я погладила тебя по лицу и ничего не почувствовала это то счастье, о котором мы обе мечтали от: дзёси, 14 окт., 2021
7
чья-то улыбка в матрасе
Юные никогда не возвращались, но и о смерти не сильно мечтали. Они свыкались с ней. Им уже с рождения было комфортно от повсеместного нашествия острых предметов, усыпальниц и гробов, на которых собирались папины слёзы и мамина любовь. Похороны не были реликтом. Нежное сворачивание голов не пугало. Но юные надеялись, что переживут кровожадную традицию Сода Йоин даже в разгар зимы. Надеялись вернуться. Родители же как-то сумели. И не раз. Предотвращение смерти почти всегда лотерея: пятьдесят на пятьдесят. Чимин обычно преподносил её как комедию, а от Юнги веяло правилом «живое в нежити». Мёртвое ведь не убить. Вопрос в том, как много в мертвечине притворства. Жизнь Хосока висела булыжником на его шее, а сам Хосок был колодезной промёрзшей водой, но оборотни святой четвёрки верили в него. Они помнили, что вода точит камень. Чонгук не мог представить лишь одну смерть. Свою. Он предполагал, что Вэнди могла выпить биоразлагаемый кондиционер в любую ночь, что Дакоту и Ви скорее размажут дальнобойные машины, что мама и папа не доживут до свадеб их девочек, что псы передохнут от подхваченных инфекций, а на фрина наступит кто-нибудь пьяный. Но Чонгук правда не знал, какая смерть ждёт его самого. Он был слишком превосходной сволочью, чтобы дожить до седины и разваленных почек. Когда он думал о старости, то его рвало неожиданной тревогой, било тряской, выворачивало мозговым кровообращением. Арсенал того, что может отправить на операционный стол. Будни стояли на трёх китах и птице: кровь, загадки, убийства, масло для рисования. Одна только птица расслаивалась, показывая разные оттенки. Нездоровый Чонгук растаивал на школьной лестнице, тихонько покачиваясь, когда услышал позади шаги. Справедливо не повернулся. Тэхён сел на верхнюю ступень, положил на спину Чонгука свой шарф. Затем прижался к нему кудрявой головой. Запредельная мягкость. Скрип костей был схож с сухой виселицей. Чувствовалось: сейчас масло посеревшее, утро всё-таки. — Я удивлён, что ты продолжаешь ходить в школу, — прошуршал Тэхён. — Не хочется проблем. Тэхён мило вздохнул, не поверив. Он ледяной. Его вены, накормленные снегом, сквозняком и луной из леса, холодили Чонгука через слои одежды. Дыхание было по-зимнему злым и морозным, потому что Тэхён любил мятные жвачки. Стало спокойно. Драгоценное ощущение. — Ты можешь дотронуться, — подсказал Чонгук. Тэхён не шевельнулся: так и утыкался макушкой в шарф. Чонгук, синий из-за простуды, закатил стеклянные глаза: — Думаешь, школа не знает о нас? — Не хочется проблем, — вдруг отразил он, выбив стёкла из глазных яблок. Поправил: — Взрослые не знают. Если ты до сих пор почему-то думаешь, что я боюсь детей, то ошибаешься. Что ж, стоило этого ожидать. Но Тэхёну простительна любая опасливость за рассветное расщепление в голосе. Звучал он великолепно. — Я могу прийти сегодня? — сдался Чонгук. — Приходи. Чонгук слабо улыбнулся, утопая в своей поднятой температуре, нашёл в рюкзаке пенал, застёжку которого четырежды чинили. Не глядя протянул Тэхёну. — Что там? — Сигареты. Чимин называет их судьбоносными. На самом деле мы однажды наелись каких-то таблеток и решили, что умрём, поэтому оставили всякие добрые послания. Прямоугольный пенал с надломленными краями вскрылся неторопливо и очень осторожно. Чонгука сводил с ума жар. Остатки болезни выкалывали зрение. Сложно было сосредоточиться на мире, но сбитое, завязанное в петлю дыхание Тэхёна ощутилось сразу. Это неожиданно. Короткий хрип, будто зверь вывешал себя на бельевую верёвку и стал задыхаться. Чонгук рассеянно развернулся. Забрал сигарету, вгляделся в надпись. И рассмеялся. Искренность в его смехе доходила до абсурда. — Единственная плохая. Поверить не могу. Как ты сумел вытянуть именно её? Красно-розовая: он сломал себе крылья. Та самая фраза — неизвестно кем написанная, депрессивная и ложно утерянная. Чимин пытался её отыскать, но решил, что она кем-то случайно выкурена. — Забей, — заверил Чонгук, спрятав сигарету в карман. Он встал на ступень, развернулся на одной ноге, скрипнув ботинком с въевшейся в подошву щебёнкой, раскинул руки, поймал взгляд Тэхёна и завалился назад, скинув себя с лестницы. Синяки взвыли оркестровкой. Это больнее, чем Чонгук ожидал. В синих волосах запуталась пыль. — Я даже спрашивать не буду, зачем ты это сделал, — посеревший Тэхён замаячил поблизости. Злился. Почему-то. Он медленно наклонился, и росчерк радужных бликов из окна рухнул на его голову, больше напомнившую кудрявый цветок. Как красиво. Тэхён был совсем рядом. Он в открытую растрачивал на Чонгука зимнюю ненависть, но из-за температуры, онемевших конечностей и болеющих синяков зрение падало. Невозможно было разглядеть весь спектр эмоций. Глаза Чонгука видели его словно через маленький экран телефона. — Спроси, пожалуйста. — Зачем ты это сделал? — вздохнул он. «Чтобы мы прогулялись по коридорам, взявшись за руки, как школьники». «Я не знаю?» «Чтобы тебе было легче дотронуться». — Хочу огрести от Сокджина, — Чонгук решил остановиться на самом объяснимом. Тэхён подумал о чём-то. Потом передумал и помог подняться, сломав собственные границы и посоревновавшись с опасливостью. — Я думал, что ты на руки меня возьмёшь. — Ещё чего. Тэхён и впрямь похудел. От него не пахло едой, а кольца кружились на пальцах. Бледность и худоба. Эта комбинация подходила человеку, который ненавидел свой желудок больше, чем Хосок — квантовое самоубийство. — Я сегодня приду, — напомнил Чонгук, остановившись напротив медкабинета. Когда Тэхён быстро поцеловал его в щёку, Чонгук поплыл, как облако, и завалился на дверь. Замер. Пальцы в кольцах буквально вцепились в его грудь, вдавившись в ветровку окраски нимфалиды. Поцарапали молнию, больно вклинились внутрь, почти добрались до сердца. Затем разжались. Что это? Влюблённый в классическую литературу, французский язык, крепкие хватки и голодовки, Тэхён страшно сбивал с толку. Светотень. Контраст. Нелёгкое чувство вдруг разбило сознание — Чонгуку хотели вырвать сердце. Или свернуть шею. Или всё сразу. Опасность исходила от взрослых, в том числе и от Тэхёна. — Сейчас я тебе не нравлюсь, — догадался Чонгук. — Я восприимчив к снам, — не моргая и честно сказал он, поясняя: — В сегодняшнем сне ты ходил с ножницами. Ненавижу ножницы. Давай дома поговорим. Он спрятал руки подальше и поспешно скрылся. Чонгук погладил щёку. На ней пощёчиной пригрелся поцелуй. В медкабинете всегда раздвинуты жалюзи. Сокджин крутился на стуле, допивал самодельный милкшейк и листал журнал с картинками трупов в кетчупе. Какой-то учебный, новый. Явно не о кетчупе. Вафли в бумажной обёртке были съедены наполовину. Сокджин по шагам узнал посетителя и включил чайник, не отрываясь от разглядывания гангрены. Настенные рисунки привычно изображали рыболовные лодки со снастями. Чонгук стащил со стола сокровищницу — чайный набор, — забрался на кушетку и стал вскрывать острые пакетики. — Можешь резаться, — заявил Сокджин, откидывая журнал, — у меня есть пластыри. — Смотрите, — Чонгук достал чайный треугольник и принялся раскачивать его за нитку, — чай повесился. — Это мой тип шуток, — задохнулся Сокджин. Он крутанулся на стуле и уткнулся взглядом в прикроватный календарь, чудесно вписывающийся в окружение медкабинета. Удивился: — Скоро сочельник. Чонгук заварил себе чай с примесью дешёвых индийских специй, стянул ботинки, снова развалился на кушетке. Синяки скрипели. — Чего пришёл? — Горло болит, — Чонгук, весь покрытый желтками и синюшными пятнами, скромно покашлял. Сокджин антипатично повёл носом, поворошил чашку с леденцами, подбросил несколько штук в воздухе. Чонгук словил все. Интуитивно, азартно. Распаковал обёртку, съел. На вкус как блажь. Пришлось с вселенской брезгливостью кривиться: — Гадость. Мне не нравится. — Мне уж тем более, — радостно поддержал Сокджин, закинувшись жвачкой, которой обычно пахнет от Тэхёна. — Но в лечении никогда нельзя выбирать лёгкие методы. Ты, в общем-то, справляешься. Вся ваша семья такая. Я недавно спросил Вэнди о том, как бы она решила узнать направление ветра. Знаешь, что она предложила? — Догадываюсь. — Поджечь поле и посмотреть, куда летит дым, — он явно ходил по граням восторга и ужаса. — Но сейчас ведь зима. Где откопать поле? — Сожгите лес. Сокджин перестал жевать жвачку, чтобы поэффектнее цокнуть. — Слово в слово. Ладно, — он слез со стула, поправил халат. — Директор Ким попросил меня почаще разговаривать с Вэнди. Мы с ней рисуем, пьём коктейли… — …и пытаетесь вспомнить те часы, в которые её украли. — Грубая формулировка, — Сокджин нервно растёр переносицу, — но верная. Прости. Директор Ким хотел, чтобы я ему первому докладывал о прогрессах в воспоминаниях Вэнди, но мне кажется, это нечестно. Однако прогрессы есть. Ты что-нибудь знаешь о метаморфозах? — Нет, — признался Чонгук, сминая ярлычок от чая. — Вот и Вэнди не должна. Но, знаешь, она показала удивительную… даже не сообразительность, нет. Она точно знала, о чём говорить, когда я попросил её рассказать о том, какие изменения она в себе чувствует. Упомянуть о метаморфозах в двенадцать лет? Кто-то рассказал ей об этом. О том, что она превращается из гусеницы — в куколку, из куколки — в бабочку. В любом случае – корм птицам. Не знаю, кто удивился из нас больше, но замолчала она быстро. Сокджин подвис на непрошибаемом лице Чонгука. Понял — психологом он может быть для тех, кто младше четырнадцати. Чтобы вскрыть слабости остальных, ему понадобится что-то посерьёзнее коктейлей и фломастеров. Нож для аутопсии, например. Тупоконечные ножницы. Безжалостность. Сокджин вздохнул: — А ещё со мной разговаривал директор Ким. Об… интересе школьниц к новому учителю корейского и литературы. Думаю, со всеми этими травмами и проблемами я не доживу до весны. «То есть я теперь влюблённая девочка», — живо откликнулось веселье в Чонгуке. — Иди домой, пока я не передумал. В последний раз отпускаю на все четыре стороны. Ты сейчас свалишься. Чонгук прищурился. Сокджин красноречиво замахал: — Да-да, четвёрку я не просто так упомянул. Проваливай уже. — Миру мир, пасибо, храни вас бог. Он делал вид, что едва может ходить, пока не выскочил из медкабинета. Помчался собирать куртки и друзей. Жар скакал вместе с каждым прыжком через ступени, разбросанную газировку и играющих малолеток. Юнги отыскался спящим на трёхногой лавке. Потревоженный и ворчливый, он хотел зарядить Чонгуку термосом с супом, но пожалел. Еду или лоб — непонятно. Чимин выскребал под перилами мантру на счастье. Хосок не поверил, что им всем разрешили свалить, но яростно поддержал побег. Собирающаяся четвёрка на минуту замерла возле окна, прилепив носы к стеклу. — Это селитра, — восхитился Чимин. — Это сода, — задумался Чонгук. — Это кокаин, — оскалился Хосок. — Это снег, — сказал Юнги и тут же получил тычки под рёбра. — Вы совсем перестали жить в реальном мире. — Кто ж виноват, что в нём так стрёмно. План был прост: свалить пораньше, выспаться и донимать Тэхёна всю оставшуюся ночь, чтобы не оставить на нём ни одного живого места. Путь по домам был растрачен на планы. Во чтобы то ни стало нужно пошариться в досье Сокджина, забраться в кабинет директора, разговорить Тэхёна и отыскать Хёнджина. Делов-то. Мозг Чонгука перезагружался от тяжести. Вэнди, сны Тэхёна, зубастая улыбка, вшитая в матрас, трупы, огромная проклятая семья. Когда Чонгук зашёл домой, то и впрямь едва мог ходить. Нужно поспать. Дакота, собаки и ласки проштурмовали его рюкзак на наличие сладостей. — Ты чего одна? — удивился Чонгук. — Вэнди занята. Ви плачет, — пожаловалась Дакота, не удивив абсолютно. Она сделала себе коронки из пластилина и обклеила ими зубы. — Она хочет мою папку для тетрадей, потому что там нарисованы чародейки. — А ты? — А я не отдаю, — сердито ответила Дакота. Видно, что ей было неловко, но уступать она не хотела. — Мне не нравится её папка, она с жирафом. Чонгук медленно выдохнул и перешагнул через сломанный пылесос, всё больше мечтая умереть. На сутки. Дакота мрачно пошла за ним, неудачно скрываясь в углах. Чонгук шугнул её, привычно уселся перед дверью в кладовку. Отщёлкнул детальки, бульонный кубик с паприкой, орехи, смятые заколки. Набрался сил: крошечные бои сестёр могли перерасти в такие побоища, что ареной становились не только гостиница, спальни и душевая. Девочки однажды расцарапали и покусали Сокджина, который попытался их разнять. Дакота толкнула Чонгука в спину ногой — снова гуляла босиком, — и демонстративно убежала. — Уходи, — раздалось сопливое с обратной стороны кладовки. — Это я. — Ты рано, — Ви попыталась скрыть всхлипы. Маленькая пружинка, которая вот-вот врежется в глазницу. Дверь нарочно была распахнута. Ви игнорировала щеколду, потому что боялась потом её не открыть. Порой она забывала, в какую сторону крутить ключ или где находится выключатель. Чонгук потрогал свой лоб. Ещё горячий. — Знаешь, в каком слове три буквы «е» подряд? Ви злобно выглянула из-за двери. Ей наверняка было страшно сидеть в темноте без Дакоты или Вэнди. — Ну? — Длинношеее, — ответил Чонгук, заранее раскидывая руки и заваливаясь на ковёр. — Зверь из рекламы жевательных конфеток. Ты чё, радугу попробовать не хочешь? Обижаешь, Виолетта, обижаешь. Отдай мне папку с жирафом. Хоть кто-то в этом доме будет его любить. Жалко же. Ему, блин, обидно. Ви пружинисто завалилась на Чонгука, затыкая, и начала колотить в грудь. Зато перестала плакать. — Не отдам! — Да ты ж не любишь его. — Люблю! И тебя люблю! Дурак! — она угрюмо сверкнула зубами. Укусит. Укусит же. Обошлось. — Ты давно не называл меня Виолеттой. — Так внушительнее. Он любил разногласия маленьких сестёр. Ещё больше он любил их мирить. — Не обижайся на Дакоту, вы обе вредные до ужаса. — Не буду, — как болванка закивала Ви. — Я съела её мороженое. Чонгук встал, и Ви повисла на нём, отказываясь слезать. Он потащил её по коридорам, запинаясь об ковровые бугры и наступая на шелуху. Кто-то красил яйца в воде, наполненной очистками от лука, и не додумался спрятать от собак. Из комнаты мамы и папы доносилось сопение. Чонгук мимолётно заглянул туда, заметив, что родители спали в обнимку. Захотелось так же. Ви стукнула его по голове и приказала шагать дальше. Дакота, надутая грозной гордостью, сидела на кровати и перебирала тетради. Папка с чародейками лежала на самом видном месте. Вэнди училась краситься на подоконнике. Секущиеся длинные волосы доставали до одеял на полу. — Я привёл отбившегося волчонка, — Чонгук сбросил Ви, и та сразу побежала доставать жирафа из импровизированной мусорки. — Ну и бардак. А я хотел назвать вас принцессами. Дакота запульнула в него роликовым коньком. На самом деле Чонгук был рад. Комнатный порядок — признак того, что Вэнди плохо. Сейчас она увлечённо забивала веки тенями, отвлекаясь только на радужные блики из окна. Чонгук подошёл поближе. — Ну-ка, — просиял он, озаряясь идеей. — Дай мне голубые тени. — Тебе бы что-нибудь другое, — не согласилась Вэнди. Она едва раскрывала тяжёлые от туши ресницы. — А то совсем синий. — В этом и смысл. Чонгук намешал пудру с тенями под взгляды, полные ужаса. Ви и Дакота помогали красить, заезжая друг другу локтями под рёбра. Вэнди крутила в руках сигарету, выпавшую из кармана: он сломал себе крылья. — Можно дописать? — поинтересовалась она. Фломастер, стащенный из медкабинета, уже царапал бумагу. Чонгук запоздало кивнул. Ви начала бить его кистью, и Дакота не смогла удержаться от смеха. Помирившиеся садистки. Клыки с пластилиновыми коронками сверкнули бордовым. — Боже, — счастливо воскликнула Дакота, — да тебя теперь не отличить от трупа. — Или от Субина, — нахмурилась Вэнди. — Мы умницы, девки. Чонгук поблагодарил, случайно лёг на кровать и отрубился. Сначала его расталкивали, потом накрыли чем-то шерстяным. Луна за окном стала чёрной. Чонгук открыл глаза, сверился с ощущениями. Он выспался и почувствовал себя более-менее здоровым. Наконец-то. Побежал вниз, заправляя освежёванную сигарету за ухо, на ходу влезая в куртку. На встречу вышел кто-то с кружкой коньячного кофе. Папа отшатнулся. — Это тени. Я в порядке, — проговорил Чонгук. Папа выдохнул. — Я подумал, что ты… — …труп, — весело подсказал Чонгук, чтобы имя Субина не порезало слух. — Я пошёл. — Эй-эй-эй, там ночь, молодой чувак, — папа правда пытался выглядеть строго. — Куда? — К одному парню. Подействовало нормально. Родители давно воспринимали детей так, будто они неподконтрольные генераторы. Становились счастливыми, когда генераторы работали в хорошую сторону. По-настоящему счастливыми. Похищение, нестабильность, убийство, поедание пластилина и шампуней, мстительность Субина, суицидальные наклонности — всего этого так много, что игнорирование повседневных хлопот и мелких радостей убьёт всю семью. Разом. Даже мельчайшая смена обстановки спасала. Кружки в микроволновке, звери и растения в разных уголках, вечный шум. Соломинки, за которые благодарно хватались. — Позвони, — папа отсалютовал кружкой и отчалил. Чонгук поглядел ему вслед. Он не стал уточнять, что хотел к человеку, который был старше и преподавал школьную литературу. Что хотел, чтобы этот учитель его трахнул. Что печального человека звали Ким Тэхён — может, знакомое имя? Что человек сейчас пропитан ненавистью из-за того, что Чонгук во сне расхаживал с ножницами. Срез через лёд травил душу — Чонгук накинул капюшон и побежал по озеру. Где-то под ногами валялась серебристая куртка брата, которую не нашли. Над головой мелькала чёрная луна. Сигарета за ухом красочно намокала: он сломал себе крылья, но научился убегать. Так подходило Тэхёну. Шест для сушки белья очищен и светился маяком. Чонгук перевёл дыхание. Он ждал весь день и был уверен, что возбудится от одного злого взгляда. Дверь не заперта. Предусмотрительно. Чонгук остался в ветровке окраски нимфалиды и стал рыскать по дому в поисках Тэхёна. Тот, скрученный и растерянный, лежал на матрасе. С возбуждением придётся повременить. Проблемный сон витал в воздухе, в темноте мерещились лица. Чонгук сел рядом с матрасом, нащупал холодную руку и схватился за неё, выдирая Тэхёна из кошмара. Чуть не перевернул плошку с рисом. В разваренные зёрна был вмазан окурок — попытка поесть засчитана. В Сода Йоин никому нельзя было голодать, но Тэхён не ел, чтобы измучить себя и не заснуть. Безопасная птица оказалась самой пустой. Чонгук спросил: — Ты с кем-то разговариваешь? — Нет, — дыхание тяжёлое. Он сказал что-то ещё, но Чонгук его не понял. Сжал руку покрепче, убедился, что нигде нет блистеров и шприцов. Перестроил вопрос: — С тобой кто-то говорит? — Да. Тэхён скривился от головной боли, раскрыв рот: его дёсна смяты, будто он бился об диван, а зубы немного перепачканы кровью. Совсем как после массового убийства зверей. Совсем как у Вэнди. Ладно, Тэхён, возможно, странный. Он взглянул на Чонгука и торопливо, но нежно погладил его глазницу. Заговорил, чтобы отвлечься: — Твои синяки блестят. — Это моя особенность, — спохватился он. — Это тени, — беззлобный укор. Чересчур догадливый. — Почему ты всегда ищешь повод притвориться при мне больным? Хотя, признаюсь, сломанный нос удивил. Самое эффектное. Чонгук загадочно покосился на запястье. — Не вздумай ломать. — Это буду не я, это будет случай. — А зачем? — Да потому что ты боишься, блять, коснуться меня просто так. — Ты посмотри на меня внимательнее, — он сипло вздохнул, стягивая пальцы на запястье Чонгука. Полутруп даже без косметики. — Почему ты вообще хочешь, чтобы такой, как я, тебя касался? Что с тобой не так? Чонгук списал его низкую самооценку на остатки сна и процедил: — Если ты сейчас не оклемаешься, то я начну тебя раздевать. — Жестишь. — А то. Матрас, лежащий впритык к стене, мягко скрипнул. Чонгук и не думал отлипать от ключиц и заживающей шеи, даже уселся поудобнее. Возмутился: — Ну и пробуждение у тебя. — Я в восторге от него, — полудохлая язва скатилась по языку. — Пойду умоюсь. Зря я уснул. — Ждал меня? Тэхён беззастенчиво кивнул. Чонгук смутил сам себя. Он сидел в тёмной комнате, слушая визг крана, и думал о том, как поаккуратнее задать вопрос. «Кто с тобой разговаривает?» или: «Слышишь голоса с планеты, с которой пришёл?». Туповато. На кухне загремели дверцы. Чонгук вышел из комнаты, покружил у проигрывателя и понаблюдал за тем, как Тэхён мыл посуду. Губка была разрезана надвое. Экономно. — Помнится, — начал Чонгук, расхаживая по дому, — что твоя семья занимается ювелирным бизнесом. — Верно, — Тэхён даже удивился. — А что? — Да так, — он осмотрел дыры, выжженные на ковре, перебрал немногочисленные специи. Скудно. — По опыту скажу, что убийцы врут, а мне не очень тебе верится. — И не нужно. — Врагов надо знать в лицо до боя. Тэхён до невозможного красиво улыбнулся. — Я тебе не враг. И уж тем более никого не убивал. «Я тоже», — хотел сказать Чонгук. Вспомнил. Переключил нападение: — И не пытался? — Нет. — А себя? Верёвкой, например. Улыбка стала ещё более красивой, потому что в неё вписалась нервозность. Птицы могли бы позавидовать его подсластившемуся голосу. — С чего бы мне вешаться? А в глазах зажглась картина: он привязывает себя к карнизу и съезжает по стене вниз. — Ещё не знаю, — протянул Чонгук. — Почему-то никто в тебе этого в упор не замечает — отчётливое желание покончить с собой. Ты ходишь с синяками, а потом часами залипаешь в стены и в потолок. Чонгук знал, что выглядел пугающе в образе полтергейста или Субина. — Скажи что-нибудь. Что угодно. Любую правду, с которой хочешь начать. — Моя мама сейчас во Франции, — послушно сказал Тэхён, не двигаясь возле раковины. — Я уехал, чтобы разобраться в себе. — Сюда? — Я здесь родился. Вот в чём дело. Тэхён никогда не был новинкой, потому так сложно смутить его смертями. — Мы много путешествовали. Я жил в Ирландии и на Скандинавском полуострове, плавал в океане и ходил до Ян-Майена. Я много повидал, но всё время возвращался сюда, в Сода Йоин. Он ужасен, но не отпускает. Тэхён не глядя потянулся к верхушке холодильника и достал два кольца на верёвках. — Кладдахские, — сказал он, протягивая одно Чонгуку. — Хотел тебе подарить в более комфортной обстановке, но раз уж тебе нужны доказательства ювелирного бизнеса… Кольцо с сердцем восхитительно сияло. Оно было слишком роскошным для дурацкого полтергейста. — Если носить его на левой руке сердцем внутрь, то это будет означать, что ты влюблён. На правой — замужем. Это мне мама рассказывала, когда предложила кому-нибудь подарить. Мы будем носить их на шее, если ты не против. Чонгук, вновь очеловеченный, не был ни против, ни готов так много слушать. От Тэхёна разило злым превосходством. — Ещё вопросы? — Нет. Пока нет. Мне хватило. — Тогда я закончу готовку. Обвязав шею верёвкой, Чонгук рассеянно лёг на пол. Его раздавили. Наконец-то. Тэхён методично рубил продукты. Он долго готовил — хотя есть не хотелось, — затем бросил, подкурил от плиты и вяло откинул голову назад. Сделал пару затяжек. Сел за стол, широко раздвинув ноги. Пепел летел вниз. — Можем посмотреть фильм. — Можем, — согласился Чонгук, пытаясь быстро возродиться и свыкнуться с поражением. Он прижимался щекой к холодному линолеуму, разъезжая зрачками по бёдрам. Заметил, что у Тэхёна проблемы с икрами. Резко поднял голову. — Знаешь, у меня есть идея получше. Тэхён сразу догадался об идее, но Чонгук, выспавшийся и раздавленный, уже распустил волосы и положил ладони на его ледяные бёдра. Сдавил, по лоскуту стягивая шорты. Он умел отсасывать с четырнадцати и перепробовал многое. Просто помнил, что иногда… это больно. Самосожжение будет самым практичным вариантом, если Чонгука сейчас сцапают за его ветровку и оттолкнут. Тэхён этого не сделал. Он откинулся на спинку стула, с вязью в движениях убрав сигарету подальше от волос. В нём то ли скепсис, то ли испуг. — Всё хорошо, — напомнил Чонгук. — Не уверен. — Всё хорошо, Тэхён. — Возможно. Нет, я не уверен. — Твои проблемы, но я не передумаю. Ладно, Чонгук, возможно, тоже странный. Его не волновало, что они только-только поговорили про самоубийства и обменялись обручальными кольцами. Он взглянул на Тэхёна. Расслабился, неторопливо прижимаясь к его члену и выбивая для себя хрип — расщепление в голосе аж выжигало. Горло тоже обожгло. Быть снизу и властвовать, пожалуй, вся сущность Чонгука. Тэхён от неожиданности смял сигарету. Окурок рухнул на ладонь Чонгука и немного прожёг кожу, заострив ощущения. Будь у него в языке скрепки, он бы не подумал их снимать. И как же всё-таки неумело Тэхён сдерживался — ночь его оживляла. Не считая крошечного ожога, Чонгуку не было сильно больно. Он только кашлял и стирал слёзы. Тэхён кое-как заметил, что он плачет, и лишь тогда кончил. Проблемные икры дрожали; Чонгуку это понравилось. — Теперь можем посмотреть фильм, если у тебя есть нормальные кассеты. Тэхён молча схватил Чонгука, подняв за бёдра и с лёгкостью завалив на диван. Он словно попытался сломать как можно больше костей. Хвойная паста, смешанная с жвачкой, зубодробительно сказалась на языке Чонгука. Они впервые за эти сутки так поцеловались. Об этой склёвывающей боли он думал — и, наверное, мечтал. Сложно было молча терпеть холодные руки, залезающие под джинсы. На диване и одежде остались синие тени для век. — Зачем ты мне попался, — Тэхён убито целовал шею, плечи и шрамы, пытаясь отдышаться. — Тебе всего шестнадцать, а ты весь в порезах. Зачем разбил нос, почему чуть не утонул, как очутился под ножами… — Мы просто склонны к тому, чтобы хоть как-нибудь драться, — вспомнил он фразу Феликса. — Ты, значит, тоже, раз местный. — Не знаю. Тэхён ни разу (ни сквозь сон, ни через призму озлобленности) не упомянул о том, что мог бы убить. И зубы у него без расколов. Кассета с триллером валялась под разделителем для книг. Чонгук повторял фильм слово в слово, даже соблюдал интонацию и душераздирающе кричал в ухо Тэхёна. Дотянулся до сигареты, удачно выпавшей из кармана, когда он только пришёл. Цветастое: он сломал себе крылья, но научился убегать, подожглось зажигалкой. — Спасибо. — Обращайся, — улыбнулся Чонгук. Тэхён лежал на нём, успокоенно затягиваясь, стряхивая пепел на ковёр и возвращая руку на место, — к сердцу. Затем вгляделся в огонь на конце. — Интересно, — прозвучало так, будто Тэхён любил жизнь и любопытство, — где находится душа? Как она выглядит? Куда потом пропадает? Он впечатал сигарету прямо в подлокотник и поцеловал Чонгука в скуловую кость. Теперь поцелуй был поцелуем, а не пощёчиной. Юные никогда не возвращались, но и о смерти не сильно мечтали. Вряд ли Феликс, Минхо, Бэм-Бэм, Дженни с Джонни, Чонин и остальные хотели, чтобы их души навсегда пропали. И всё же… чья душа зубасто улыбалась Чонгуку из матраса?