во мне нет ни смелости ни времени ни водки ни вражды ни хамства ни счастья ни беспокойства от: ц. 12 сент., 2021, в 5:50
4
подвеска-рука-петля
Сода Йоин странный, белый и истекающий кровью. Оживший город, с трудом подающий признаки человечности. Он не был злым. Просто одиноким. Хоть и многодетным. И своим новорождённым девочкам и мальчикам он перематывал головы полотенцем, душил, подвергал психотравмирующим ситуациям и голодовкам, выбрасывал на зимние улицы. А потом странно глядел. Будь у Сода Йоин тёплые руки, он был бы не против объятий. Он бы собирал зёрна рациональности и сочувствия, а не сметал их с пути; читал бы детям снежноягодные сказки, а не заставлял лезть под кровать в попытке сбежать от кошмаров; ронял бы на землю самодельные игрушки, а не проливал чужую кровь. Сода Йоин отрицал детей. Сода Йоин отрицался детьми. И всегда отражался в острых предметах. Красный нож лежал на стойке рядом с кассовым аппаратом. Чонгук и Юнги, проработавшие в «Butter» тринадцать часов без сна, завалились на пластмассовые стулья. Они синхронно выдыхали и клевали носами. Настенные часы крутились: 01:41. Перед глазами рябили жёлтые скидочные ценники, преобладающие в отделе бытовой химии. Чонгук вжимал в язык батарейку. Когда он отгрузился, то увидел, что время перевалило за два часа утра. — Слушай, — сипло сказал Юнги, не открывая глаз, — ты пялишься на этот нож третьи сутки. Вдруг на нём тупо кровь животных? Чонгук уставился на руки. Бесцельно предложил: — Можем отнести Кристоферу. — Смысл? — Юнги вытянул ноги. — На нём куча наших отпечатков, а ты ещё и порезался. Всё смешалось. Мы скорее запутаем, чем поможем. Да и никто нам больше не верит, так что лучше его отмыть и вернуть в подставку для ножей. Он помолчал немного. Мятные волосы спутаны, лицо расслаблено. Юнги даже не надо было свыкаться с тем, что ему не доверяли, — подозрительность преследовала его с детства. Когда случилось то, что случилось, изменения исполосовали личности всех жителей Сода Йоин, кроме него. — Чайник вскипел. Чонгук залил две миски сублимированной лапши, вытащил из рюкзака пару палочек для еды. Он нашёл их в конструкциях, наполнявших комнату, поэтому они были металлическими. Щёлкать ими перед Юнги небезопасно и весело. — Руки оторву, — предупредил Юнги. — Слушай… происходит реально что-то плохое. Мне снится Бэм-Бэм. Аппетит пропал мгновенно. Чонгук воткнул палочки в лапшу, снова взглянул на нож. Бэм-Бэм. Мальчик, которого он не видел вживую уже пять лет — где-то дома до сих пор валялась коробка из-под молока с его лицом. Бэм-Бэма считали пропавшим. — И что он делает во сне? — Просто стоит и смотрит, — нехотя продолжил Юнги. Добавил: — Как в тот раз. В то единственное тёплое лето, когда по футболке Бэм-Бэма скоротечно расползалось спелое пятно. После этого четвёрка сожгла свои луки и в шутку получила прозвище святой. Им по-серьёзке не доверяли. Если они начнут заживо гореть, то от их волос просто что-нибудь подкурят. — Вот мы влипли, — смирился Чонгук с беззащитной улыбкой. О том, что случилось древним летом, он вспоминал только когда плакал. Не так редко, в общем. Они поели, пересчитали кассу, оделись, замотались шарфами, спрятали нож в перчатку, а перчатку — в карман, погасили свет, растрепали жалюзи и вышли в снегопад. Не видно дальше мысков обуви. Чонгук распустил волосы, чтобы нагреть голову. Подташнивало: это от привкуса трупного лета. Аура оборотней, которыми они являлись, нервировала. — Погнали до Чимина, — предложил Юнги. — Я не наелся. Чонгук согласно раскашлялся. Ему жизненно необходимы соты мёда. Когда он температурил — а в их семье это частое представление, — то проживал дни в слепящем снежном мгновении, тоннами жевал мëд и плакал. Старался в одиночку, но сёстры всегда чувствовали такое и устраивали чайные церемонии в его комнате. До дома Чимина практически ползли. У Юнги весь подбородок был рассечён из-за падений. Дверь закрыта, но окно, ведущее в комнату со стиральной машиной и велосипедами, гудело, тряслось и прижималось к стене. Чонгук надавил на стекло, залез первым. Юнги навалился сверху. Невозмутимо отряхнулся, повернул ручку, закрывая окно и оставляя лесной ветер снаружи. По телевизору крутилась кассета с записью со свадьбы. Мама Чимина спала перед экраном. Она хорошая. Появилось желание укрыть её одеялом любого цвета, кроме белого. Белый — цвет Сода Йоин и покойников. В руке была зажата крепкая сигарета; Чонгук осторожно её вытащил, невольно вспомнив о старой истории: какой-то человек из газеты умер в кресле с окурком. Не хотелось, чтобы Чимина преследовал такой же образ мёртвой мамы. — Наверху что-то гремит, — прислушался Юнги. Они захромали по ступенькам, огибая винные бутылки. Удивительно, что Чимин, бросавший алкоголь где попало, ни разу не спалился. Гремели бумажные гирлянды в форме роз, сбиваемые ветром. Юнги закрыл окно, нахмурился, сел на кровать. Пьяный Чимин не очухался, только прижал к животу игрушку пятнистой гиены. — Надо бы мусор убрать, — заметил Чонгук. Наклонился, стал собирать тетрадки, фантики из-под сливочных треугольников и браслеты. Ковёр чёрный от вечно падающих теней. Смычок для скрипки служил подставкой к зеркалу, а в футляре лежали стрелы. Подарочные. Папа вырезал эти стрелы на десятилетие сына, поэтому Чимин не позволил бросить их в бочку с огнём. Раньше они были закопаны у заброшенного дома. Когда о Бэм-Бэме позабыли, то о них – в отместку – вспомнили. Откопали. На дне футляра лежала записка: я замотался, зайка, с днём рождения. Чимин вполне осознанно переписывал её на сигареты или запястья, причиняя боль. Его папа любил святую четвёрку и часто баловал их журналами с историями: либо мистика, либо криминал. — Не вижу, что вы делаете, — вдруг прохрипел Чимин, — но мне уже не нравится. — Мы пришли поесть, — пояснил Чонгук. — Сколько времени? — 2:22. Чимин перевернулся набок, сквозь слабость сказал: — Рановато. А можете остаться? Мне что-то снится, но не пойму – что. Он на девяносто девять процентов врал: ему наверняка снились папины звонки, снегопад и перевёрнутая машина. Чонгук завалился на стул и принялся крутиться, разглядывая бумажные розы. Они почернели. От гари, наверное: в углу стояло железное ведро, в котором периодически сжигались страницы с плохими оценками (у Чимина было три дневника), карандаши для глаз, контейнеры из-под линз и прочие вещицы. Время поджога совпадало с днями, когда старшая Пак уходила в госпиталь на сутки. Сам Чимин тусовался у друзей, чтобы не задохнуться. — Ну так что? — Я останусь, — Юнги, как обычно, не хотел возвращаться домой. — Ты пьяным уроки делал? — Это был Хосок. Он хорош в биологии. Чимин уткнулся в подушку, а Юнги положил ладонь на его позвоночник и поправил футболку, выцветшую до малинового. Вспомнилось варенье с косточками. Затем дошло до иных костей. Затем и до мяса. — Посмотреть бы на труп Феликса, — вдруг сказал Чонгук. — В протоколе следственных действий должны быть снимки. Для наглядности, — Чимин сопел, но продолжал говорить. — Башка уже раскалывается. Юнги лежал на изголовье с закрытыми глазами. Чимин ёжился почти под его боком. Чонгук чувствовал себя не лишним, но слишком бодрым — даже спустя тринадцать часов работы в «Butter» без сна. Он тихо спросил: — Я съем мисо-суп? — Только не уходи. — Не хочу спать. Съем, значит. Он бросил одеяло на кровать, заметив, что Юнги уже отрубился, пошарился в холодильнике, не нашёл суп. Попытался оторвать кружку от стола, чтобы утолить голод водой, не сумел, обвязался шарфом и расстроенно вышел из дома. Все кругом твердили: «Не гуляй по ночам», а Субин сказал: «Ничего не бойся», — поэтому Чонгуку не было страшно. Или так действовали бессонница и желудок всмятку. Он шёл в серебряной куртке и постоянно стряхивал с макушки снег. Всё замело. Зимний ветер, найденный в лесу, бил Чонгука в спину до самого замёрзшего озера. Пришлось через него срезать. Запихнув руки в карманы и неторопливо перескакивая круги, вырубленные во льду, Чонгук думал о Феликсе. Двадцать ножевых. Пятнадцать из них разрезали брюшную полость и грудь, повредив сердце, лёгкие, печень и левую почку. Остальные пять пришлись в лицо. Как это выглядело? Во что превратилась ангелоподобная внешность — в комья сыра или в мисо-суп? С каким звуком нож залез в брюхо? Плакал ли он? Глаза зудели от нехватки деталей. В такие ночи, слишком светлые для Сода Йоин, Чонгука интересовали только жертвы. Поэтому он был голодным. Лодыжку свело. Звякнул десертный нож, теплеющий между носками (Чонгук носил две пары, чтобы остриё сильно не кололось). Лесной ветер забился в груди. Чонгук не сразу сообразил, что его схватили за шею. Ощущение, что чужая ладонь на кадыке — подвеска, ставшая петлёй. Шею сдавливали, в колени били. Он понял это, только когда его, рухнувшего, потащили по льду. Выкрикивая проклятия, Чонгук вытащил десертный нож — по трафарету Субина, — но его мгновенно выбили. Будто… знали. Вылетевшее оружие провалилось под лёд. Хосок как-то спросил Тэхёна: «Раз уж вы упомянули песни-считалки, то как считаете, где человек насмерть замёрзнет быстрее: посреди океана или открытого космоса?» Чонгук, переживавший временный некротический распад мозга, вот-вот узнает ответ. Он температурил, поэтому был полуслепым. Десертный нож утонул, а нож Субина слишком глубоко в перчатке; Чонгук попытался достать, но его тоже выбили. Теперь братские вещи далеко — и хоть где-то вместе. Душа к душе. Чонгука со злостью хватали за ворот куртки, били об лёд, снова приподнимали. Он пинался, чувствуя, как с каждым ударом озеро раскалывается. Затылок промок: снег вокруг него розовый. Из-за боли и шарфа, натянутого на нос, дыхание выжигало носоглотку. Бешенство Чонгука должно быть наполнено чужими потрохами, а не своими собственными. Умирать он не хотел. Металлические конструкции из комнаты! Холодная палочка для еды заехала куда-то в тёмное лицо, скрытое под капюшоном. Звучно треснуло. Видимо, она попала в зубы. На Чонгука брызнуло сверху. Парень отшатнулся, схватившись за подбородок и перекрыв кровь. — Субин? — наугад хрипнул Чонгук. Он удивился самому себе, но парень, похоже, был шокирован не меньше. Он повторно отшатнулся и начал красться назад, неотрывно смотря на Чонгука сквозь снегопад, странно пошатываясь и держась за рот. Кольцо действий и звуков. Зубной треск сдавил уши ещё раз. И ещё, и ещё, хотя палочки для еды разлетелись. Парень развернулся и побежал. Понадобилась секунда — всего обнищавшая, потрескивающая секунда! — чтобы всё понять, но даже этого мгновения хватило: Чонгук провалился под лёд. Полуслепой, забрызганный кровью из чужой десны, по пояс в воде. Чонгук мог бы гордиться трагичностью момента. Ему не помогут. Его, наверное, даже не найдут. Он скрёб руками по льду, доламывая ногти, и пытался перекусить панику. Отсутствие сна скопилось в мышцах, разрезав их — двигаться больно. Ветер из леса обвязывался вокруг гортани. Обувь не получалось стянуть из-за тугой шнуровки. Мама обычно покупала девочкам сапоги на липучке: те быстро расклеивались. Так безопаснее. Чонгук чувствовал, как отказывал организм. Он страшно боялся поднять руку, потому что мог соскользнуть. Ему пришлось навалиться на край вырубленной лунки, вбить локоть в лёд и нервно потянуть молнию замка вниз, постепенно опустив пальцы в воду. Их отпилило морозом. Сверкающей рукой, будто в ней побывал планктон, Чонгук снял куртку. Та, разбухнув, свалилась на дно. Ощущение, что с тела сорвался серебристый обломок. «Если выживу, то набью тату, — подумал Чонгук в снежной лихорадке, — ну или Тэхёна поцелую». Острые крошки начертили кружки на ладонях. Почти руны. В венах бесились животные, сбежавшие из зверинца, поэтому Чонгук подыхал чуть медленнее. Он переставал чувствовать. Ноги оторваны и съедены русалками, а рассыпанные глаза смешаны с лесным ветром. «Я брежу», — почти сблевал он. Жить хотелось. Хотя бы ради прикола или, ну, поцелуя. Чонгук невидимыми конечностями выбрался из воды, рухнул на спину и стал отползать к краю, от которого пришёл. Молча. Он бы назвал своё спасение чудом, но не хотелось скреплять чудеса со смертью — то есть с собой. Чонгук стал расшнуровывать ботинки, надеясь, что те отвяжутся, станут псами и убегут. «Брежу, блять», — повторил он, поднялся и побежал. Обувь покачивалась в пальцах. Сквозь носки просачивалась кровь. Его следы впервые были настолько нежными и по-детски розовыми. Лёгкость (которой обычно не бывало из-за острых предметов) пугала. Чонгук никогда не выходил на улицу без ножей. Он в тряске и в трансе расстёгивал ветровку, вытаскивал лёд из-за синих ушей, давился снегопадом и бежал. Единственное окно, в котором горела лампа, смотрело на Чонгука взглядом спасения. Так во снах втыкал в свою сущность Сода Йоин. Чонгук задел шесты для сушки белья, вросшие в сугроб, расшатался и врезался в дверь. Холодные конечности расшились на нитки, едва не вывернув наружу кости. Свет не дрогнул. Окружение вообще странно помалкивало. Дверь раскрыли с раздражением — невероятно знакомым раздражением. — Дай кофту, — простучал зубами Чонгук. Тэхён на секунду умер. Переизбыток удивления, к которому он не привык. Чонгук чувствовал, что его волосы хоть и горячие от фена, но всё равно не до конца высушенные. Неплохое отвлечение. — Мне выйти или зайти? — пролаял он, и Тэхён в тот же миг втащил его в дом. Чонгук наспех срывал с себя снег и раздевался, будто подросток, которым давно не был. Тэхён в разнеженной панике маячил рядом. Тянулся, чтобы помочь, но бил себя по рукам иллюзией булавы. Прикоснуться сейчас к Чонгуку — прикоснуться к запрету. Для Тэхёна это как пытаться сберечь маленький полумёртвый цветок, при этом уничтожив собственный мир. Комод с одеждой был распахнут, на ковёр сваливались тёплые вещи. Кофту-домино интуитивно получилось стащить первой. — У меня ванны нет, — рассеянно сказал Тэхён. — И горячей воды. Я включил водонагреватель, но он барахлит. Чонгук сел около батареи, прижал ноги к животу и чуть не перевернул тарелку с окурками. Тэхён ногой отодвинул открытый виниловый проигрыватель, стоящий на ковре. На пластинку насыпалось немного пепла. Фен свисал с розетки, а во второй пепельнице тлела наполовину скуренная сигарета: любит и любим. Мило. — Я шёл с работы и оказался подо льдом, — зубы выстукивали бред. — Мы с Юнги поели лапшу, не наелись, разошлись, мисо-суп очень вкусный, но кто-то мне сказал, что нет ничего острее осколочно-фугасного снаряда… Тэхён без спроса положил руку на шею Чонгука. Чонгук от неожиданности перевернул тарелку с окурками. Оба рванули подальше: один вжался в батарею, другой сошёл с кудрявого ковра, как с круга ада. Уставились друг на друга. Тихо, совсем тихо. Из другой пепельницы дымило. Рассыпанный пепел точечно разукрасил пол. — Извиняться не буду, — предупредил Чонгук. — А я извинюсь, — хрипнул Тэхён. — Не хотел напугать, только проверить. У тебя кровь… везде? Он птица, застреленная в скворечнике. Аж жалко. Чонгук оттянул воротники кофт, размазав взгляд по ключицам. Одеяло слегка раскраснелось — а лучше бы щёки. Слишком холодно. Всё расцарапано и травмировано льдом, оттого и саднило. На спине гематом не счесть. — Кажется, её больше, чем в прошлый раз, — дёрнулся Чонгук. — За шею трогать не надо. Не сейчас. — Прости, — повторил Тэхён издалека. Славное чувство заботы. — Ты, наверное, есть хочешь. — Хочу. Тэхён вытащил кастрюлю из холодильника, тихо поставил её на плиту, включил газ под ней. Мисо-суп. Как судьбоносно. На столе лежали аудиокассеты, пластинки и белый свёрток вафель; здесь их любили. Вокруг немного унылые цвета: белый, трупно-жёлтый и коричневый. Пока грелся суп, Чонгук дотянулся до пальто, что был закинут под торшер, и обвязался им. Накрылся одеялом. Стало помягче. Не до конца высушенные волосы лезли Тэхёну в глаза, и если бы не ледяная тряска, то Чонгук бы их потрогал. — Как почувствуешь, что одеяло промокло, скажи мне, — попросил Тэхён. — Я принесу новое. Миска супа появилась рядом с дымящейся пепельницей. Чонгук отказывался вылезать из убежища, но голод – ничего удивительного – переборол. Пришлось завалиться на живот, вытащить руку и взяться за ложку. Тэхён смёл окурки, вытер полосы от размазанного пепла. Положил пепельницу в раковину и залил её водой. Размял худые запястья, потянулся. Он что, успокаивал себя? Тэхён достал электроплитку, чайник и кружки, поставил поближе к горе тёплых вещей и синих прядей. Коробка с чаем раскрылась с феечным звуком: дилинь-дилинь. Шуршание в чайных пакетиках перебило стук зубов. Выбор пал на лавандовые заварки. — Включи, — Чонгук носом указал на виниловый проигрыватель. Тэхён посмотрел на него через плечо. Улыбнулся. Убрал ложку, которую Чонгук оставил на ковре, сел рядом, достал пару пластинок из разделителя для книг. — Выбирай. Чонгук послушно кивнул на надпись «NICK CAVE AND THE BAD SEEDS». Озвучивать не стал, потому что не был уверен, что видит правильно. Тэхён осторожно сменил пластинку, настроил иглу и вскипятил кружки с лавандовыми заварками. Чаинки вскружились. — Не слушал такую музыку до этого? — Слушал, — оскорбился Чонгук. — На похоронах. У Тэхёна всё-таки много терпения. Он растаивал с закрытыми глазами, пока Чонгук мысленно сравнивал их татуировки. Надо набить лотос в честь воскрешения. — Нравится песня? — Да, — солгал Чонгук. — Врёшь, — молниеносно распознал Тэхён. Сам себе кивнул. — Потом, думаю, понравится. — На похоронах уж точно, — согласился он и случайно наткнулся на пробку, закатившуюся под ковёр. — Ага. Куришь, пьёшь. Колешься? То-то ты вечно заторможенный. — Она не от алкоголя, — тоже солгал Тэхён, провально защищаясь. — Не обманывай. Чимин пьёт такое вино. Тэхён пружинисто напрягся. Ему всё больше хотелось лично влезть под одеяло и сдохнуть. — Да всё нормально, — убеждённо заявил Чонгук. — Я сам особо не пью только потому, что у меня мелкие сёстры. — И сколько им? Чонгук потупил взгляд. Попытался посчитать, а Тэхён восхитительно усмехнулся: — Как ты можешь не знать? — Их трое! Думаешь, я могу запомнить? Они ещё путают меня, иногда говорят неверные даты, чтобы получить подарки. Я им, блять, верю, а папа всё время смеётся. — Ты довольно весёлый для того, кого пытались утопить. Чонгук угас, затихнув. Он словно сам застрелил птицу, что пряталась в скворечнике. — Я ведь ни слова не сказал об утоплении. Тэхён медленно склонил голову набок. Его совсем не встревожила собственная ошибка. — У тебя на шее следы от пальцев. Свежие, я отсюда вижу. Не поверю, что сначала тебя душили, а потом ты упал в воду. Даже для Сода Йоин два несчастья в день — слишком. Это правда, кровавая чернота в городе скапливалась постепенно. — У тебя, кстати, тоже, — заметил Чонгук. — Я уже минут двадцать смотрю. Чем душили? Только теперь Тэхёна пробрало до парализации. На нём чёрная футболка, штаны и кольца из серебра, а каменеющая шея насквозь открыта. Мишень для поцелуев. Чонгук еле успел поймать Тэхёна за руку. — Всё нормально, — они оба почувствовали, что это не совсем так. Чонгук покрепче сдавил запястье. — Прости. Я и правда по привычке нападаю, можешь не отвечать. Душили и душили. Мне не будет интересно, пока ты сам не решишь рассказать. На упаковку «NICK CAVE AND THE BAD SEEDS» безжизненно упала свободная ладонь Тэхёна. Потрепала углы. Чонгук отпустил его вторую кисть. Привалился к батарее. И наконец-то разревелся. — Меня же реально чуть не убили, — осознал он. Ступни, обкусанные со всех сторон русалками, вновь заболели. — И палочки потерял, мои металлические палочки, и нож посеял… В тот раз, когда Феликс и Хёнджин порезали его в кабинете литературы, было так же холодно и тошнотворно. Его отыскали в земле, выпавшей из разбитых горшков. В кровище, в слюне. Сокджин нёс его – хрипящего, с болтающимися ногами, – на руках, разгонял зрителей, сердился на овации. А сейчас он оказался в руках Тэхёна. — Ты чего? — Чонгук сипло втянул воздух: тот нагретый, будто выходил из фена. До непривычного… комфортно. — Ты сам только что попросил. Не плачь, — сказал Тэхён, и Чонгук расплакался ещё сильнее. — В другой комнате есть матрас. Когда захочешь поспать, то только скажи, я постелю. Сейчас всё равно не уснёшь. Чонгук как никогда влюбился в песню виниловой пластинки. Или не только в неё. — Не дави на живот, — попросил он, утыкаясь лицом в окаменевшую шею Тэхёна. — Включи ещё раз. Тэхён подержал его в руках, не прижимаясь сильно, вздохнул, поправил пальто, съехавшее с посиневшего подбородка, и запустил проигрыватель заново. Отсел к торшеру. — Я покурю? Чонгук закивал, судорожно размазывая слёзы. Стирал то птицами с одеяла, то кулаком. — Спасибо, — он старомодно пользовался спичками. Хороший треск. Ментоловые сигареты высыпались из пачки. — Обычно я курю в окно, но ты замёрзнешь. — Я не против, сказал же, — пробурчал Чонгук, отворачиваясь. Прыжок из комфорта в неловкость выбил сердце; хотелось попросить обнять ещё раз. — Тебя совсем-совсем не интересует, что я чуть не умер? — Учитывая, что это не впервые… — Тэхён с изяществом сбросил пепел. — Шучу. Я просто не уверен, что… Он замялся, стряхивая ментоловую химию. «Что хочу знать тебя», — на свой лад закончил Чонгук, грустно улыбнувшись. Но Тэхён знал. О, он наверняка знал о святой четвёрке, об их кровных прародителях, о Бэм-Бэме, о групповых суицидах и проклятии. Не нужно было разбирать Чонгука на части, чтобы докопаться до истины. — Не уверен, что пойму тебя. Чонгук поднял отогревающуюся голову. Неуверенно уточнил: — Зачем тебе понимать меня? — С тобой не очень-то просто, — Тэхён с трудом открывал глаза. — Не поверю, что ты сам по себе такой. Проблемный. — Как грубо, — беззлобно оскалился Чонгук. — И если тебя захотели убить, то я просто не смогу до конца осознать — почему. Даже если ты назовёшь причину. Может, дело во всём городе. Я не знаю. Чонгука могли прикончить даже за то, на что он косвенно повлиял. Тэхён оказался удивительно прав. — Поэтому ты с такой прохладой относишься ко всему? — Пытаюсь, по крайней мере, — Тэхён пожал плечами. Закурил вторую. Сознался: — Мне есть, что терять. Слышать это неприятно, оттого волнительно. Честность за честность. Чонгук дотянулся до кружки лавандового чая и сказал: — Тебя скоро начнут подозревать в убийстве Феликса. Тэхён сделал меланхоличную затяжку. — Почему? — Ты новенький, ты пришёл в момент его смерти, ты странный и подозрительный. Тебе этого не избежать. Они помолчали. — Не ожидал, что ты назовёшь меня странным. — Не хотел разочаровывать, — ответил Чонгук, понадеявшись, что Тэхён снова скажет: «Я вполне очарован». — Не получилось. Тэхён перекинул сигарету из одной руки в другую, вжал её в скол на пепельнице, включил что-то старое и французское. Достал мёд. — Ешь, — он открутил крышку, — а то глаза аж закатываются. Около матраса телефон лежит, позвони родителям. Надо было сразу это сделать. Виртуозный способ отправить спать. Чонгук сжевал несколько ложек, встал на конечности, которые наконец ощущались цельными. Хорошо, что не надо ползти. Комната Тэхёна совсем скудная: матрас впритык к стене, рулон одеяла, закрытые шторы, розетка, из которой торчало зарядное устройство, ещё одна банка для окурков. Книги хранились в коробке вместе с красками. На покосившемся мольберте две скромные полоски. Больше похоже на то, что кто-то приложился к нему носом во время кровотечения. Полотна не было. Видимо, Тэхёна чаще вырубало на ковре, чем в комнате. — Поговори со мной перед сном, — попросил Чонгук, когда лёг к стене. — Хорошо. — О чём-нибудь нормальном. — Я попробую. И пока Чонгук сравнивал их татуировки, Тэхён рассказывал. О море, загаре, велосипедных прогулках, ювелирном бизнесе мамы и собаках на красивых поводках. О том, какими превосходными штормами и штилями он наполнял картины. Сказал, что небо бывало морским, но море никогда не станет небесным — в нём слишком много жизни для чего-то облачного и лёгкого. Рассвет ютился в кудрях Тэхёна, спускаясь на переносицу. Солнце катилось наверх, и через задёрнутые шторы проникало лишь самое целеустремлённое свечение. Засыпающий Чонгук застыл. Рассвет лёг на щёку Тэхёна квадратом: будто в рамку картины. В середине цвели родинки и веснушки, почти что складывающиеся в птицу. — Спасибо, — неслышно сказал Чонгук. Тэхён убрал с его лба синюю прядь, проверив температуру, и закрыл дверь. Чонгук спал на животе. Сердце билось, как резиновый мячик – заместо загадочного тиканья, – и это был единственный шум. Ни живности, ни телевизора, ни ветра, ни споров до мятной пены. Снилось, как Чонгук вынимал и всаживал нож обратно в сердце, потому что там его место: тюрьма и дом. Странная ночь и странные сны. А что видел Хосок? Тоже нечто острое? Лук и стрелы? Мертвецов? Снился человек из газеты, умерший в кресле. Снилось прошлое. Такое далёкое, что размякло. Оно выглядело светлым и дружелюбным цветком рубинового оттенка, но стоило проморгаться, как оно превращалось в мясо. Кричащее, уродливое мясо. Сода Йоин отрицал детей, потому что дети — те, кто по большей части убивал. Сода Йоин отрицался детьми, потому что он старался убить их раньше: заматывал головы полотенцем и вышвыривал в зиму. Чонгук проснулся через два часа. У него вместо крови был летний зной, бархатцы и солнце. Его вырвало в раковину. — Всё в порядке, — он тяжко дышал, полоская рот и оглядываясь. Тэхён крепко спал свёртком на диване. Очень безмятежный и безопасный. Чонгук не мог понять, о чём мечтал больше: поцеловать или попросить разрешения его зарезать. Кухонный нож привычно бросался в глаза. Впервые Чонгука напугали оба эти желания — он был слишком трезвым и болезненным одновременно, чтобы так мыслить. Стакан холодной смородиновой воды стоял у ножки дивана. Чонгук выпил её, чтобы утолить голод. Старался не смотреть в зеркало и не хромать. Подумал немного, переоделся в чужую одежду, подумал побольше. Поцеловал Тэхёна в лоб и ушёл домой.