с младенчества меня мучили страшные сны. это часто бывает с детьми, и всё же странно, что в детстве, когда тебя лелеют и оберегают, может открыться окошечко в ад. от: к. стейплз льюис, 1898-1963.
6
трасология
Ночь окрылялась. Всё в комнате Тэхёна по-птичьи пело, источало тьму и клевалось. Сухо кашляло. Чонгуку снились совы, вороны и сойки — теплокровные, зимующие около грёз. А в углах, наверху и под полом мерещились кусты, благодаря которым снившиеся птицы выживали, если выбирались из выпотрошенных голов. Они питались ягодами, но превращали их в вино. Возможно, алкогольные пятна принадлежали им. Некоторые пробки от вина развалились надвое: то ли их исклевали, то ли расковыряли. В любом случае тени красили воображение. Чонгук и Тэхён лежали на матрасе, подложив под затылки рулон одеяла с лебедями, и ничего не делали. Бифилин-М, почему-то недопитый, грелся над макушками. Надо шевелиться. — Что снилось? — спросил Чонгук. Тэхён рассеянно моргнул. Ночные линзы в его глазах сместились: цвет радужки поменялся с птичьего на человеческий. — Зимняя дорога. И как шины скрипят. Затем неспешно скрутил рукава, снова их распустил, рассказывая: — Я любил дорогу до маминой работы. Мне почему-то казалось, что любой путь приведёт к ней, но я всегда садился на один и тот же автобус. Из раза в раз. У меня была большая стопка билетиков, я прятал её в жестянке из-под новогоднего печенья, пока случайно не выбросил. Мама жива, если что, — вдруг уточнил он. Как приманку подкинул. — Она в другой стране. В Сода Йоин две вариации: разные пути и один итог; единственная дорога, но выходы противоположные. Комната была почти пустой, холсты голыми, в аптечном коробе медикаментов только на два-три праздника, но темнота справлялась. Дорисовывала то, чего не существовало. Ночь заканчивалась, и Чонгук кое-что понял. С рассветом Тэхён переставал любить жизнь. Это было видно по внешнему состоянию и слышно по небезупречным внутренностям. Там буквально что-то замерзало. Дыхание плохое и холодное, зрелище сломанное и скомканное. Сложно разогреть голосовые связки человека, который почти не издавал звуков, но которому принадлежала поющая комната. Утренний Тэхён просто… был. Он лежал близко, но не рядом. Чонгук покосился на его лицо. С восходом солнца оно покрывалось гнилостным разложением, невидимым при свете. Нужно знать, что оно, разложение, было там. Травмированные глаза уставали. — Ты дрожишь. — Это от болезни, — уверенно отмахнулся Чонгук. Тэхён нахмурился. Ему было лень распаковывать одеяло, поэтому он попросил поменяться местами. — Зачем? — Ты лежишь впритык к холодной стене. — Мне плевать, успокойся. — Не хочу потом выносить из дома труп. — Убедил, — стало теплее. Оба втыкали в потолок. Между трещин ютились круглые разводы, как от оспы, — осенний Сода Йоин не пощадил крышу, а ремонтом заниматься не хотелось. Тем более зимой. Но на предрассветном – раньше можно, позже нельзя, – потолке, в который смотрели Чонгук и Тэхён, мерцали гроздья винограда. Трещины были лозой, а разводы превращались в ягоды, израненные оспой. Красиво. Жаль, что светало. Утро уже целовало потолочные разломы, а затем стекало ниже, заставляя кожу Тэхёна потихоньку сгнивать. Закрытые шторы тоже посыпаны солнцем. Ткань, из которой они были сшиты, раскраснелась, как футболка на разбившемся всмятку человеке. — Как яблоко, которое поспело, — поправил Тэхён. Чонгук не показал, что испугался, хотя не понял, когда успел сказать это вслух. Он сменил тему: — Я тебя поцелую. — Нет. — Я не спрашивал. Тэхён замерцал хмуростью. Цвет лица такой же, как белые банки с гуашью, поштучно разбросанные по сумкам, или как лампа для растений. Чонгук закатил глаза: — Можно тебя поцеловать? — Можно, — Тэхён даже улыбнулся. А раньше казалось, что ему противно. Чонгук лёг на него, прижав к жёсткому матрасу и вздохнув: пуговицы на кофте Тэхёна больно резались. Кровь бы не потекла, но живот передавило неприязнью и наполнило полосками. Пришлось снимать. Кофта-домино, вечно натянутая на горло, бережно распласталась на полу. «Надо украсть, — подумал Чонгук. — Или он отдаст, если попрошу?» Степень искренности повысилась, потому что Тэхён не стал отбиваться от раздевания и показал каменную шею. Чонгук оценил масштабы. За ночь чернота немного прояснилась, выдавив из горла синие оттенки, как из зубного тюбика. — У тебя явно не всё есть, — без привычной радости отгадал Чонгук. — Тебе чего-то не хватает, но ты ничего не хочешь. Тэхён приподнялся на локтях и поцеловал его в губы — и в знак согласия тоже. Чонгука искристо заполнило мягким снегом. И, наверное, небезупречным органом: лёгкие Тэхёна, испорченные запахом красок и мела, разорвались. Дыхание разгорелось лучше сверхновой и хуже спички. — Я плохо выгляжу, — сказал Тэхён. — Не скромничай. — Ты вообще-то сейчас такой же, — он отвернулся, избегая лёгкой пощёчины, и засмеялся. — Я имею ввиду болезнь, дурак. Ты мне сейчас все бациллы отдашь. И будто сознание потеряешь. Чонгук клацнул зубами, некрепко скомкал его руки, убрал их назад, прибив к полу, и поцеловал в открытый кадык. Догадливо протянул: — А тебе плохо из-за утра. Тэхён без удивления кивнул. — Что-то вроде. Утром я чувствую себя неприятным и живым. Он сглотнул слюну, двинув хрящом кадыка. На ощупь как бумажный ком. Чонгук нарочно украсил его блестящим кровоподтёком и спустился ниже, когда Тэхён вывернул запястья. Так ожидаемо. Он свалил с себя Чонгука, на секунду прижав его к ледяной стене, подмял под руки и оказался сверху. Кудрявые волосы непослушно разлохматились. — Спина болит, — пожаловался Тэхён. — От крыльев? — зачем-то уточнил Чонгук, задрав его футболку и потрогав свежие гематомы. Около лопаток ничего не выдрано. Отметин от отломленных перьев тоже не видно. — Где они? Подержать? — Я с лестницы упал. — Аккуратнее, — сквозь трещины в зубах выдохнул Чонгук, — всё-таки в почтенном возрасте. Умрёшь ещё, не намучившись. Тэхён угрожающе склонился над Чонгуком. Положил руку на его бедро, покружил над карманом, вытащил сигаретную заначку и аккуратно её выкинул, чтобы не помялась. Наконец залез под домашние шорты, очертив цветную татуировку. Пальцы не дрожали. Совсем. Холод колец врезал по синякам, наплодив изнутри новых. — Мне двадцать четыре, если что. — Вот я и узнал, сколько тебе лет. — Мог бы спросить. — Долбанулся? Это скучно, — пробормотал Чонгук, и Тэхён остановился, так и не сжав его член. А вот это по-ублюдски. Чонгук сипло оскорбился: — Вот он, нож в спину. Угол губы Тэхёна полез вверх, будто его туда потянула ручная язва. Насмешка ярко ощущалась. Разница в возрасте впервые проклюнулась: один мог сдержаться, другому хотелось снова перевернуться и что-нибудь вытворить. Щёки проваливались внутрь. Красные, будто их промыли полотенцем, вымоченным в чаше с кровью. Они полностью сожглись, когда Тэхён сцепил пальцы на члене Чонгука. Кольца из серебра заострили чувства. Лёд, снег, движения и птичье дыхание сверху. Если бы не контроль, то Чонгука пришлось бы отмывать от кокосовой койры внутри матраса. Он серьёзно мог взорваться за три секунды, а потом воскреснуть и прикончить себя за это. Зрение пропало. Стоны лезли по миндалинам и языку, выбираясь из расцелованного горла. Тэхён умудрялся убивать Чонгука руками и выглядеть незаинтересованным. Так же спокойно он наблюдал бы за своим расчленением. Чонгук съехал с рулона одеяла, отбил всю голову об пол и об книгу «Мизери» С. Кинга. Тэхён держал их, пока они не кончили. Сломался в спине, сложился крошечным оберегом, уткнулся в горло, чтобы не показывать лицо. Он послушно вздымался, когда Чонгук глубоко вздыхал. Полежал немного. Затем нежно укусил за шею, оставив мстительную весточку. След зубов покраснел, будто залился соком из рубинов. Размытые глаза исцелились. Потолок, как оказалось, обычный, изуродованный протёкшей крышей, а Тэхён всё такой же меланхоличный и красивый. Рассвело. — Мне хорошо, — признался Чонгук, не подумав. — Ещё скажи «спасибо». — Спасибо, — а тут даже думать не пришлось. — Теперь мне нужна лоботомия. Или дешманский энергетик, без разницы. Он оказался до тошноты счастлив, что Тэхён хоть как-то разговорился. Что Тэхён был близко. Был рядом. Субин заставлял избавляться от такой привязанности. Перетащенный в комнату телевизор кое-как получилось воткнуть в розетку; вилка шаталась. Когда Тэхён вернулся из душевой, то ткнул на кнопку и лёг перед экраном набок. Закрыл глаза. На ухо ему тихо бормотал голос Гольдрана. Чонгук вышел из комнаты. Душевая Тэхёна напоминала и детский гроб, и дурку: в ней не было бритв, верёвочных паутин, стекла, целых шампуней — чтобы наглотаться точно насмерть, — и Чонгука это ввело в ступор. Странно, что он не заметил раньше. Для Вэнди так же делали. Прятали душевые принадлежности, когда ей становилось особенно плохо. Он вернулся, чтобы спросить, но Тэхён заснул. Чонгук рухнул рядом и стал смотреть старый мультсериал, допивая Бифилин-М. Желудок закиснул. На верхушке телевизора лежала колода карт. Она исчезла на титрах, когда Чонгук не выдержал, рывком стащил её и принялся листать. Немагические. Мелькали крабы, башни, волнорезы, пауки и что-то непонятное. Одна карта отразилась звёздами. Чонгук вытянул её кверху, чтобы получше разглядеть. — Это молекулярное облако, — напугал Тэхён. Он всё ещё лежал на боку, совсем не двигаясь. — Или звёздная колыбель, если внутри рождаются звёзды. Забирай. Уверен, однажды ты снова додумаешься открыть окно в разгар зимы, чтобы посмотреть на небо. Тогда лучше взгляни на рисунок. — Жуть, — оскалился Чонгук. — Классная жуть. Тэхён чуточку пошевелился, неаккуратно, но честно попросив: — Иди домой, пожалуйста. По утрам я никакущий. — Эй, — расстроился Чонгук. — Мне уже двадцать четыре, — напомнил Тэхён, хрустнув старинным сердцем. Он снова засыпал. — Подумай об этом, прежде чем начнёшь сокрушаться. — Да понял я, понял. — И… спасибо. Мне хорошо. Резануло сильнее, чем это было раньше. Потому что по живому, рассветному. — Поешь перед уходом, — тихо попросил Тэхён, и показалось, что обращался он к кому-то другому. Чонгук склонился над ним. Услышал сонное дыхание. Проверил температуру, — так же аккуратно, как выискивал признаки простуды у сестёр. Всё было в порядке. Чонгук вдруг вспомнил, сказал вслух: — Ещё ведь одного мальчика убили. Оделся, нашёл сигаретную заначку, рискнул поцеловать Тэхёна в плечо и ушёл. Весь путь домой Чонгук трещал с какой-то дворняжкой, которая увязалась за звяканьем застёжек на его вещах. Она прыгала и ловила золотистую пыль, стекающую с облезающей куртки. Расстраивало, что приютить дворнягу не получится. А застёжки когда-то принесла Крёстная, собака семьи Чон. В коллекции находок ещё были часы, браслеты-цепочки, стеклярус, железные шарики. Крёстная могла бы найти труп, если бы тот звенел и тикал. Она была одним из источников, что заполнял металлические конструкции. Дома привычно шумело. Папа маялся на кухне в халате, что был перекручен поясом от другой одежды. Он готовил завтрак для мамы. Под его ногтями застряла соль, которая методично отмывалась горячей водой. Папа Чонгука был смешным, классным и до безобразия безответственным — Чимин влюбился в него сразу после смерти своего. — Привет, — папа развернулся и снёс волосами пакет с печеньем. Чонгук подал ему свою резинку. — Пасибо. Ты откуда-то или куда-то? — В комнату. На большой журнал с кроссвордами брызнуло маслом. Чонгук никогда не оставлял рядом с родителями свои вещи: испачкают тут же. — Ногу не сломай в этом адовом месте, — предупредил папа, грустно указав на свою лодыжку. — Я зашёл к тебе за бейсболкой, а вышел с каской для пива, цирковой игрушкой и каким-то мусором. Не смог себя остановить, столько интересненького. Ещё так ёбнулся об груду металла, что прибил бы тебя, если б увидел. Затем Чонгук получил объятия и чай с пирогом. Он завалился на нормальную кровать, думая о Тэхёне. Воскресенье началось с идиллических птиц — это приятно. Вдобавок мороз, запах угля, топливных брикетов, молочного пирога и ощущение вечного снегопада. Чонгук уже был готов умереть, когда в окно постучали. Он оторвал голову от подушки. Его вскружило и умыкнуло в молекулярное облако, заставив снова подумать о Тэхёне. Видимо, он будет вспоминать о нём в счастье, при тошноте, под действием головокружения. Серебристый Хосок качался на стремянке, кулаками отшвыривал ментоловый снег и бил по стеклу. — Бро, — Чонгук расплылся в улыбке, запустив его внутрь. Хосок мгновенно свистнул чай и выпил, пока не отобрали. Довольно закивал: — Хорош, хорош. Ой, у тебя шерсть на ковре. — Мама запускала собак, чтобы мне стало стыдно и я пропылесосил. Свет мигнул, и в комнату невозмутимо зашёл Юнги. Отряхнулся, скинул куртку, заглянул во все кружки в поисках чего-нибудь горячего. Пояснил: — Я забрался через подвал. У вас там стиралка скоро в космос взлетит, я чуть не оглох. Чонгук даже не подумал спрашивать, что они здесь забыли. Привалился к стене, стал ждать. Сонливо понаблюдал за тем, как Хосок и Юнги синхронно свалились на подушки и поровну поделили молочный пирог. Наконец дверь распахнулась: Чимин открыл её с ноги. — Разошлись, — завопил он, грациозно вваливаясь с термосами и профессионально избегая проливания напитков. — Фуф, чудесно. Я уже чай попил с твоими родителями, кстати. Они предложили чипсы. Я взял, потому что ты когда-то обещал принести их. Хосок кропотливо копался в принесённых подношениях. В одном термосе плескался суп со съедобными буквами из моркови, в другом — что-то, что пахло розами. Вино, разумеется. Чонгук отпил немножко, чтобы убедиться, и разлил по кружкам. Чимин суетливо задёрнул занавески, повключал светильники. Сказал: — Освободите стену от плакатов. Юнги с послушным рвением отцепил бумажки и рекламные буклеты, не особо заморачиваясь над целостностью. Хидэто Мацумото украсился дефектами. Всё равно надо было снять, когда Субин ушёл. — Чё происходит? — отвис Чонгук, ненавязчиво полюбопытствовав. Чимин блеснул клыками, измазанными в вине: — Давайте сами найдём убийцу. — Так и думал, — вздохнул Юнги. — Я тут маленько набросал схему, — Чимин достал из рюкзака тубус для хранения чертежей, кое-как вытащил огромную карту. — Охренительно выглядит, знаю. Всю ночь убил. Питался исключительно лечилками, чтобы сберечь мозг. — Поэтому натащил кучу вина, — одобрительно заметил Хосок. — Надо же как-то порадовать свой ум, — он погладил уставший затылок. — Хорошо послужил, но пора спать. Время другого Чимина. Разгоревшийся Чонгук не задумываясь поддержал идею: — Схожу к девочкам за скотчем. Маленькие сёстры спали друг на дружке, перепутавшись в секущихся волосах Вэнди. Одна ласка лежала на ухе Дакоты. Сладость, вроде. Чонгук побродил по углам, нашёл коробку для рукоделия и целиком её забрал, чтобы не мешать шуршанием. Он маленько поглядел на сестёр и вернулся к себе. — …да я еду буду выблёвывать, чтобы вместить побольше вина, — убеждал Чимин, кинжально нацеливаясь на стену. — О, пришёл. Давай сюда. Уже подвыпивший. Иногда казалось, что Чимин накидывался, чтобы разбавить кубы сахара в крови. У него всегда липкие ладони, даже если температура тела низкая. И конфеты во рту. И жвачка вместо объятий. Однажды Чонгук поцеловал Чимина: это было быстро, но по ощущениям — будто в сахарницу залезть. Зубы аж связались с языком. Чимин его потом весело поколотил и защекотал, повязав ещё и внутренности. Правда в том, что в бутылках и термосах топился папин образ, размазанный машиной. Та ещё кроваво-снежная каша. Чимин дико мечтал отпустить, но не мог. Весь его криминальный ум, которым он гордился, достался от отца, — в мёртвом отце большую часть времени и оставался. Был зарыт поглубже в землю. Захоронен. Потихоньку стирался иголкой, пока Сода Йоин не начинал жонглировать преступлениями. Приходилось перезапускать мозги. Чонгук, Юнги и Хосок часто зависали в доме Пак, слушали рассуждения сына и отца, поглощали трасологию и науку о жертвах. Преисполнялись, типа. Было правда классно, пока закрытый гроб не захлопнул веселье. — Ну и стена, — ворчал Хосок, колупая штукатурку цветом в голубику. — В неё вертолёт врезался? — Не, — Чонгук задумался. Даже удивился: — Мы просто часто дрались с Субином. Юнги покивал клубком мятной пряжи вместо головы: — Теперь я вижу смысл в плакатах. Карту размером с три телевизора развешивали в несколько рук. Приходилось вставать на арматуру и железные обломки от машин. Чонгук не очень старался не расшибиться. Юнги развалился на барабане от старой стиралки и оттуда командовал, нарочно ошибаясь в расчётах. Хосок вскоре его столкнул. — Может кровать сдвинуть? — едва дышал Чимин. — Она двухъярусная и тяжёлая, — прохрипел Чонгук. — Мы иногда в неё что-нибудь вшивали. Когда Чонгук спал, то на уровне его глаз всегда был тайник. Он знал, что в нём до сих пор что-то лежало, но никак не решался распороть матрас и покопаться в пружинах. Вдруг руку чем-нибудь отрежет. — Отлично, — Чимин схватил всех за локти и отвёл подальше. — Что ж, любуйтесь. Сейчас ещё фотки прикрепим. Бумага измазана сверху — донизу. Имена, нитки, булавки и изобилие характеристик. — Ебать. — Было нечто мощное в восхищении Юнги. Распечатанные снимки скрупулёзно крепились к своим местам; изначально там были нарисованы булочки-рыбки вместо лиц. В стиле Чимина. Посередине две рыбьи головы. Чимин гордо засиял, доставая последние фотографии и говоря: — Смотрите, что зайчонок принёс. Поразительно, как одной фразой можно сразить наповал. Зайчонок был загадочным существом Сода Йоин, который передавал детям подарки через родителей, — Чимин никогда не говорил о зайцах из-за смерти папы. После туповатого молчания на снимки наконец взглянули. — Ебать, — за всех повторил Юнги. На Феликса пришлось двадцать ножевых. Пятнадцать из них разрезали брюшную полость и грудь, повредив сердце, лёгкие, печень и левую почку. Остальные пять пришлись в лицо. Это выглядело как мисо-суп с комьями сыра. Распечатка приковала к себе на тихие минуты, пока Чимин не скрыл ею булочку-рыбку. Вторая фотография изображала Ли Минхо. Лицо целое, а шея тряпичная, разваленная. — Ты где их достал? Чимин торопливо отмахнулся: — Пришлось вспомнить о друзьях родителей. Ли Минхо. «Нет детских травм, нет трагичного прошлого. Этим и выделяется. Убит ножом, обнаруженным подо льдом. Вероятно, попал под горячую руку. Контактов с С., Х., Ф. и К. не обнаружено…» — Как официально написано, — цокнул Юнги, переставая читать вслух. Чимин оскорблённо стукнул его по затылку. — О нём было сложно что-нибудь найти. «…о голоде не говорил. Странный, потому что ни капли не странный. Это странно». Ли Феликс. «Уебанский мальчик ангелообразной внешности. Зарезан в трезвом уме и твёрдой памяти, получил максимальную дозировку железа и магния. Артериальная кровь долетела до потолка. Орудие убийства не найдено. Зачем-то обведён мелом. Был жив, но без сознания?» Теперь, глядя на них, нельзя было не думать о том, что с ними случилось. От мертвецов расходились ветки из ниток. — Это всякие следы, — пояснял Чимин, снова становясь маленьким и любопытным. Красные нитки выходили будто из его тела. — Их сначала смотрят в банке данных, вдруг они уже зарегистрированы. Прикиньте, что раньше люди выжигали себе пальцы, чтобы изменить отпечатки. Он сам сейчас горел, попивая вино, и поджигал других: — Спросите меня, в чём смысл делать отпечаток какого-нибудь ботинка. Чонгук уверенно щёлкнул пальцами: — А в чём смысл делать отпечаток какого-нибудь ботинка? — А я отвечу, — в ответ щёлкнул Чимин. — Да, изначально это просто разваленная подошва, но по ней определяют ширину шага, длину стопы, есть ли недостатки в походке и какие-нибудь дефекты на ботинках. Можно даже определить, болен ли человек. А вдруг пьян? Это же так круто! Вот этот след, — он ткнул в снимок, сделанный на льду, где убили Минхо, — принадлежит высокому человеку. Там, где убит Феликс, следов обуви не нашли. Мне кажется, что они плохо искали, а это, блять, расстраивает. В общем, я хочу шоколадку. — Есть только чипсоны, — Хосок зашуршал пачкой. — Пойдёт. — Ты ужасно много знаешь, — Юнги аж притупило. — Чем больше всего знаешь, тем легче на чём-нибудь не попасться. На остальных фотографиях были взрослые. Ким Намджун, «директор школы Сода Йоин №16, странный на 50%. Неоднозначный социопат? Спокойно мог выманить Феликса. Высокий. Имеет свою фан-базу, которая борется за справедливость. Фан-база — мусор, который переработали. Но всё же мусор. Каменно реагирует на происходящее. Никогда не остановится, потому что поздно: в его спину утыкается слишком много последователей. Толкают. Он не удержится». Чонгуку стало не по себе — Субин был из тех борцов за справедливость, о которых написал Чимин. — Ты точно не пил, когда работал над схемой? — Корень солодки, — отчеканил Чимин, и в горле Чонгука ощутился вкус железных монет. Он не шутил. — Ещё соевое молоко. Ким Сокджин, «школьный врач. В его молодости назревал скандал с ним в главной роли, но до суда не дошло. Подозревался в похищении Вэн., слишком охуенный, чтобы жить так долго. Высокий. По ночам гоняет на машине и рыбачит, потому что у взрослых свободное время появляется только после полуночи. Был рядом, когда умирал М. Странный на 48%». — По-моему, — засомневался Хосок, — он слишком трусливый для убийства. — Он врач и привык к крови. — Он визжит, когда Чонгук подкидывает ему игрушечных пауков. Помните, как Феликс нашёл его в столовой и показал фокус с пулей из глаза? Всей школой потом откачивали. — Вот и мотив, — шутливо засиял Чимин. Хван Хёнджин, «выпускник. Две недели никем не замечен. Один из четвёрки старших. Столько же раз пытался убить Ф., сколько его и спасал. Странный на 90%. Самый неизученный. Высокий. Мастер, когда дело касается ножей». — Ни слова о том, какой он красивый, — улыбнулся Юнги. Чимин тут же смял его плечо рассерженными ударами. — Угомонись, дай дочитать. Субин и Кай, «одногодки, сдерживающие Ф. и Х. от поножовщин. Кая не видели с начала зимы, когда снег ещё не выпал. Высокие. Обязательно пройдут тест на полиграфе, когда объявятся. Где они? Тоже могли прикончить друг друга, но никто их не сдерживал». Про странности ни слова. — Почему они вместе? — Их не надо изучать, — пояснил Чимин. Последнюю чёрно-белую фотографию Чонгук рассматривал с размягчёнными глазами. Ким Тэхён, «учитель корейского и литературы. Новинка. Приехал в день обнаружения трупа Ф. Друг Сокджина. Спокойно реагирует на речи о смерти и суицидальные песни. Даже сам с собой не всегда. Витает где-то в задумчивости. Иногда пахнет вином. Просто странный. На пальце тату лотоса — знак тишины и забвения?» Тэхён смотрел в ответ. — Это наши главные подозреваемые, так что распределим роли. На мне Сокджин. Сначала я хотел отдать его тебе, Юнги, но ты будешь искать что-нибудь о Хёнджине. Он всё-таки с детства дружил с Каем. Хосок, на тебе директор. Своими способами я из него ничего не сумею вытрясти. — На мне Тэхён, — закончил Чонгук, мысленно улыбнувшись: утром эта фраза воспринималась буквально. — Он самый непонятный, — Чимин озадаченно допил вино из кружки. — Откуда он взялся вообще? Одновременно подходит городу и кажется лишним. Чонгук вытащил подарок Тэхёна. Карточка со звёздной колыбелью кружила получше карусели с вращающимися игрушками. Чонгук прикрепил её к мобилю и пожал плечами: — Мы справимся. Он наступил на подушку, и из-под неё выскочила прятавшаяся ласка по имени Нежность. Она заметалась по комнате, прыгая с барабана на металлический штакетник. Укусила Хосока за рукав, разнесла кружки, пробежалась по голове Чимина. — Чего это с ней? — удивился Чонгук. — Откройте окно, надо проветрить. Если ласки боялись, то нужно было запускать свежесть. Чонгук насторожился. Чего Нежность могла испугаться? Крови. Хосок и Юнги не стали задерживаться: ушли так же, как влезли в дом. Чимин покосился на свою карту. Затем на карточку, прикреплённую к мобилю. Улыбнулся: — Зайчонок принёс? — Что-то вроде, — рассеянно кивнул Чонгук. Не из Сода Йоин, а с другой планеты. Позже Чонгук лежал на кровати, ощущая боли в сердце. Смотрел наверх, на кровать Субина. Деревяшки были проломлены, матрас скреплён иглами и швами — вытягивай руку и рви. Чонгук почти чувствовал, как на него закапала кровь, напугавшая ласку. Он не моргал. Неотрывно смотрел, ожидая, когда матрас покраснеет. Затем поднял руку, сорвал край и закрыл рот, чтобы сдержать крик. А секреты из зашитого матраса вываливались, вываливались — и всё ещё сыпались. Они забили глаза и вплелись в синие волосы; вымытые, с торчащими нервами. Не только звериные. Чонгук надеялся, что проснётся. Стучащий звук напоминал одну из суицидальных школьных песен. Количество разных зубов, высыпавшихся из пружинного матраса, — с человеческую пасть. Хорошо, что у птиц клыков нет.