошлого года. Даже не примялась. Розовая паста легонько выцвела, обратившись в сирень. — Там же нет плохих надписей, — вспомнил Чонгук. Чимин дёргал пенал, пряча коллекцию сигарет, когда застёжка отлетела. — Есть, — он скривился и попытался починить, но бросил. Лучше дождаться Хосока. — Одна единственная, только не помню — какая и кем она написана. Чонгук повертел в пальцах сигарету. Заправил её за ухо, вложив в голову предназначение: любит и любим. Тэхён, молча ожидающий, когда класс истощится и замолчит, рассеянно за этим пронаблюдал. Медленно нахмурился. Подвис на синих прядях, но отвлёкся на раздвижную дверь. Хосок пружинистой походкой дошёл до парты и без вопросов принялся чинить отломанную застёжку. Помогать другим проще. Юнги, обёрнутый кофтой пчелиной расцветки, рухнул сзади. На углу рта зависли крошки марципановой сладости. Юнги прожёг взглядом свои руки, переключился на хлам кабинета, затем на учителя. Саркастически спросил: — Дать вам время меня обсудить? — Не надо, — махнул Тэхён. Кости у него слишком эластичные, поэтому движения грациозные. У Чимина так же. — Если тебе необходимо было выйти, то я не против. Лишь предупреждай заранее. — Нужно отвечать просто: нахуй, — перебил Юнги, но дальше не зубоскалил. Диковинное явление. Тэхёну почему-то не становилось мерзко от подростков, которые знали, что недостаточно хорошие. — Дети, — он тут же привлёк внимание и впервые растерялся: в него впились пятьдесят злых зрачков. Не дети. Им больше нельзя быть такими. — Давайте поговорим о поэзии XX века. Зимой прекраснее всего обсуждать её вольность и многообразие, а после отдыхать под песни-считалки. Итак… Поразительно, но за допущенную ошибку на него не накинулись. Не простили, но и не съели. Словно чувствовали, — Тэхён искренне их так назвал. Страшно представить, в каком состоянии была бы челюсть кого-то другого, если бы на ней сомкнулись зубы шестнадцатилетних щенков. Чонгук прилёг на локоть. Что-то в нём настораживалось каждый раз, когда Ким Тэхён убирал непослушные волосы за уши. Надо будет попросить его достать сигарету из пенала. Посмотреть, что выпадет. Забавно, если он вытащит единственную плохую сигарету. Про стихи, заданные прошлым учителем, напомнили сразу, но Тэхён забыл среагировать. Сейчас он рассказывал. Остальные не вслушивались, но лицезрели и неохотно моргали — будто в литературный журнал заглядывали. Чонгуку очень хотелось броситься в него снежком. Снег летел сквозь щели окна и бился в руки, но накапало недостаточно. — Учитель Ким! Учитель Ким! — Да? Эм, Хосок, верно? Чонгук мягко зевнул: сейчас начнётся. — Раз уж вы упомянули песни-считалки, то как считаете, где человек насмерть замёрзнет быстрее: посреди океана или открытого космоса? С учётом того, что дышать не нужно. Тэхён не дрогнул. По традиции во время учительской тирады кто-нибудь вклинивался с вопросом про смерть. По традиции — огребал. Школа Сода Йоин №16, несмотря на жестокое наполнение, не была исключением, и тема гибели явственно избегалась взрослыми. Может, сработала открытость Ким Намджуна, который без проблем объявил о трупе выпускника. Может, у Ким Тэхёна кто-то умер. — В космосе, полагаю? — Разочаровываете, — Юнги не скрывал зла. — Полегче, — Чонгук, полуспящий на локте, встал на защиту. По традиции. — Невыносимо знать всё. — Стандартная отмазка. — Ты ж сам не в курсе, почему в воде дохнут быстрее. Юнги с лютым спокойствием улыбнулся. — А ты что, пробовал топиться? — А ты нет? — вздохнул Чонгук. — Ты был бы первым оленем, полетевшим в космос. — Ты… По парте Чонгука хлестнуло; если бы указка съехала чуть левее, то пальцы бы отпилило. — Оставьте свои ссоры для других, — со всей бесчувственностью вселенной попросил Тэхён. Плексигласовый хлыст давно доказал свою прочность. Почти у всех были заросшие шрамы от него. — Нетрудно догадаться, что вам не хватает внимания, но придумайте что-нибудь получше. Пожалуйста. Чонгук зачарованно уставился на руку, которая расслабленно держала указку. Выпрямил спину, откинулся на стуле. Тэхён посмотрел на Чонгука сверху вниз, наколов его на лёд, продолжил просвещать, даже на вопросы отвечал, но явно был не здесь. От него разило искусством. Таким, что подходило шестнадцатилетним щенкам: размеренным, немного хладнокровным. Скрытым от мира, наверное. — Спасибо за урок, — закончил Тэхён, и Чонгук мог вырвать клык и поклясться, что его лёгкий поклон выбил чей-то вдох. — Возьмите сборники Хан Ён-уна, могу предположить, что кто-то знаком с его творчеством. — Старая кля-ятва, как золотой цветок, крепкая и я-ясная, — нараспев цитировал Чимин и как можно более шумно сгребал канцелярию. — Рассыпавшись ледяным пра-ахом, — хрипло подпевали с разных парт, — унесена вздо-охом. Обеденное время выманило учеников в буфет и магазины. Чонгук попросил купить ему коробку рисовых шариков, а сам остался в кабинете литературы. Ни капли не удивлённый Тэхён в ожидании прищурился. Такой очищающий взгляд — как если после темноты наглотаться света. Глаза в глаза. — Совет, — сказал Чонгук, — смотри в оба. — Не такие уж вы все страшные, — миролюбиво заметил Тэхён. — Я здесь чуть не умер, — отбил Чонгук. — Там, где ты стоишь. Стену от крови так тщательно оттирали, что вымыли всю краску. Старшеклассникам пришлось рисовать львят и цветы, чтобы не перекрашивать стены заново. Скаты рёбер сохранили шрамы: три глубоких, три поменьше. Вообще-то резались Хёнджин и Феликс, друзья Субина, не поделившие власть, а мелкий Чонгук случайно им попался. К ответственности не привлекли из-за возраста. Тогда Чонгук понял, что вместе с жителями Сода Йоин взрослела их жестокость. Кто-то кого-то обязательно убьёт. Свежий труп выпускника уже был. — Почему? — всего-навсего спросил Тэхён. — Попался, — сократил Чонгук до одного беззащитного слова. Под доской золотились контуры рисунков, которые Тэхён не мог не заметить. Две календулы произрастали из одной точки и были обведены солнечной краской. Это Феликса и Хёнджина заставили — в знак того, что они помирились. После поножовщины в кабинете литературы. Милая просьба. — И часто такое происходит? — Сами узнаете, учитель Ким. — О, — Тэхён вгляделся в глаза Чонгука, сместив в них смелость, — как вежливо ты заговорил. Они оба удивительно легко держали дистанцию. «Встретишь палача, — однажды сказала мама, сравнив любовь своей жизни со страхом, — не склоняй первым голову в приветствии». А её советы стоило зубрить. Без шуток. И надо же: Тэхён вскоре первым наклонил непослушную голову вбок. Едва заметно, но по правилу. У него оливковый подтон, а брюки слишком свободные — он, похоже, похудел. Тэхён вдруг цокнул, усмехаясь: — Un bébé cerf . Пошёл на Чонгука, протянул руку, вытащил из-за уха сигарету: любит и любим, вернулся к столу. Чонгука будто раздели. От этого касания по голове разбежались жучки. — Иди на обед, — сказал Тэхён, сел около окна и вытянул ноги. Керамическая кружка стояла на подоконнике, в ней был незаваренный кофейный порошок. — Погоди, мне сказали, что здесь есть чайник. — Мы его сломали. Тэхён, смотрящий на снегопад, безучастно кивнул. Чонгук осторожно дотронулся до уха и вышел в коридор. Юнги, Чимин и Хосок жевали детский банановый мармелад, копошились в пенале и лежали друг на друге сэндвич-панелью. Чонгук упал наверх, нарочно отдавив кому-то сердце. — Не могу найти плохую сигарету, — признался Чимин и пошевелил носом, постаравшись уловить ментоловый табак. — Не. Безрезультатно. — Говорю же, там все хорошие. — А вот и нет, — поддержал Хосок. — Одна точно должна быть. — Погнали уже к Чонгуку, — рыкнул Юнги. Застёжка пенала болезненно щёлкнула, едва не выпав. Чимин протянул: — А как же… — Нахуй астрономию. — Умеешь ты уговаривать, идём. Шапок из рюкзака Чимина на всех не хватило, поэтому Чонгук накинул капюшон. По шее поползли снежинки, засыпавшие куртку из-за открытого окна. Ботинки заскрипели на снегу. Чонгук их боготворил. Он часто доставал свои вещи из мусорных пакетов, потому что не мог с ними расстаться, а ботинки были верхушкой влюблённости. Чонгук, бывало, восстанавливал рассудок, когда просто зашнуровывал их. Сейчас в них запряталась погнутая вилка — для остроты ощущений. На улице Чонгук откинул капюшон и взглянул на школу. Тэхён не двигался. Снег клеился к окну, создавая из кофты-домино что-то ангелообразное, белое. Чонгук помахал, стараясь привлечь дурацкое внимание, и случайно врезал по шапке Юнги. Руку расколол мороз. — Вертишь тут своими красивыми, блять, руками, — Юнги зарядил в ответ. — Капюшон напялил обратно. Быстро. Насмерть побросавшись снежками и заключив временное перемирие, четвёрка забежала домой и понеслась к раковинам, чтобы разогреть руки в горячей воде. Траектория Юнги и Чимина поначалу прослеживалась благодаря ругани и незамеченным игрушкам, на которые они наступали. Затем звуки стихли. Чонгук наваливался на плечо Хосока и мылил руки. Оба подозрительно оглядывались. — В цветах никого нет, — сообщил Хосок. — И муравьи все на месте, — Чонгук повернул кран, отыскал полотенце, дотронулся до него. Остановился. Ювелирно приподнял мягкие слои. — А вот эти леди не на месте. Нежность и Сладость, две ласки-суицидницы, дремали, свернувшись в хлопковых тканях. Они создавали пьедесталы из подручных человеческих вещей, которые со сто процентной вероятностью потом разгрызали. Чонгук не дыша накрыл зверят полотенцем. Надо будет принести новое — это же растерзают. — На кухню, — скомандовал Чонгук. На кухне довольные Чимин и Юнги пили из чужих кружек, пытались обсуждать импрессионизм в живописи, но каждую секунду съезжали на какую-то миссию с мумиями. В одной кружке вино, разбавленное водой, в другой — вода с винной добавкой. Привычная доза для Юнги. Он не любил быть пьяным. Чонгук и Хосок уселись поближе к еде, когда позади них раздались радостные вопли. Девчонок высыпало в небольшую комнатку вместе с блёстками и собаками, у которых хвосты раскрашены мелками. У Дакоты на лице высиживал Долдем. Этот паукообразный фрин тащился по тропикам, а Дакота была горячей, потому что вылезла из ада. Она кинулась Хосоку на шею. Долдем переместился на безопасную макушку Чонгука. — Вы рано, — заметила Ви, запрыгнув на столешницу. Из юбки вылетели обрезки бумаги. Девочка потрогала мятные волосы Юнги и сообщила: — Вэнди опять в кладовке. Мы пытались её выманить, но она ни слова не говорит. Этого следовало ожидать. Маленьких сестёр называли порождениями Чонгука, потому что они переняли от него достаточно, чтобы к ним относились с опаской. За три минуты они умудрялись вытворить разное: расплакаться, раскричаться или повеселиться. Вэнди была постабильнее. Это странно. Чонгук высвободился, когда Долдем пробежался по столешнице, нарисовал спираль на голени Ви, спустился вниз и скрылся у плинтуса. — Скоро вернусь. Подержите собак, чтоб не шли за мной. Хвосты, пропитанные мелками, виляли из стороны в сторону и оставляли сыпучие линии. Чонгук рукой расшевелил волосы. В носки врезались крошки и детальки игрушек, а пылесос валялся на ковре распластанным хламом. Намёк, что пора вытряхивать. Чонгук его перешагнул и дошёл до закрытой кладовки. Подумал немного, затем сел перед дверью, снова подумал. Аккуратно постучал. — Это я, Чонгук. Моё солнце внутри? Он смутился пряной тишины. Стал вытаскивать из носков крошки от печенья, иногда косился на щель под дверью. Виден лишь угол банки с килькой и секущаяся прядь. Значит, Вэнди точно там. Свет не горел, лужи крови тоже не натекли, удушиться она бы не смогла, порезаться можно только о края жестянок, но они все закрыты. Чонгук закатил глаза. Подумал: «Ты придурок. Она всегда будет жива. В этом, возможно, и проблема». — Я сегодня встретил мальчика, — начал он, складируя крошки и собирая из них печенье-мутанта. Тут явно разные сласти. — А он встретил родителя. Меня. Да-да, ты не ослышалась, не переставай дышать. Мы перепутали возраста. Он, типа, прям юный. Очень странно было слушать его взрослый голос, говорящий на взрослую тему. В кладовке не было ни малейшего шевеления, но Чонгука пробрало шестым чувством: что-то неуловимо разрезало воздух. Кое-кто хилый, обвитый мёртвыми волосами, навострил уши. Славно. — Он назвал меня как-то странно, прежде чем выгнал из класса. Ты не подумай, он не грубый. Как же там было… bébé cerf… не помню. Чонгук принялся за второй носок. Он не был уверен, что можно рассказать о трупе выпускника: сейчас разум Вэнди мог не перенести даже гибели воображаемых людей. А выпускать Тэхёна из головы безопасно. — В общем, он показался мне милым. И одиноким, — намекнул: — А в одиночку зиму не пережить. Пылесос всё же стоило вытряхнуть и вымыть; мусора скопилось достаточно. — Открой, а. Тебе наверняка холодно. Щеколда хрустнула. Чонгук облегчённо выдохнул. Он никогда не понимал, зачем нужен этот ржавый рычажок с обратной стороны. Вэнди обнимала себя за колени и прижимала к груди морского змея. Она как ведьма. Щёки в пёстрой окраске, потому что она болела, но сдерживала сухой кашель, а волосы длинные и доходящие до лодыжек, даже когда Вэнди стояла. Их не стригли шесть лет. — Я думал, что в кладовке нет окон, — Чонгук поплыл, сказочно сияя, — а что это тогда за солнышко? — Брось, — она отвела взгляд, затеряв его среди банок разноягодного варенья. — Вставай. — Не могу, — Вэнди стала поправлять ободок, чтобы размять затёкшие мышцы. — Мне не очень хорошо. Чонгук не спрашивая взял её на руки. Если Дакота и Ви были горячими, потому что вылезли из ада, то Вэнди — просто горстка углей. Ещё обжигала. Распущенные волосы тянулись по полу, собирая тот радужный и маленький мусор, что не льнул к носкам. Вэнди посмотрела наверх, всхлипнула, а потом вдруг расплакалась, но объяснять ничего не стала. — Скоро папа придёт, — мягко сказал Чонгук, и Вэнди уткнулась в его плечо, — принесёт Киндер Сюрприз. В комнате прибирались; когда Вэнди заболевала, то Ви и Дакота выгоняли всех животных, кое-как разбирали завалы (серьёзный подвиг), дули на самодельные вертушки и вовремя переключали гирлянды на медленные скорости. Васильковые одеяла разложили на полу для тихой ходьбы. Вэнди, недолго проплакав под боком Чонгука, чудом начала засыпать. Зашелестела напоследок: — Ты оленёнок. — Почему? — улыбнулся он. — Тот мальчик так сказал, — совсем на выдохе. — Un bébé cerf. А он красивый? — Красивый. Чонгук понимал, что она не о лице. — Хорошо, что красивый. Голова болит, — со слабым недовольством пробормотала Вэнди. — Не заразись от меня… Морской змей переливался в спутанных волосах. Чонгук подложил ещё и игрушку тапира, затем встал и закрыл окно. Вертушки на подоконнике перестали кружиться. Красться не надо было: васильковые одеяла глушили шаги. Дакота и Ви, торчавшие под дверью, восхищённо столпились перед Чонгуком, синхронно спросили: — Как ты это делаешь? — Что? — Ладишь, — выпалила Ви. — Со всеми нами. Чонгук злорадно щёлкнул по их носам, зашипел, когда на его ноги наступили, побежал за девочками по дому, врезаясь во всё, что попадалось. Он скучал по синякам. — Мы сначала решили, — тараторил Чимин, когда Чонгук прибежал отплёвывать лёгкие на кухню, — что собаки носятся наверху, а эти ангелы здесь спят. Чонгук немного позадыхался над раковиной, насильно вытряхивая из себя жар. Скосил взгляд влево, нацелился на коробку осветлителя, выбрал своей жертвой Хосока. — Разбавим твои будни краской, — Чимин обрадовался предложению и уже стоял в перчатках. — Или сожжём волосы, посмотрим. Они расселись в ванной. Чонгук втирал в плохую кожу мамины мази, пока Юнги успокаивал глаза одурманивающими чайными пакетиками. В тесные стены вкручены полки, сплошь заставленные банками: с принцессами, с собачками, с кетоконазолом. Расчёсок много, а выпавших волос ещё больше. Чужие вещи были частью дома Чон. Гостей побывало так много, что никто из семьи не удивлялся, если находил контейнер для линз, забытый полуслепым, или карандаш-пятновыводитель, или иностранную валюту, что выпала из кармана. — Как думаете, кого убили? Юнги сорвал чайный пакетик с правого глаза, чтобы мысленно расправиться с Чимином. Рыкнул: — Да почему вы все так уверены, что это убийство? Этот “кто-то” мог просто напороться на арматуру и разнести ебало. Чимин выронил кисточку, снова её поднял, переглянулся с Чонгуком. Они рассмеялись, готовые умереть в любую секунду. — В Сода Йоин нет понятия старины, — сказал Чонгук. Дверь в ванную без стука раскрылась, и внутрь заглянул заинтересованный папа. Огляделся в надежде найти алкоголь, который — не без воспитательной ругани — можно с чистой совестью изъять. Расстроенно вздохнул. Чимин предусмотрительно задвинул вино за тумбу, а Хосок с липкой головой чихнул. — Ещё один, — закатил глаза папа. В татуированной руке тяжелела электрогитара, в другой — лопата. Она с осени лежала в саду. — Хвастайтесь, какой на этот раз цвет. — Жёлтый, — Чимин важно вгляделся в упаковку. — В идеале. Звёзд с неба не хватаем, знаете. Папа внимательнее просканировал ванную комнату. Рокерские нашивки желтели в тусклом свете, а волосы, достающие до окрылённых лопаток, были стянуты в хвост. — Вас в школе не ругают? — Явно не за такое, — доброжелательно ответил Чонгук. Папа заискрился от такого ответа. Пришёл в себя, сделал вид, что недоволен. — Если ты до сих пор воруешь у наших утят их жуткие игрушки, то я тебе накостыляю. Кстати, где утята? — Вэнди спит, — Чонгук отпил из стакана под взгляд, полный надежды. — Это всё, в чём я уверен. Я пью воду. — Молодец, — папа тоскливо прошёлся по всему, из чего можно изобрести рюмки, погрустнел ещё сильнее. — Эх. Молодцы. Пойду я. Когда рокерские нашивки и электрогитара скрылись за закрытой дверью, Чимин взглянул на Чонгука. — Ты воруешь игрушки у детей? — Йеп. — Монстр. — Миру мир, — он потряс стаканом с кактусовой водкой. Полотенца пришлось искать новые, потому что другие разорваны в клочки. Жёлтый Хосок излучал счастливое свечение, а Чимин гордо фотографировал его на Моторолу MPx200. Чонгук напился. Пьяный, как ковёр на море. Его уложили, распахнули окно — потому что он любил прохладу, — но задвинули занавески. Ушли в зиму. Папа, раздосадованный тем, что не учуял выпивку, накинул сверху ещё одно одеяло. Ви нарисовала на щеках рыб, Дакота налепила светлячков из шарикового пластилина. Простыня на резинке засветилась от рисунков и пенопласта, потому что Чонгук ворочался. Ему снились звуки. Радиоприёмник, который заедал. «Нетрудно догадаться, что вам не хватает внимания». Мобиль над кроваткой Дакоты — старшей из девочек; карусель с вращающимися зверями теперь висела здесь. «Ты испортишь имущество». Рождественские песни. Утром, ранним и снежным, Чонгук снова услышал тиканье. Он проснулся, прислушался. По ушам пробежали весенние жучки, оставленные касанием Тэхёна. — Блин, — он растёр рыбу на щеке, собираясь встать, чтобы пойти на звук. — Заебало. — Тихо, — попросили совсем рядом. Чонгука парализовало. От Субина пахло чужими подушками, потому что он редко ночевал дома. — Привет, — улыбнулся он. Чонгук моргнул. Одежда другая, губы синие и побитые, кости торчали. Мертвяк. Чонгук не сразу понял, что испуган. — Ты живой? — Конечно, — растерялся Субин. Он болел — контур от герпеса и лихорадочный блеск видны даже спросонья. Снаружи восхитительно пел снег. Чонгук приподнялся на локтях, сразу спросил: — Ты знаешь, кого убили? Субин бережно дотронулся до мобиля, покрутил трёхглавых зверят. Звуков не было. Никаких. — Это Кай? — предположил Чонгук. — Это Феликс. Феликс, значит. Тот, что остался золотистой календулой в кабинете литературы. Шрамы под рёбрами (три глубоких, три поменьше) остро взвыли. — Всегда хотел признаться, — помрачнел Субин, — что это из-за меня Феликс и Хёнджин пытались заколоть друг друга. Прости. У них необычайно странная дружба. Жертвенная, что ли. После поножовщины они как ни в чём не бывало общались, шатались по больницам, ругались, снова искали палаты. — А я ведь чуть не умер, — хрипло усмехнулся Чонгук. Субин виновато скривился: — Я был маленьким. — Я тоже был, блять, маленьким. Двухъярусная кровать хрустнула, когда Чонгук выпрямился и свесил ноги на пол. Субин сел у его ступни. Зарылся в ледяные волосы, сгорбился, сказал: — Не бойся. Посмотрел на руки, будто отыскивая раны, какие бывают при защите. Как у Феликса. — Не бойся, — повторил Субин, — мы его найдём. Того, кто убил. Ничего в последние дни не случалось? Никого новенького и странного в классе? Чонгук смазанно разглядывал комнату. Мобиль крутился от заснеженного ветра, на рабочей футболке гнездилась кружка. Колкая кофта Субина до щекотки царапала ногу, но хотелось не смеяться, а плакать. — Не случалось, — солгал он. Ким Тэхён. Странная новинка. — Поверю, — кивнул Субин. — Феликса мог убить кто угодно, да? Иногда он предлагал зарезать меня или задушить, причём мне же. Расстраивался, когда я говорил, что перехотел. Он многим предлагал. Наверняка пугал этим. Но я уверен, что это кто-то взрослый. — Почему? — всего-навсего спросил Чонгук, вспомнив о Тэхёне. — Они ненавидят нас больше, чем кто-либо. Он такой холодный, особенно руки: мама даже когда-то вязала ему рукавицы, которые терялись. — В школу придут полицейские. Там вас легче всего словить. Когда станут расспрашивать о нашей компании, скажи, что нас нет в городе. Думаю, нас тут правда не будет: вскоре мы пойдём искать дальше, нам не должны мешать. Зубы выбью, если что-то не так скажешь. Чонгук думал о Тэхёне. — Хорошо? — Хорошо. Субин накинул рюкзак, доверху набитый едой, попрощался с Чонгуком и вылез через окно. Стало потеплее, когда окончательно рассвело. Чонгук накрылся с головой белым одеялом в розовый цветок и отключился. Ему снились птицы, которые говорили горлом Тэхёна: «Ты взлетишь высоко, так высоко, что не поймёшь, когда полетишь вниз».