я запомнил сон, где мы вдвоём пытали день, морили ночь, пускали кровь своей мечте, она не сохла на ноже от: электрофорез, я ничего не могу
8
снимите детей на плёнку, снимите детей с петли
Расследование выводило Сода Йоин на эмоции и запускало вечный снегопад. Вколотая вакцина — концовка, результат, вскрытие убийц, — едва ли теперь спасёт. Сода Йоин ждал весну. Он хотел проснуться в тепле и среди отключенных батарей. Хотел увидеть солнце целиком. Город носил свитер на свитере и кофту на четыре размера больше, чтобы скрыть худощавость, чтобы не показывать невозможность обнимать или душить всех своих детей. А к весне Сода Йоин откормится кровью. Святые четвёрки, родители, несчастливые тройки, новорождённые — все окажут помощь. Чонгук, полностью выздоровевший, бешеный и отработавший в «Butter» несколько раз по четырнадцать часов, носился по заснеженным дорогам. В нём пробудился яркий человек. Его язык был синим. Пачки конфет с жидким центром оттягивали карманы, придавливая к низу — к земле, в которой зарыты тайники. Свежий пирсинг в брови кололся. Мир стал цветастым, как будто убежал с детско-подростковой программы. Свитер под свитером оказался лишним. Чонгук не мог сдержать иссиня-чёрный язык, боясь его прикусить. Собаки принимали за своего и бежали рядом. Дом Тэхёна привычно молчал. Раннее утро. Значит, внутри проснулась нелюбовь к жизни. Чонгук открыл дверь и услышал что-то французское, знакомое, ромашковое. Улыбнулся. Дым царапал воздух вместе с иглой, упаковка без пластинки пестрела на ковре. «PATRICK WATSON», je te laisserai des mots. Музыка нежно нажимала на сознание, а рядом с ней лежал Тэхён. Укрытый зимним солнцем и одеялом с лебедями, он пил какао, листал газеты и изучал многолетние криминальные сводки. Зачем-то. Старые открытки с подписью мамы упали, разрушив башню. Бумажный самолёт раздавлен одеялом. Чонгук замер на входе. Улыбка пропала. — Что ты делаешь? Тэхён поднял взгляд. Благодаря школьным газетам гостиная моргала сотнями напечатанных глаз, пела тысячами ртов и скалилась миллионами зубов. Чонгук выдохнул, а вдохнуть уже не смог. Потому что Тэхён зачитал вслух: — Джонни, восемнадцать лет. Найден мёртвым в школе Сода Йоин №16. Зарезан и закусан учениками из младших классов, решивших поиграть в вампиров. Двое игроков доставлены в больницу: они намазали зубы крысиной отравой, чтобы посильнее навредить. Вжились в роль. Всех желающих попрощаться с Джонни ждём на крышесносный обед. Постскриптум: валите на крышу, ублюдки. Газета рухнула рядом с открыткой из Ирландии, подняв пыль. Скрип костей можно было спутать со снегом. Такой же хрустальный. — Дженни, восемнадцать лет. Найдена прелестным утром в полумёртвом состоянии у рентгенкабинета онкологического диспансера. Одноклассницы попытались насильно и искусственно прервать её беременность. Доставлена в больницу, где ей шесть раз делали переливание крови. Осуществлялось медикаментозное лечение. Скончалась через неделю. Прощай, не-новорождённый! Слова вытекали из горла кровью, ум трескался, повреждался. А Чонгук покорно ждал. Он зажмурился, беспрекословно принимая нервозность. Лучше бы болезнь его добила. — Хонджун, одиннадцать лет. Попал под горячие ножики Ф., Х., К., С., поиски голубой крови остались без результата. Выжил, но лишился зрения. Куда смотрит директор? Иронично. Тот, кто властвовал над школьной газетой в те годы, явно любил издеваться над трупами. И над живыми. Неясно, над кем он — оно? — изощрялся больше. Лучше бы Чонгука тоже зарезали. Лучше бы он расколол себе позвоночник, когда вытаскивал Дакоту с дерева, лучше бы его утопили, лучше бы он не выжил при сороковой температуре, лучше бы Чимин выломал ему лицо. Он и правда столько раз мог умереть… Однако он давно не ощущал этого желания: погибнуть не в шутку. — Бэм-Бэм, десять лет. Трое суток считался пропавшим. Заслужил своё место на коробке из-под молока, но был найден мёртвым в лесу. Травма головы от деревянного лука, одна стрела в сердце, одна в сухожилии на ноге, две в животе. Четверо подростков сознались в убийстве, но наказание не понесли в силу возраста, — он затих ненадолго, растирая пометки, оставленные карандашом. Прочитал и их: — Хосок – сухожилие. Юнги и Чимин – живот. Чонгук – сердце. Чонгук ненавидел простые карандаши вместе с остальными жителями города. Всё, что написано серым цветом, — правда. И боль. Чья-то боль, которую не печатали в газетах, но жизненно необходимо должны были рассказать. Грифельный цвет олицетворял серого волка. Шёл по следам убийц и рычал. Даже спустя года. Чонгук сглотнул слюну, посиневшую от конфеты и холода. — Я думал, ты знаешь. Тэхён рассеянно посмотрел на него. — Я думал, ты скажешь. Вот и всё. Он сознался. На ковёр бесшумно падал снег. Винные пятна расслаивались по ворсу и рубиново стекленели, как при пародонтите . Есть расхотелось. Нечем. Верёвка с кладдахским кольцом лежала в ключицах Тэхёна. Её можно взять, чтобы подвеситься и избавиться от тишины. — А чего ты ждал? — Чонгук всё-таки сообразил хоть как-то среагировать. Стянул оба свитера под слишком спокойным взглядом. Из-за нового пирсинга бровь разболелась. — Что я скажу: «Эй, Тэхён, слышал уже, как я тут пять лет назад мальчика застрелил? Что думаешь?» — Я ждал: «Эй, Тэхён, слышал уже, как я тут пять лет назад мальчика застрелил? Так вот – это ложь». — А ты бы мне поверил? Каждому моему слову? — Нет. Чонгук рассыпался в тот же миг, но скривился остатками лица: — Ну тогда извини. — Ожидания редко… — Замолчи. — Не стоит относиться к жизни слишком серьёзно, живым из неё всё равно не выбраться, — Тэхён не моргал. — Так ты сказал, верно? Поэтому вы убили Бэм-Бэма? Веселились? Чонгук спешно срывал блёстки со старой футболки и отбрасывал их в углы, чтобы хоть как-то осветить гостиную. Его мутило. Щёки загорелись — как в тот раз, когда из Бэм-Бэма брызнуло от наконечников. Откровение лежало в горле и немного кровоточило. Чонгук заметил маленькую пустую ёлку у стены. Сел, нарочно царапая ветками шрам под затылком. Тэхён долго молчал, разглядывая синие волосы и нервные руки. Наконец поинтересовался: — Ты же не собираешься оправдываться? — Нет. Просто… расскажу. Святая четвёрка получила своё имя в насмешку. Чонгук, Хосок, Чимин и Юнги носились по Сода Йоин крошечными рецептами, в которых заклятия на кровопролитный зов. Они ходили на похороны домашних крыс, которых сами и травили; поглощали рассудки чужих детей; любили наблюдать за тем, как волосы родителей прорастали проседью; и всегда, всегда хотели что-нибудь натворить. Хотя бы раз. Субин однажды затащил Чонгука на чердак, чтобы похвастаться муляжом челюсти, и поделился советом: «Прикончите кого-нибудь в игре, — будучи такими же детьми. Прокатит». Прокатило. Бэм-Бэм изначально не вписывался в их сборище. Чахоточный, мечтавший о бесконечном количестве друзей, выходивший погулять даже на костылях. Мишень. Он видел, как незрелая четвёрка голодала и сходила с ума, как она злилась, худела, вопила и падала в темноту. А такие голодные твари никогда не простят того, что их там, в этой тьме, видели. Хосок стрелял первым. Как обычно. Прорезал сухожилие, свалив Бэм-Бэма в летнем лесу, как зверя на убой. Чимин и Юнги синхронно вскинули руки и выпустили стрелы. Чонгук разорвал сердце. Некоторым теперь страшно видеть их такими повзрослевшими, человечными. И живыми. — После этого с нами неохотно общаются. Так иногда происходит со святыми или с легендами. Ты очень мало знаешь о Сода Йоин, Тэхён, потому что никогда не совершал ничего подобного. Они, то есть остальные, не то чтобы боятся нас… наверное, никому просто не хочется дружить с тем, кто может тебя однажды убить. — Я так и не понял, зачем вы это сделали. — Мы хотели есть, — Чонгук не успел себя остановить. Тэхён отодрал взгляд от ёлки и вбил его в пирсинг на раскалённой брови. — Не знаю, как объяснить. Убийство Бэм-Бэма – не то, что нам нужно было. Мы хотели его жизнь, а не смерть. Звучит непонятно, но по-другому я не могу сказать. Тэхён вытянул руку и аккуратно дотронулся до лба Чонгука. — У тебя снова поднялась температура. — Чувствую. Знаешь, когда она высокая, то кажется, что время идёт быстрее, а болею я постоянно. Мне очень не хватает жизни. Чонгук взялся за протянутую ладонь и очертил контур лотоса, вбитого нежными красками. Мягкая татуировка. — Я и твою жизнь хочу, Тэхён. — Плохо ешь? — Плохо спишь? — Понял, неудачный вопрос. «PATRICK WATSON», je te laisserai des mots угасла. Чонгук погладил чужие холодные руки, которые, казалось, совсем не грела кровь. Тэхён лёг, и Чонгук залез в его зимние объятия. Спросил: — Откуда столько газет? — Нашёл в старом доме. Это папины, он коллекционировал школьные вещи и не пропускал криминальные сводки. Я прочитал так много, что совсем перестал воспринимать реальность. Не то чтобы второклассники-вампиры с ядом на зубах кажутся адекватными, но привыкнуть можно. — Искал что-то? Тэхён стал царапать клей, оставшийся на местах от оторванных блёсток. Щекотно. — Наверное и впрямь искал, — неуверенно согласился он. — Какие-нибудь прошлые связи, например. Мне не даёт покоя детская смертность. «Смертоносность», — поправил бы Субин, или Феликс, или Кай, или Хёнджин. — Феликс и Минхо умерли так страшно, — Тэхён немного подвигался и вытянул ноги. — Как думаешь, убивает тот, кто любит детей? Или наоборот – ненавидит? Интересный вопрос. Очень грамотно поставленный. — Выясню – скажу. Тэхён закатил глаза — это было слышно по тому, как ресница отлеплялась от ресницы, — и вдруг вспомнил: — Я запёк для тебя рыбу, иди поешь. Ничуть не тронутая, ещё в фольге, с кусками лимона. Выпекалась явно ночью и, возможно, со спокойной радостью. — И налей мне кофе, пожалуйста. Только не кашляй в кружку. Чонгук положил себе кусочек рыбы, заварил чёрную гущу, выбросил ложку в раковину и вернулся в объятия. Из-под занавесок падал снег. — Расскажи про свою семью. Чонгук съел тёплый лимон и отломил палочки друг от друга, интересуясь: — Хочешь узнать, каким людям я доставил проблем? — Да, — слабо улыбнулся Тэхён. — Мои родители непростые. Папа плохой папа, мама плохая мама, но я их люблю. Они очень стараются делать вид, что всё в порядке, что никаких проклятий нет, но я же не тупой. Им сложно. Папа как-то перепил и сказал, что хотел бы стать зверьком в классе. Кроликом в клетке, чтоб его кормили и случайно прихлопнули. Кстати, приходи как-нибудь в гости, если не боишься собак, муравьёв, громадных растений и паукообразных. — Ого, — удивлялся он особенно мило. — Про сестёр я уже рассказывал. Дакота, Вэнди и Ви. Жуткая троица. Повезло, что ты не преподаёшь у младших классов. — Директор говорил о Вэнди, — осторожно начал Тэхён. — Да, — Чонгук элегантно подавился костями, — её шесть лет назад похитили. Столько же лет она не стрижёт волосы. Ещё не переносит коврики в душевых и запах антисептика, но, в общем-то, справляется. — Шесть лет? — Тэхён задумался. — Меня уже не было в городе. — Повезло. Сокджин мне сказал, что после этого случая взрослые опасаются и за детей, и самих детей, — он отставил тарелку, и Тэхён начал сбрасывать в неё пепел. Тот мешался со снегом. — Тебе бы познакомиться с сёстрами. Интересно, кто побьёт тебя сильнее. Тэхён продолжал курить, пить кофе, слушать и целовать, совсем не волнуясь из-за прошлого Чонгука. Его по-настоящему не пугали кошмары Сода Йоин. Он был тем, кто желает другим спокойной ночи, а себе — смерти. С ним можно делиться хоть местом в гробу. Это подкупало. Тэхён был белый цветом. Как звезда в малоформатной съёмке и как зубы. Нулевые в Сода Йоин выдались седыми не только от метелей: к ним примешались головы родителей, что потеряли своих утят, выцветшие стены, в которые переехал Тэхён, жемчужные упаковки для пластинок и глазные яблоки. Смерть, наверное, тоже носила белоснежные ткани. В дверь что-то стукнулось. Мокрый удар. Чонгук и Тэхён даже не вздрогнули, но напряглись. — Я схожу. — Послушай сначала музыку со мной, — Тэхён коснулся иглы и запустил проигрыватель. Дурное, тревожное ощущение. — Пожалуйста. Несколько минут они провели в молчании, придавленные французским языком и руками. Почему-то смирились с неизведанным. Затем всё-таки поднялись. Крыльцо слегка замело. На двери осталось пятно от чего-то тяжёлого, мёртвого, разбившегося всмятку. Чонгук уткнулся в кудри, тщательно высушенные феном. Посмотрел вниз. Под ногами валялся дохлый цыплёнок. Клюв разбит, ножки ещё хрупкие, как у бокалов, органы окрашены розовым. Схлопнулись. — Это Феликс, — сказал Чонгук после долгого разглядывая трупа. — Его тотем. Тебя подозревают. — Прекрасно, — Тэхён разозлился на несколько процентов, и это самое большое число за всё их знакомство. — Ещё мёртвых цыплят мне, блять, не хватало. — Я с тобой, не бойся. Могу забрать его и отдать Крёстной. Или ласкам. Тэхён вдруг резко развернулся: — Нет. И вообще теперь лучше уйди. Чонгук рассеянно положил руку на щёку — ему показалось, что по ней ударили бензопилой. Но тлетворное влияние тех, кто старше, научило сразу не обижаться. — Не хочу. — Иди домой, Чонгук, — таинственное, снежное спокойствие вытекало на губы. Целоваться страшно не хотелось. — Мне нужно побыть одному. — Давай, спихни своё настроение на утро, но я всё равно никуда не денусь. Его раздражала пустая ссора из ниоткуда. Нужно было её поскорее прогрызть, но Тэхён с фанатичной умелостью не подставлял шею. — Тебя расстроила мёртвая птичка? — зло спросил Чонгук. И вдруг понял, какую болезненную сердцевину задел: Тэхён ведь сам был птицей. Той, что шепчет на ухо: «Проснись и поешь, если не сдох внутри». Что рисует, клюёт в лоб и ест топляк от сплава древесины, лишь бы не касаться чужого мяса. Связь живой птицы и мёртвого цыплёнка тоньше нитки, но задушит без проблем. Чонгук вытолкнул Тэхёна за дверь, развернулся и убежал вглубь дешёвого дома. Ему хотелось кусаться. Нужно было кусаться. Вспышка агрессии подавала признаки жизни и нуждалась в боли. Собственные руки подходили. Чонгук врезался в тишину спальной комнаты, щёлкнул замком и рухнул на пол, а челюсти тут же сомкнулись на запястье. Резцы задвигались в вене. Его легко вывести из строя — проще, чем люди могли бы подумать. Стоило вспомнить о Бэм-Бэме, не вовремя взглянуть или посмеяться над дислексией. Гораздо тяжелее вернуть мозг на место. Кружило. Чонгук поймал пробку и стал сердито её кромсать. Она винная. Тэхён пил алкоголь по воскресным утрам, перебирал счета и непослушные волосы, пока его дом разваливался: дыры и волдыри на стенах, акварельные пятна на ковре, скрытые проигрывателем, какая-то тоска повсюду. Чонгук отшвырнул пробку и закрыл глаза. Он сидел так же, как обычно высиживает в тёмной и сухой кладовке Вэнди. Вдруг понял, почему именно она так делала, и ему это не понравилось. За дверью прошуршали шаги. Тэхён даже не попытался повернуть ручку или вскрыть вилкой замок. Просто сел так же, как Чонгук — позвоночник к позвоночнику, если бы не дерево, — и спросил: — Моё сердце здесь? Должно было прозвучать издевательски. У Субина именно так и выходило. Чонгук ослабил укус, отвлекаясь на боль. — Я замёрз, — поделился Тэхён. — Спасибо, что вытолкнул на улицу. От цыплёнка теперь только перья и мой след. Убийственное спокойствие. Однако Чонгук помнил, что Тэхёна больше разволновала смерть цыплёнка, чем того же Бэм-Бэма. — Прости, Чонгук. Я не хотел грубить. Можешь хоть остаться жить здесь, просто мне иногда лучше не попадаться тебе на глаза. Тэхён был голодным, как пустая птица. Теперь всё стало ясно. Чонгук, решивший приготовить что-нибудь сытное и зажаренное в сыре, сначала спросил: — Зачем ты назвал меня своим сердцем? — Функционируешь ты явно за двоих, — он, вроде как, улыбался. — Так быстро убежал. — Что тебя выбесило? — попытка кормления за счёт чужой искренности. Тэхён отвечал абстрактно: — Сколько я себя помню, то мне всегда нужна была смерть, а не жизнь. Когда я приехал в Сода Йоин, то у меня появилось ощущение, что я вернулся в никуда. Ты это исправил. А подозрения в убийстве вновь возвращают всё на место. Мне не нравится. Изобретательное признание в любви — или в ценности, это не имело значения. Чонгук, перебирающий бумагу Fabriano Artistico и рассматривающий наброски, открыл дверь. Тэхён поцеловал его в висок. Виновато прижал к себе, вдруг подставил шею. Разрешение на перекус получено. Чонгук просто поцеловал в ответ. Кладдахские кольца стукнулись друг об друга. — Не уходи. — Ладно, ладно. Пошли готовить. Звон колец поселился в трещинах на потолке — на память о том, что они существовали.* * *
Было слышно, как Чимин горестно играет на скрипке в сердцевине балетной студии. Такая редкость. Партита №2, Бах. Эту печаль Чонгук выучил наизусть. Папа Чимина часто её играл в прошлой жизни. Сейчас не было ни папы, ни его идеальной смены нот, ни подарков от зайчонка. Только утрата и чувства Чимина. Мелодия та же, а техника и преподношение совсем иные. Чонгук незаметно присел у настенного зеркала. Спрятался в куртке, раскинул ноги. На секунду захотел достать наушники, чтобы не подглядывать за душой Чимина, но передумал. Душа всё-таки красивая. Немного в сколах, рубцах и гари, но зато с блеском инея и кристаллов. Чимин был сахарницей. Ему очень шли блузки. Когда он играл на скрипке, подтаявший снег забивал его непросыхающие вены, — и зимняя кровь выливалась на ламинат или лёд. Круговорот винной весны. В балетной студии темно. Чонгук тихо вздохнул, поэтому Чимин ошибся. Затем ещё несколько раз. Это наверняка злило. Смычок молниеносно отлетел в сторону Чонгука, проехавшись по полу и едва не поранив зеркало. — Вот это слух. — Да-да, — без милосердия рыкнул Чимин, смаргивая слёзы, — я хорошо слышу. Мог бы попридержать эмоции. — А сам-то. — Порезался? — с надеждой спросил он. Чимин всегда такой. Чем хуже ситуация, тем веселее он становился. — Ну и пожалуйста. Подожди, я соберусь. Скрипка традиционно залегла в шкаф. У Чимина была куча тайников в балетной студии, многие из которых открывались ключами. — Там метель? — Не, — Чонгук кое-как поднялся. — Всё спокойно. — Хосок и Юнги где? — Снаружи. Катаются на льду. Я даже уже расшиб подбородок. — Ещё бы, — Чимин одевался быстро и стильно: издержки редкого пребывания в трезвости. Ему жизненно важно было хорошо выглядеть и исчезать по щелчку. — Меня немного волнует то, что мы хотим сделать. Чонгук многообещающе улыбнулся. Они вышли наружу, и в их глазницы мгновенно прилетели снежки. Юнги и Хосок сразу же разбежались. В ночи видны лишь их дурацкие шапки, похожие на леденцы из «Butter». Снежный бой почти обернулся поножовщиной. Чонгук сбил Хосока с ног и уже занёс над ним холодное оружие — зловещего вида белый комок, — когда его столкнули лаконичным: — Бро, нам нужны целые глаза. — И руки. Я ещё на скрипке поиграть хочу. — И я вообще не хочу умирать, — зашевелился Хосок, пытаясь выкарабкаться. — Ты ел? Тогда чего такой боевой? Чонгук отпустил. Невозмутимо отряхнулся, сделал передышку и зашагал бок о бок с остальными. В лесу кто-то рассыпал брикетные угли. Телевизор, выкинутый несколько лет назад, стоял на ветках; к экрану прикрепили фотографию Минхо, мальчика, которого убили на льду. Теперь он мог разглядеть того, кто сделал это с ним. Четвёрка шла без фонариков. Хватало глаз, что поблёскивали от предвкушения. Школьные газеты, принесённые Тэхёном, вручили Чонгуку осознание: школа знает. В ней были ответы, до которых добираться нужно среди полуночи. Хосок, убитый тем, что идея не его, вызвался найти топор и вскрыть окно. Чимин знал лазейку. Хосок умер окончательно. — Как ты умудряешься находить такие вещи? То фотка Феликса, то американские сигареты, то лазейки. — Это простая внимательность. И я не нахожу, а ворую. — Понял. Чонгук таранил абсолютно всех и не мог успокоить конечности. Хотелось бежать. Зрачки носились по деревьям и очень много помнили: мобиль, который висел в комнате и выглядел как-то странно, собак, рывших землю, пропажу Субина и Хёнджина, гроб Феликса и затонувшую куртку. Всё было связано. Не так, как живая птица и мёртвый цыплёнок, — тут чисто сакральные ужасы. Между жителями города и Сода Йоин были тонны взаимопомощи. Земля скрывала тела в благодарность за кровь. Озёра и лёд вымывали следы. Ветер уносил одежду. Почти… семья. Хосок пружиной шагал по снегу и допытывался до Чимина. — А где воруешь? — Боже, — Чимин быстро сдался. — Мне мама рассказала, кому из родственников можно доверять. И папа… папа оставил много друзей. У них и ворую. В ночную школу они пробирались раз десять. В самый спокойный — искали последние запасы каши из красной чечевицы. Нашли только столовое вино. — В кабинете директора плохая дверь, — начал Юнги, расстёгивая куртку. — Есть жвачка? Чимин дал розовоягодную. Юнги чуть не блеванул от приторности. — Ни слова о вкусе. Юнги и не собирался. Хотя это было странно: он явно хотел поцеловать Чимина, а, по сути, сахарницу. Чонгук и Хосок уже даже поспорили на одну вону и сертификат в клуб с видеоиграми. Первый поставил на драку после поцелуя, второй — на бракосочетание и семейные ценности. Оба покорно ждали. Вообще Чимин был как соус. Им давились вплоть до приготовления, а потом удивлялись, что эта душа превосходна на вкус. Они поднимались по лестницам. Юнги жевал жвачку и ворчал: — Ща сдохну. — Истинный пример для подражания, — широко улыбнулся Чонгук. — Обожаю твоё желание жить. Юнги не плюнул в него жвачкой лишь потому, что она ему нужна. Из рюкзака был виден пластиковый бок бутылки, под которым оказалась отвёртка. Хосок уселся под картиной, Чимин прибился рядом. Чонгук лёг сверху и достал мандарины. — Что? — оскорбился он, когда Юнги цокнул. — Тихо почистим, тихо съедим. — Мне оставьте, — буркнул он, садясь перед крестообразным замком и впихивая внутрь жвачку. Принялся за работу. Остальные очень уверенно кусали мандарины, увлечённо наблюдая за его руками. — Сколько прошло? — Три минуты, — восхваляюще кивнул Хосок. — Кто научил? — Кай, — голос Юнги не дрогнул. Кай был классным. Странным, запоминающимся, похожим на очень худого пингвина. Он всегда возвышался над Юнги только ростом и подолгу держал всех в объятиях. А ещё любил кусаться. Следы его зубов оставались на сыре, шоколадке, бананах, щеках спящих, яблоках. И Кай действительно любил брата — не счесть его попыток прикончить отца. Однажды в Юнги стреляли из семейного револьвера. Их отец, протабаченный до кровохарканья, тогда словил тяжелейшую панику и просто выстрелил. Потом, пьяный, отрубился под лестницей. Несколько дней в Юнги гноилась пуля, пока Кай не вернулся из очередного побега. Только ему было доверено вытащить пулю. Запах табака и перегара — это единственная возможная ассоциация с тем сгустком чёрствости, что спит под лестницей. Когда он сдохнет, Юнги и Кай с радостью ответят: «Наш папа пил и курил». — Как тут холодно, — пожаловался Чимин. — О, вон там медаль для меня. Я получу её в среду. — Круто, — Хосок искренне уважал любые таланты. Настольные механические часы крутились всё так же быстро: быстрее, чем шло время в Сода Йоин. На полу — полоски от подошв. Стул в углу, а его деревяшки-подлокотники ещё сильнее изодраны. Здесь Чонгук впервые увидел Тэхёна. Тэхён по-настоящему увидел Чонгука немного позже. — Окна открыты, — тихо заметил Чонгук. Он сам был двинутым на распахнутых ставнях, однако у него по комнате бегали домашние животные и сёстры. Лесной ветер их освежал. Но кабинет директора, уничтоженный холодом, казался подозрительным. Чимин наступал на половицы, выискивая какую-нибудь скрипящую, под которой будет загадка. Хосок перебирал призы. Пыли не было: директор Ким Намджун обожал своих звёзд и тщательно следил за чистотой. Юнги сидел у двери и выскребал жвачку. — А как будем закрывать? — спросил Чимин. — А никак, — повеселел Юнги. — Завтра ты подловишь директора перед школой и демонстративно украдёшь ключ, раз умеешь воровать. Чимин поделил напополам восторг и недовольство, нежно стукнув по мятной голове. — Метнись к столу, — ворчливо приказал Юнги, растерянно моргая. Господи. Влюблённый из него просто кошмарный. — Придурок. Бумаги лежали аккуратными стопками. Чонгук даже лезть не стал, ожидая, когда кто-нибудь соизволит прочесть вслух все пометки — и все карандашные. Чимин покружился над блестящими медалями и спохватился: — Это старые бумаги. Ты их когда-то вытаскивал из папок за конфеты, помнишь? Но директор Ким сказал, что сожжёт их. Он медленно озарился. — Погоди, почему ты их вытаскивал? Зачем просить непредсказуемого ученика это делать, если существую ответственный я? — Потому что я не смогу прочесть, — понял Чонгук. — Точно! — Но есть же младшие классы. — Какая разница? Не хочу обидеть, но уровень чтения у вас одинаковый. Юнги и Хосок вертели носами от одного сияющего лица к другому, озарённому. В лунном свете они казались масками. — Им нужны шляпы, как в детективах, — шепнул Хосок, склонившийся над Юнги. — И плащи. Бумажные кипы, как трёхтомники, аккуратными слитками лежали на столе. В открытую. Приманка для отвода глаз, которая чуточку пахла знакомым одеколоном. Прикасаться к ней никто не решался: опасно, ведь теперь даже можно найти следы крови там, где она уничтожена. Чонгук выдохнул и взялся за первый лист. Раз уж он был тем, кто вытаскивал бумагу из папок, то он уже испачкал листы своей сущностью. — Листай помедленнее. — Читайте вслух, блять, мне же интересно. — Печатный текст скучный, — сказал Чимин, которого облепили с обеих сторон. — Цифры, доклады, чьи-то наброски для школьных газет. — А карандашом? — «Помоги мне». Жуть, — Хосок тоже начинал светиться. Прочёл: — «Крапива и кипрей растут на пожарище. Будь аккуратнее». Это что, переписки между учениками? — Или между учениками и директором, — Юнги не светился вовсе. Чонгук даже не мог определить почерк. Он знал лишь красивые буквы, которые выводила Вэнди, и кривые злые каракули Дакоты. Ви чаще всего выражала мысли криками или картинками, выцарапанными цветными ручками. У Тэхёна восхитительный, но не читаемый стиль. Когда Чонгук долистал до середины, то переписка сменилась рисунками. — Это дом Феликса? Точно, знакомые украшения для крыши. Там ведь его и убили. Это озеро. А это, кажется, твой дом, — Чимин уставился на Чонгука. — Интересно. Места преступлений? — Блять, — Чонгук похолодел, когда почти долистал до конца. Под бумагами, между фразами и рисунками, лежали фотографии мёртвых детей. Кандидаты. — Да ладно, — Хосок вытянул одну, которая всем бросилась в глаза наконечниками. — Это Бэм-Бэм. Мальчик, пролежавший в лесу три дня подряд. Горло обвязано лентой, вокруг плеч разрослись цветы. Он смотрел наверх и статично гнил. Чимин аж зажмурился, вдобавок вдавил кулаки в веки, хрипнул: — Его в последнее время так много, что мне становится жаль. У Юнги появилась причина его приобнять. Феликс, Дженни, Джонни, неизвестные, Минхо и те, чьи имена Чонгук забыл. Так много. Некоторые были полуразрушенными, некоторые только при смерти. — Как он додумался хранить их здесь? — Хосок заинтересованно вертел фотографии. — Тут подписи. То, как они умерли. «Юта – сломанная шея». «Дженни – одноклассницы». «Джонни – второклассники; не то». Так написано. «Черён – Чанбин». Чанбин был охранником, помните? Зарубил эту девочку. — То ли расследование, то ли… ого. Это ведь Сокджин. Просто вырезка Сокджина из газетной распечатки, где он скромно держит шприц, и подпись «возможно». Чонгук мельком взглянул в окно и вовремя увидел силуэт. — Там кто-то смотрит. Рвануть из кабинета директора они не успели, потому что Юнги вдруг отшатнулся, стукнулся об стену и закрыл глаза. Будто в него вновь стрельнули из семейного револьвера. Тяжёлые браслеты цокнули на рукавах водолазки. Чонгук не успел ничего сказать, потому что увидел последнюю фотографию. Кай. Конечно, это Кай. Подбитый, белый, с трещиной на клыке и подписью «мобиль». Он плохо выглядел — примерно как Субин, — но был живым. — Уходим отсюда, — Хосок начал паниковать и оглядываться на окно. — Разглядел, кто смотрит? — Нет, — Чонгук холодными руками выравнивал бумагу. — Пошли-пошли. Чимин всю дорогу держал Юнги за предплечье, не давая сбежать при первой возможности. Они выбрались через спортзал. Тренер словно нарочно оставлял дальнее окно открытым — кто доберётся и не разобьёт голову, тот может погулять по ночной школе. — Я не видел его так давно… — Юнги хрипел тихо. Почему-то казалось, что если бы пауки умели говорить, то у них был бы его голос. — Не ожидал. Простите. — Не извиняйся перед нами, — Чимин аккуратно погладил его щёку. Юнги обхватил его руку и стал пересчитывать костяшки. — И всё-таки что это было? — Хосок шагал спирально, нечаянно подталкивая Чонгука. — Он убийца или детектив? Что это за ёбаный фотоальбом был? — Маркер яркий, — задумался Чонгук, вспоминая подписи. Плюс дислексии в том, что внимание концентрировалось на других явлениях. Цвет, аромат, бережность или небрежность. — Может, снимки свежие. Как у нас. — Только Сокджин уж очень выбивается. — Пойдёмте ко мне, — сказал Чонгук, оглядываясь. — Стоять. А где Юнги? Они развернулись. Чимин был в десяти метрах от Хосока и Чонгука. Застывший, с румянцем на носу, растерянно трогающий губы. — Ушёл, — сказал он, сглотнув. — Очень быстро. Чонгук снова похолодел и рванул по следам. Его сердце испещрено болями и катастрофически крошечными потрясениями. Дом Юнги был недалеко. Он выглядел убого. Будка пустая, цепь вросла в землю, бутылки вместо кружек, храп такой громкий, будто принадлежал не отцу, а толстому богу. Чонгук вбежал по лестнице, наступил на таблетки, раздавил рассыпанные овощи с гнилью внутри, поскользнулся на чём-то. Юнги не уходил из этого дома лишь потому, что ждал Кая. — Юнги! — вопил Чонгук. — Юнги, твою мать! Захотелось поскорее его найти, утащить к себе и спрятать в тёплом одеяле. Воздух — пестицид. Такой густой, что взывал к потаённым опухолям. Голова Чонгука потяжелела. Храп вдруг прекратился. Юнги нашёлся в ванной комнате — и весь в красном. Рукава задраны, браслеты разбросаны. Чонгук судорожно выискивал труп мужчины, когда услышал сухое: — Это моя кровь. Юнги резался. Кто бы мог подумать. Кисти алые и не единожды заштопанные степлером. Чонгук открыл шкафчик и одним движением сбросил в раковину лекарства. «Думать надо лучше», — ненавистно отщёлкнул он, не без тряски перебирая белое и хрустящее. Адреналин вперемешку с ужасом лез из живота набивкой, а Юнги просто сидел возле ванны. Спокойный. Серый. С раной вдоль вены и зимней сказкой в глазах. Мигом успокоился благодаря физической боли. — Отец вновь рассердится. Столько крови из-за Кая. — Давай убьём его раньше, — серьёзно предложил Чонгук. Пальцы, перевязывающие руку, дрожали. Внизу заскрежетали шаги. Бутылки разлетелись. — Нет, — Юнги не моргал. — Какого хуя ты всегда защищаешь его? Юнги не двинулся, но всё равно как-то ощутимо замер. Пытался вставить мозг на место. — Здесь лучше, чем в детдоме. — Он не стоит твоей жизни, — тут же зарычал Чонгук. Он знал, что таких родителей дети берегут больше всего. Заступаются. Умные и несчастливые. Кай был тем, кто не сумел выдержать этого откровения, поэтому уходил подальше. А ванная комната стала острогом . Для курения, секретности и тоски. Запыхавшиеся Хосок и Чимин ворвались, едва не выбив дверь. Они выглядели пугающе решительно. Не остановились, даже не запнулись, а тут же подбежали к Юнги и принялись расстроенно кричать. Подошвы вымокли в рубинах. — Дайте сигареты, — слабо сказал Юнги. — Я не так глубоко резанул. Алое сочилось из бинтов — на кафель. Плохие мысли разлетались как чёрные мокрые птицы. Не раздеваясь, Чонгук, Чимин и Хосок расселись возле циркулирующего кровью Юнги. Стали ждать. — Ладно, обнимите меня. И они ринулись в шершавые бинты. Среди следов, грязного лезвия, скоб от степлера, лампочки вместо светильника, браслетов и испуга. — Скучать по человеку нормально, — сказал Чонгук, уткнувшись в мятный висок. — Пойдёмте ко мне. Фильм посмотрим, поспим. — Ещё немного посидим, — у Юнги щёки какие-то зелёные, жучьи. — Тошнит. — Хорошо. Хорошего мало. Святая четвёрка смотрела на зеркало, в которое брызнуло, но не видела себя — а выглядела она кошмарно. Притворно и противно. Какие же они люди? А взрослые? — Найдём убийцу – напьёмся, — сказал Чимин, закуривая сигарету и передавая её Юнги. В Сода Йоин дети и их родители притворялись. Одни резались и резали, а другие списывали ножи на игрушечные. Дилетанты.