мама потрогает лоб, вскипятит на плите молоко. от: конец фильма, альбом – до свидания, невинность!
9
разбуженная земля
С неба падала холодная соль. Снег Сода Йоин успокаивал сны и голод, сыпался на открытые раны, ломал зубы и напоминал серебряный ободок на чьём-нибудь разломленном черепе. Отвлекал, но не спасал. Ни того, кто смотрел, ни того, кто этот ободок носил. Оба оказывались погребёнными под землёй и снегом. Все окна замело белым. Чонгук, придавленный большими наушниками, сидел в подвале, на повторе слушал AS THE WORLD FALLS DOWN и наблюдал за стиральной машиной. Если попытаться, то можно увидеть новостной портал вместо барабана с водой. Криминальные ленты. Королевские подробности, жуть, насыщение – и чьи-то стеклянные шарики. Это Дакота снова забыла разобрать карманы. Чонгук выронил карандаш, когда в его пальцы влетела Певчая. Мокрая, с камешками в когтях. — Как же без твоей дурацкой башки, — возмутился Чонгук, позволив собаке завалиться в его ноги, и стянул наушники. Вовремя: кто-то спускался по лестнице в подвал. Кто-то другой. Семья (люди, в которую крестиками вколочены Хосок, Юнги и Чимин, ласки, собаки) знали, как наступать бесшумно. Чонгук стянул волосы в хвост, поднял глаза и заулыбался. Мягкое коричневое пальто, мягкие волосы, мягкая родинка на носу, в которую получалось целовать только склёвывающе, на манер кладбищенского ворона. Печенье в бумажной обёртке опущено в карман. Оно зажато пачкой сигарет и тканью. Тэхён оглядывался с любопытством всезнающего подростка. Всё-таки пришёл. Он запинался об оранжевые колпачки, отмахивался от химикатов и пыли. Искал. Чонгук врезался в него, повалив на ледяную стену. Сам нашёлся. — Приве-ет. — Привет, — наконец улыбнулся Тэхён. — Перепутал меня с какой-нибудь штукой для уборки? — Тебя вообще не видно. Но музыку я услышал. Певчая, откликнувшись и тоскливо побродив, уткнулась в подол зимнего пальто. Подозрительно вежливая, наверняка уже на улице подкормленная. Наверху звякнул ошейник: Крёстная сбежала по ступенькам и с размаху влетела в больные икры Тэхёна. Хвост и уши снова в мелках. Сёстры гостеприимно постарались их украсить. Воздух наполнялся разноцветными кусочками: взмахи хвоста повторялись с нереалистичной скоростью. — Они вообще-то кусаются, — удивился Чонгук. — Со мной уж точно грызутся. — Они мне уже все ноги отдавили. Тэхён вальяжно съехал по стене, чтобы быть на одном уровне, наклонился вперёд и аккуратно поцеловал. Его бережность иногда смущала. Чонгук потянулся и въехал в холодные зубы вместе с языком. Яд, разбавленный зимой, таким и должен быть на вкус. — У меня такое чувство, что ты меня прямо здесь сейчас завалишь. — А можно? — улыбнулся Чонгук, пока его волосы нежно трогали и сминали в синие пружины. — Нет. Тэхён был завистью послушной причёске и пощёчиной, оставленной кисточкой на холсте. В нём проглядывался баланс. Птица, которой отломили крылья, чтобы заставить по-человечески прилечь. Птица, которая летит стремглав вниз. — Чего сидишь здесь? — Жду стирку, — Чонгук пнул колпачок и вспомнил про притаившихся собак. Они привыкли прятаться при малейшем признаке любви, потому что сёстры тискали их до онемения. — Познакомься. Это Певчая, я научил её летом есть ягоды с кустов, чтобы самому не собирать. А это Крёстная, она балдеет по блестяшкам. — Чему плохому научил? — Эй, почему плохому? А как же презумпция невиновности? Тэхён со зловещей мудростью покосился на него. — Перестань. С тобой это не работает. — Она выкапывает вещи, — с радостью сдался Чонгук. — И морковь. Чуйка просто бешеная. Присев, Тэхён стал играть с собаками, пока Чонгук вытаскивал вещи и развешивал их как можно быстрее. Если применять к Тэхёну слово «спокойный», то только с двумя тайниками: «снежный» и «прокля́тый». Снежный – потому что боготворил вафли в бумажных белых обёртках, проклятый – потому что всё-таки ненавидел зиму. Тэхён переломал почти все свои страдания, но перебить императоров никак не мог: призраки родственников искали его даже тогда, когда он не спал. Те, что давно умерли, не позволяли ему самому успокоиться. Возможно, это было бы своеобразным поддержанием жизни, если бы Тэхён не пытался покончить с собой. — Родители и девочки вернутся в полдень, — прояснял Чонгук, вывешивая футболку с луной и заталкивая супер-геройскую пижаму куда подальше. Он просил маму найти её с начала зимы, потому что ежесекундно холодало. Что ж, эта женщина умела вовремя смутить даже издалека, из больницы. — Гоняют по обследованиям. Я пока самый здоровый. — Хорошо. — Можем много целоваться. — …хорошо. Очень довольный собой, Чонгук допинал до стирки ещё одну корзинку с одеждой, проверил, не спит ли там Сладость, выгрузил вещи и пролил кондиционер, когда Тэхён уткнулся в его спину. — Ты чего? — У вас уютно, — глухо, на выдохе сказал Тэхён. Несмело добавил: — Можно твою футболку? — …хорошо, — у Чонгука немножко разъезжались колени, когда он шёл до забитой сушилки. — Есть с черепами, просто чёрная, новая, старая, с чародейками. Не переспрашивай последнее. — Сам выбери, пожалуйста. Чонгук покопался в чистых вещах и впихнул в руки Тэхёна ту, что с серыми косточками. — Спасибо. — Рано благодаришь. Я не отвернусь. Тэхён носил под свитером только кладдахское кольцо на верёвке. Мило. Серые кости стали поярче, когда облепили кожу оливкового подтона. Тэхён худел. Худел и худел – от голода. Ещё немного, и кольца на пальцах придётся нанизывать на верёвку. Чонгук взял тонкую руку, покрутил цепочку браслета, поглядел на часы. Стрелка остановилась. Она в виде пера. Под ней скопился обломок птичьей тени – подвал плохо освещён. — Пойдём на кухню, — вздохнул Чонгук, подбирая наушники и пальто. Перед ним стоял подросток. Немного мёртвый, но кто в Сода Йоин не был таким? Тэхён разглядывал рамки и снимки, разбросанный пылесос, растения в горшках, снег на окне, Нежность (он назвал её Снежность), ящик флуоресцентных восковых мелков, банку с молоком, вертушки на подоконниках, скейтборд, наполовину закатившийся под ковёр, пудру и гирлянду, на которой стояла резиновая пепельница. Разглядывал как-то… непривычно. Будто скучал по чему-то домашнему. — Будешь мороженое, — скомандовал Чонгук, вместе с собаками начиная таранить холодильник. — Может ли мороженое быть перемороженным? Ща проверим. Оно ягодное, вроде. Надо варенье из кладовки потом достать, напомни мне. Тэхён положил руку на стол, накрыв солнечного зайчика. Затих на пару секунд. Осторожно отодвинул стул, сел. Он сам как рамка для света. Сейчас стечёт вниз и скроется под полом. Чонгуку очень захотелось включить ему музыку или сыграть на гитаре, но он боролся с холодильником. Тот не закрывался. Тэхён почесал глаза, клюнул носом и ожил, поднялся, стал бродить по линолеуму, распахивая шкафы. — Где кружки? — В микроволновке. Достань нам по одной. Тэхён пригрелся на солнце, хмыкнув: — Вот так решишь вас ограбить и не найдёшь ничего. И повторил тихо: — Уютно. Безупречный, невинный комплимент. Каждый, кто был в этом проклятом доме, говорил, что цвета здесь другие. И каждому – своё. Сёстрам комнаты мерещились полями боя, что искажены линзами или очками. Родителям достался красный. Так вышло, что они цеплялись за яркую кровь на зубных щётках, за рубиновые пятна от ударов и укусов, за отмытые ковролины. Если они не будут внимательны, то оголённые нервы дома прикончат всех. Но сколько бы родители не старались, они не могли укрыть детей от смерти – и смерть от детей. А Тэхён и Чонгук видели одинаковые лимонадно-яблочные отблески и прорехи, как на старой плёнке. — Я умру, если ты высоко заценишь мою комнату. — Постараюсь. Волосы Тэхёна, растерзанные кудрями, упали на глаза. — И снова меня хотят убить, — вздохнул Чонгук, перекладывая дешёвое мороженое в кружки. — Погнали наверх. Споткнись, будь добр. Тэхён потянул его за бирку на футболке, быстро поцеловав в шею, поэтому Чонгук подвернул лодыжку и чуть не разбил кружки с мороженым. На перилах осталась царапина. Отколотая ручка улетела вниз: Крёстная отыщет, заберёт и закопает. — Там спальня сестёр, — Чонгук носом указал на проём, откуда видны тёмные-ореховые лошадки, привязанные к потолку бумажными лентами и вёревками. — Я всё жду, когда они начнут бунтовать и донимать родителей, что хотят раздельные комнаты. Дверь в спальню мамы и папы была приоткрыта из-за деревянной вешалки-плечиков, что застряла в углу. Мамин бросок, явно. Само платье валялось на стуле, а в больницу всё семейство отправилось коконом из разных слоёв одежды. На кровати лежали учебные материалы, по которым занимался Чонгук. Спицы и пряжа уместились там же. — Кто вяжет? — Папа, — Чонгук не стал хвастаться, что тоже может соорудить полудохлый шарф. — Слушает, как я читаю, смеётся и вяжет рокерскую символику. А ты ведь тоже сам делаешь одежду? Тэхён заинтересованно покосился на него. — Откуда ты знаешь? — Слышал от Сокджина. — А, Джин. Да, я ему помогаю. Когда не могу рисовать, то переключаюсь на что-нибудь такое, — его голос на секунду дрогнул. — Что это? Чонгук тут же почувствовал, как по его лицу стремительно пробежался фрин. — Долдем, — он попытался стряхнуть его, но фрин намертво прирос к волосам. — Мама назвала в честь какого-то персонажа из манги. Не знаю, как ласки его ещё не сожрали. Они разрывают всё, что движется. Ты не бойся, он не агрессивный, а ласки где-то дрыхнут. Тэхён осторожно вытянул руку и забрал Долдем. Стал рассматривать. Ему к лицу пугающие вещи. — А вот здесь живу я, — Чонгук распахнул дверь, завалился вперёд, лбом захлопнул окно. — Не порежься. Аккуратнее, правда, я все пластыри истратил. Двухъярусная кровать забросана чем попало, диски и аудиокассеты забили первый ящик комода, а металлические конструкции пару дней назад пополнились фотоаппаратом и копилкой, которую подарила Ви. Холод – сказочный. Тоже уютный. Чертёж с расследованием наспех укрыт плакатами. Во всеобщем славном хаосе это выглядело как решение, которое ничем хорошим не закончится. Чонгук достал фотоаппарат и сделал пару снимков. Приклеит вместо плакатов. Он щёлкал руки, больные икры, бело-синюю шею. Тэхён остановился у стены и дотронулся до мобиля с трёхглавыми зверятами. Карусель потихоньку начинала вращаться. Бесслышно. Совсем. Ни старого поскрипывания, ни младенческой мелодии. К дуге была привязана карта звёздной колыбели, когда-то подаренная Тэхёном, – как оберег. — Ему лет тринадцать, — Чонгук отложил фотоаппарат и щёлкнул по мобилю. — Субин обожал его. Всё время менял батарейки, перестраивал, дорисовывал глаза. Мобиль давно не играет, но он вообще-то музыкальный. Иногда мне снится его мелодия. Или её отсутствие. Тэхён попытался приоткрыть пасть игрушечного льва, но вздрогнул: Крёстная и Певчая солидарно взвыли, намекая на то, что их забыли покормить. Чонгук вытолкал обманщиц из комнаты и закрыл дверь. Собаки унеслись в спальню родителей – догрызать вешалки, наверное. — У вас очень шумно, — для вида пожаловался Тэхён. Чонгук поднял голову и посмотрел на него через призму своей комнаты. Высокий, истощённый, с разгромленным пазлом вместо мозга. Бриллиантовые руки – очень тяжёлые и прохладные. Рвы на коже, болотистые вены. Соль зарыта в ранах и вызывала зуд. Что-то иссечённое на лице. Он вымученно равнодушный, как иконка, висящая на зеркале и наблюдающая за самоубийством. В столице от него бы в ужасе отшатывались. Как от того, кто попытается повеситься и спокойно пойти в школу, если ничего со смертью не выйдет. На поводке. То ли привязан к городу, то ли к Чонгуку, – разницы не было. А Субин частенько говорил не привязываться. «Вы станете единым целым, только если вас обоих пропустят через одну мясорубку в чашку с фаршем», — жестил он в присутствии маленьких сестёр и давился чаем с запахом клея. Это не помешало Чонгуку завалить Тэхёна на пол, закиданный одеялами, и сесть сверху. — Почему не на кровати? — Я буду биться головой об дерево. Чонгук прижал свой горячий лоб к ледяному лбу Тэхёна. Полежал немного, снова выпрямился. В желудке месиво: он был усеян коконами, из которых выбирались бабочки. Даже странно. Неужели полумёртвый худой мальчик, которому почему-то уже двадцать четыре, будет тем, кто заставит кишечную флору взорваться? — Мороженое растает, — смиренно улыбнулся Тэхён, придерживающий Чонгука за бёдра. — Уломал. Давай есть. Он слез с футболки – в серую кость, – достал бумажную обёртку, разломал вафли, поделился обломком и зачерпнул мороженое. Подтаявшее. Тэхён перебрался поближе. Даже не порезался. — Почему твой папа умер? — спросил Чонгук, с хрустом пережёвывая сладости. — Не знаю. Просто умер. Он так часто говорил с безразличием, что хотелось ему верить. Когда Чонгук смотрел на Тэхёна, то его беспокойство ложилось на дно замёрзшей реки. Очень приятный отдых. Не то утопление, которое подкинул Сода Йоин. — Он полгода не брал трубку, — Тэхён пересчитывал пыль в воздухе, концентрируясь. — Я спросил в переписке, любит ли он меня. Он ответил, что — да, любит, и умер. Идёт четвёртый год. Папа… Тэхён замолчал. Зрачки как застёжки: в них какая-то печальная мощь. Всё тело было бусинами, которые падали, разбивались, изменялись, а замки́ и застёжки всё те же. В глазах можно было увидеть память. Как отец сидел на ступенях перед DNS-сервисом и курил. Как мама носила шерстяные платья по воскресеньям. Как детство необратимо рушилось, потому что Тэхён начал понимать то, от чего сбежал вместе с матерью, – и к чему в итоге вернулся. — Сколько, говоришь, было Вэнди, когда её похитили? — Шесть, — Чонгука подташнивало от Тэхёна, который тихо о чём-то думал. — И ровно шесть лет прошло. Ментоловое дыхание потихоньку сбивалось. Ощущение, будто Чонгук умирал в зимнее утро и слышал эту тяжесть Тэхёна. — Что случилось? — Ничего, — сказал Тэхён, — пока ничего. Мне просто как-то странно думать об отце. — Понимаю, — Чонгук распластался около кровати, закидывая ноги на стену и намекая сделать так же. Тэхён послушный. На привязи. — Я часто вспоминаю о папе Чимина. Он разбился на машине, когда поехал за нами в кинотеатр. Мы сбежали, потому что не хотели домой, а он искал нас. Долго. Ты когда-нибудь задумывался о том, сколько раз можно согнуть человека? Тэхён просто взял его за руку. Мир не пошатнулся, но холодок захромал по позвоночнику. — И вот я вспоминаю время, когда мы вместе с ним разбирались в культе групповых суицидов, как заслушивались страшилками и не могли спать, поэтому строили шалаши. Знаешь, это почему-то очень тёплое воспоминание. Я до сих пор помню все легенды. — Легенды Сода Йоин? — невесело улыбнулся Тэхён. Чуть-чуть сонный. — Ага. Поиски голубой крови и святые четвёрки. Я уже не уверен, что это просто легенды. Когда-нибудь расскажу. У нас впереди целый день. Хороший день… Наверное, Феликс предлагал резать людей, парты, животных и землю, чтобы найти голубую кровь. Или всего лишь был психически нестабильным. Он неудачно оказался связан со святой четвёркой, а это всегда означает только одно, – бешенство. Четвёрка рано погибала. Истинные святые в какой-то момент просто перебивали друг друга. Одному из всех доставалось проклятие в виде желания убивать. Чонгук побаивался думать о том, что станет с ним и его друзьями. Юнги уже весь в стежках, органы Чимина молятся о скоропостижной смерти, Хосок подозрительно весёлый для того, кого отвергает сама жизнь. И если никто из них не стремился убивать других, значит, эта награда досталась Чонгуку. Легенды. Просто слегка противные легенды. — Засыпаешь, — отметил Тэхён, прижавшись поближе. До ужаса бережный. — Я заметил, что когда у тебя яркие дни, то ты разговариваешь во сне. — Ага. Очень яркие. — Венозная кровь достаточно красочная, если ты об этом. — Забери меня, — вдруг попросил Чонгук. — Когда-нибудь. Я знаю, ты здесь не навечно. — Чонгук. — Мне кажется, мы связаны больше, чем ты думаешь. Это ведь твои рисунки в медкабинете Сокджина? Рыболовные лодки и кокосовый краб? Я просидел под ними столько часов, что выучил наизусть. Всё время думал о тебе, ещё не зная, кто же ты такой. — Чонгук, хватит. — Ты ешь те же конфеты, что и я. Голодаешь, а я переедаю. Мы можем уравновешивать друг друга. Тэхён схватил его запястье, покрепче сдавливая и повреждая кожу. Перебил: — Возможно, это был мой отец. Он мог похитить Вэнди. И отвернулся. Чонгук вцепился в его подбородок и повернул голову обратно, зацепившись за застёжки в зрачках. — Что? — Мне не давала покоя мысль об отце, — он худел прямо на глазах. — Понимаешь, мама буквально утащила меня из Сода Йоин. Мне было восемнадцать, и я осознал, что в памяти у меня чересчур мало воспоминаний о прошлом. Как будто… ну, выбито. Мной же. Я вернулся сюда с маленьким сбережением, совсем без вещей. И ничего не сказал матери. Теперь я помню, кем был мой отец. Зимнее солнце, пригревшееся на щеках, скрыло иллюзорные трупные пятна. Тэхён потёр веки, оставив от них руины, вздохнул: — Иногда мама извинялась перед тем ребёнком, которым я был. Я думал: «Зачем? Я же давно не такой. Что-то случилось?» — Он с тобой что-то делал? — Да. Но это неважно, — Тэхён очень боялся, но продолжал смотреть в глаза. — Мне чертовски жаль Вэнди. И семерых остальных, которых я нашёл в отцовских записках. Все газеты, отрытые в старом доме, стали серыми от карандашных пометок, – слабые школьники были густо обведены. Жертвы. Будущие и прошлые. Отец Тэхёна сидел в кресле, курил, включал ищейку, листал страницы. Так и умер. Сам попал на первую полосу. Когда Вэнди похитили и затем выбросили в весенний лес, Чонгук носился между деревьев в одной майке. Рвал сухожилия и голосовые связки, падал, замерзал. Заработал менингит, и дислексию, и сестру, что боится звучания дождя, и двух собак-охранниц. Связь колоссальная и ничтожная одновременно. — Думаю, наш с мамой отъезд выбесил его настолько, что он решился на это. Переключился с меня на других детей, — Тэхён впервые звучал больше как человек, нежели как птица. — Прости меня. Простите. Если бы я не уехал… — Ещё одно слово, — рассердился Чонгук, — и я как-нибудь тебя, блять, заткну. Свалился на бок, отбив рёбра, прижал руку к сердцу. Не болело. Слабость его реакции означала смирение: Чонгуку не за что было прощать Тэхёна. Как можно сердиться на разгадку? — Я не знаю, что делать. — Я тоже, — ответил Тэхён, запрокинув голову назад. Удивился: — Привет. В проёме мялась Вэнди. Наполовину распакованная, крутившая варежки на резинках, с пёстрым лбом. Как не вовремя они все вернулись. — Вспомнишь… — проворчал Чонгук, намекнув побелевшему Тэхёну на имя девочки в проёме. — Миру мир. — Привет, — сказала она. — Спите? Тэхён медленно кивнул, растерянный настолько, что перестал скрывать синюю шею. — Не люблю спать, — призналась ему Вэнди. — Лежать без сознания семь часов – это небезопасно. — Нигде не безопасно, — ответил ей Тэхён. Вэнди не испугалась. Расстроилась, наверное, но поняла и приняла его непростые слова, обёрнутые в неловкую полуулыбку. Бумажно и бело. Её волосы, достающие до щиколоток, шелестели кукурузными полями. Вэнди вдруг зачарованно оглядела кудри Тэхёна, бросив напоследок: — Все садятся обедать. Зовут вас. Приходите. И ушла, оставив прекрасную разницу между: «приходи, родителей нет» и «приходи, родители зовут». Чонгук развернулся к Тэхёну и не моргая сказал: — Иногда я думаю, что Вэнди умерла. Разве можно так разговаривать в двенадцать лет? Притих, размышляя. Тэхён долго на него смотрел. Было в его лице что-то ненормальное, не совсем человеческое. — Пошли, — вздохнул Чонгук, сгребая руку и чувствуя, как под пальцами продавливаются вены из болота. — Сегодня хороший день. Потом мы пошаримся в твоём старом доме и расскажем всё Бан Чану, если ты будешь уверен. Он поднял Тэхёна, порывисто обнял за шею, сказал, что всё в порядке, и потащил вниз. Смело и просто, не позволяя думать. Мама с Дакотой сидели перед компьютером и играли в «Bratz: рок-звёздочки», пока остальные разбирали пакеты и накрывали стол. Вэнди не было. На плите подгорали хлебобулочные мышки. Ви показывала папе расписанную сигарету и тараторила: — Я это у Чонгука спёрла. — Ну-ка повтори, — Чонгук, державший Тэхёна за запястье, вылетел со второго этажа и напугал Ви до крика. — А это у Вэнди, — убегая, засмеялась она и выпустила мыльные пузыри. — У собственной сестры! — И из собственной комнаты! Папа, рубящий хлебных мышей на части, стал в упор разглядывать Тэхёна. Мама прошла миссию и появилась рядом. Они переглянулись, скрестив руки на груди. Принялись гипнотизировать кудри и худощавость, не соображая, как повежливее начать допрос. — Оценщики, блин, — цокнул Чонгук. Тут же началась ругань на тему «найди себе кого-нибудь получше, Тэхён» и прочие советы. Под конец Чонгук был весь в уколах и крошечных шрамах; даже Дакота, тыкавшая по клавиатуре как бешеная, душевно жаловалась на него. — Он хороший, — спустя десять минут сказал Тэхён. Сразил, смутился, убил. Кого – неизвестно. — Это-то и пугает, — вздохнула мама, — он редко бывает таким. Принесите варенье. Чонгук быстро схватил Тэхёна за руку и потащил за собой по ковру, залитому солнцем. Под ногами хрустели крошки. Щёки горели. Чонгук затолкал Тэхёна в кладовку и щёлкнул щеколдой. Он никогда не понимал, зачем нужен этот ржавый рычажок с обратной стороны. Оказалось — для жутких и неистовых поцелуев в губы, плечи, бёдра, запястья. Тэхён прижал Чонгука к стене и упёрся коленями в пол, стягивая шорты. — Ты же не… — Заткнись, — сказал Тэхён и задышал в живот, открывая рот. У Чонгука взорвался желудок. Так было всегда, когда Тэхён касался его члена, но сейчас из ошмётков живота выползали окровавленные бабочки. Чонгук вцепился в кудри, напрочь их разлохматив. Хотелось курить и вопить, но горло надломилось без какого-либо хруста. Пролитые слёзы глупо сверкали. — У тебя седина в кудрях… Никогда не замечал… Потом, схватив банки разноягодного варенья, Чонгук совершил скоростной бросок от кладовки до умывальника, чтобы отодрать румянец. Тэхён – немного храбро, немного равнодушно, – вернулся на кухню. Дверь в ванную была открыта. Вэнди стояла на табуретке. Она безжалостно резала волосы, отсекая почти всю длину и добивая пряди бритвой. Проезжалась лезвием, взбивая. — Выйди, — зло попросила она. Чонгук подлетел, схватил её, легко стянув с табуретки, и закружился, зарываясь в мокроволосую макушку. Вэнди стала его отпихивать, чтобы не расплакаться. Бритва вылетела и рухнула в умывальник. — Ты теперь меньше весишь, — хрипло смеялся Чонгук, — я клянусь, тебя даже Чимин сможет поднять. — Скажи, чтоб не удивлялись. Я сейчас приду. Чонгук поставил её на место, как статуэтку, и закивал: — Конечно, солнце. Уберись здесь. — Погоди, — она кое-как поймала равновесие и пошелестела пустой пачкой лезвий. — Где они? — Мы сделали из них смычок для Чимина. — Зачем? — Чтобы он не бросался им в нас. — Дураки, — надулась она. День был всесторонним. Объёмным. Разные цвета намешались в одну выпечку: внутри были белые собачьи глаза, преданно глядящие на еду, мягкие родинки Тэхёна, лимонад в воздухе и карнавальный балаган. Чонгук разговаривал больше всех. Сёстры отвлекали маму, чтобы она не высыпала весь своей арсенал вопросов. Долдем ютился на мокроволосой, временно успокоенной Вэнди. Семейство исцелило свои рассудки – хотя бы на день. Мироощущение раздобрело и воскресило обычную, чудесную радость. Стемнело рано. Чонгук даже не замечал время, пока тени не улеглись под глазами сумеречными кошками. — Пошли, — шепнул Чонгук и украл Тэхёна с кухни. В спальне он переоделся, вытащил спички, отыскал пачку, запрятанную в подушку, и достал продублированную сигарету: ты не один, поверь, ибо я блин правда. Покрутил её перед чужим носом, позволил выхватить. — Эта ненастоящая, но мы вытащили подобную, когда не были уверены, что труп – это Феликс, — пояснил Чонгук, погасив свет и открыв окно. — «Правда». Иногда правдивость пугает. И всё же мне кажется, что сигарета предсказала два трупа. «Ты не один». Непонятно, кто так круто отгадал. Чья-то фраза, написанная сиреневой пастой и необходимая для поддержания жизни, в конце концов объявила смерть. — Почему ты так реагируешь? — спросил Тэхён. Явно говорил об отце. — Я немного устал удивляться, — Чонгук скрёб снег, падающий на кисти рук. — Погоди, ты всерьёз? Я показал тебе сигареты, которые предсказывают будущее, если их правильно понять, меня чуть не утопили, Юнги недавно чуть не забрызгал кровью всю ванну, Вэнди подстриглась, Феликса и Минхо хоронили в закрытых гробах. А твоего отца я даже не знал. Лесной ветер надломил пепел сигареты. Тэхён вытянул руку, погладив запястье Чонгука, сказал: — Тебя будто не пугает, сколько всего плохого происходит. — Тебя тоже. Потому что ты знаешь, что прав, – нигде не безопасно. Ничего не поможет. Если у человека с мозгами не всё в порядке, он и чайной ложкой убьёт. Чонгук потянулся и поцеловал в лёд на лбу. Спросил: — Можем поспать в обнимку, пожалуйста? — Можем. Кто собственник плохих снов? Кто сидел внутри, отрезал от себя кусочки, разбрасывался ими, чтобы наследить как можно больше? Кто ужасал? Ночью Чонгук прижался к Тэхёну, – к такому же хрипящему, придавленному кошмарами Тэхёну. Злые сновидения лаяли друг на друга из разных голов, но не могли избежать болезненного сращения. Кто? Кто? Кто? «Я? Это всегда я?» — отторжение работало лишь тогда, когда жители Сода Йоин не спали. Ночью каждый знал, каким нехорошим был, будет и умрёт. На кровать что-то запрыгнуло. Чонгук распахнул глаза, потому что на живот давили лапы. Тэхён не шевелился. Предрассветная темнота прекрасной краской легла бы на картину, изображающую кресты. — Крёстная, блять, — взвыл Чонгук. — Наглая, как собака. Лапы грязные – Крёстная добралась до земли. Чонгуку стало не по себе. Он откинул одеяло и потрогал Тэхёна, на которого сыпался снег. У его плеч собрались льдистые узоры. Шея сине-белая. — Тэ-Тэ, — проскрипел Чонгук. Застыл. — Слышишь? Что-то знакомо тикало. Снаружи, в заснеженном саду. Тэхён открыл глаза и тоже прислушался. Уточнил: — Будильник? — На пять утра, — согласно кивнул Чонгук. — Где-то был фонарик. Пошли. Прежде, чем умыться, почистить зубы, расчесать волосы и вместе позалипать в тарелки, они вышли на улицу. Снегопад не прекращался. Солнце отдавало лиловой синью. Чонгук выследил следы Крёстной и попытался найти круглый будильник, который могла выбросить Ви, или часы, или чей-то телефон, без конца звонивший. Тэхён медленно крутился рядом и тихонько кашлял. Земля была разбужена. Ворочалась трупами и магмой. — Ничего, — расстроился Чонгук. И тиканье прекратилось. Сколько бы Чонгук, привалившийся к чужому плечу, ни старался, он слышал только метель. Зажившие порезы вновь разболелись в холода. Откуда-то стало ясно, – тикающий звук больше никогда не повторится.* * *
Пустая балетная студия вызывала тревогу. Здесь всегда был высокий риск рвоты, поэтому приходилось не есть. Память побаливала. В начале нулевых студию завалило снегом. И пока родители откапывали вход, дети бились в зеркала и резали лица тех, кого не любили. В другой раз случилась перестрелка: человек с оружием запомнился всем, кто сейчас был взрослым и шрамированным. Чонгук и Юнги почти дошли до здания, когда увидели, что за ними увязалась Певчая. Неожиданно. Она редко гуляла, тем более одна. Чонгук погладил её голову и с трудом залез за Юнги в окно, ведь дверь засыпало. Подошвы скользили. — Если мы просидим здесь до рассвета, то не выйдем, — заявил Юнги. — Впрочем, ладно. Поебать. Коврики для йоги мои. — Ну что, бахнем? — донеслось из глубин зала. Чонгук и Юнги переглянулись. «Опять пьют», — синхронно подумали они, пока не прогремел взрыв. Стоило зайти в зеркальный зал, как щёки обдало жаром. Крышка от чайника проломила потолок и разлетелась на куски. Розетку выжгло. Чимин сидел на спинке стула и заливисто смеялся, а Хосок ворчливо собирал остатки прибора. Он поднял осколок крышки, от которого пахло сыром, и сказал: — Это чайник из кабинета литературы. Я думал, что смогу починить. И тоже заулыбался. По привычке. Хосок непредсказуемый. Он вырубил себе улыбку, от которой можно избавиться лишь тем же оружием — топором. Это даже не грим, а порез. Буквально. Хосок много смеялся через кровь и давал свою кофту пчелиной расцветки тем, кто болел или плакал. Поздно было говорить: «Пожалуйста, спрячь топор». Юнги столкнул Чимина со стула; тот, падая, продолжал смеяться. — Успокоился, — приказал Юнги и сел рядом, нарочно отдавив ему ногу. — Эй, не кусайся. Чонгук достал из тубуса рулон бумаги и раскатал её по ламинату. Хосок положил варежки на углы. Довольно просиял и устроился с краю; остальные расселись так же. — Итого, — начал Чимин, став серьёзным. — Убийца – не тот чувак из прошлого, поранивший Вэнди, потому что он мёртв. Хёнджина так и не нашли. Тэхёну подкинули убитого цыплёнка. Не показатель, но всё-таки звоночек. Директор Ким держит на столе переписки с учениками и фотографии похороненных детей. — А Сокджин? — поинтересовался Чонгук, вяло помахав смычком. — А Сокджин, — протянул он в ответ, — кажется, хочет совершить самоубийство. Не удивился только Юнги. Руки вновь спрятаны за водолазкой и тяжёлыми браслетами. Чимин медленно к нему развернулся, слабо вздохнув. Начал копаться: — Сокджин всегда относился лояльно именно к тебе. Я размышлял – почему так? Он никогда к тебе не придирается, не просит потушить сигареты, позволяет уходить. Вы не схожи ни в чём, кроме одного желания. «Умереть», — не стал озвучивать никто. Как Тэхён. Вероятно, поэтому они сдружились. — И всё же… Сокджин способен что-нибудь натворить, — неуверенность Чимина пугала. — Когда-то был слух о том, что он растлил пятнадцатилетнюю. Не могло же это на пустом месте взяться? Думаю, общественность, то есть её взрослый контингент, до сих пор его не любит. Как правило те, кого не любят, охотнее всего отнимают чью-нибудь жизнь. Электричество сбоило. Сегодня была самая снежная ночь в году. — Иногда я уверен, что Субин тоже уже мёртв, — вдруг сказал Чонгук. — А иногда – что это его рук дело. — Я так думаю про Кая, — безрадостно поддержал Юнги. У Чонгука болели ноги, живот и сердце. Когда свет отключился, пришлось доставать фонарики. Запахло химической клубничной пастой; эту ручку Чонгук стащил у Дакоты. Для безопасности. Вдруг попробует заколоть кого-нибудь во сне: она ведь старшая. По-хорошему надо избавиться от заколок и канцелярии, когда ей исполнится четырнадцать. Тема расследования вскоре съехала на обычные разговоры. Чимин то вставал и уходил танцевать, то возвращался. До рассвета оставалось часа три. Чонгук водил по ламинату смычком из лезвий, создавая стружки. Затем достал сигареты и дошёл до почему-то открытого окна другой комнаты. Он даже остановился от удивления. Попытался сообразить. Было не очень холодно, значит, распахнули окно недавно. Развернуться Чонгук не успел: его схватили за шею, трижды приложили носом об стену и тут же оттолкнули. Рот молниеносно наполнился липкостью. Глаза закатились. — Только попробуй закричать. Хван Хёнджин был живым, тощим и лихорадочным. От красоты – только контуры. Щёки в язвах и ранах, глаз разбит, из ушей текли лужи. Губы почернели, поэтому расколотые зубы хорошо выделялись. Вот она. Та невидимая улыбка, которая искалась в каждом встречном. — Это был ты, — понял Чонгук, вспомнив озеро, лёд, сброшенную на дно куртку, палочки из металла и побег до дома Тэхёна. — Это был ты, — с сумасшедшей злостью отзеркалил Хёнджин, страшно зависнув. — Я думал, что бью Субина, пока ты не назвал его имя. Как плохо вам вдвоём, раз ты решил, что это твой брат убивает тебя? — Где он? — Где он? — бесслышно закашлял Хёнджин. Балетная студия и ненормальность отражала все фразы. — Это тебя хотелось бы спросить. Где он? Где он? Он… говорил… когда-то сказал, что здесь… и ваша псина… Чонгук стал рыскать по полу в поисках любого острого предмета. Хёнджин нашёл его раньше: смычок. Замахнулся и без колебаний заехал им по рту Чонгука. Кровь не просто брызнула на стену – она изобразила крик в самом тихом его проявлении. — Где он? Из-за клыка, расколовшегося на две острые части, Чонгук поранил ещё и язык. В гортань лилось. За окном мелодично залаяла Певчая, учуявшая разложение. — Где Субин? Второй разгадкой секрета был одержимый Хван Хёнджин. Весь в чёрной одежде, остро реагирующий на маленькую копию Субина. Если судить по легенде, то в святой четвёрке он тот, кто носил в себе швейные стежки и скачками сходил с ума. Смычок замахнулся снова и нацелился на шею. Чонгук, перебитый алым, не двинулся с места и подумал: «Если нас ждёт это, то я лучше…» Хёнджина отшвырнуло, когда в него врезалось что-то испуганное, розовое и жвачное. Чимин. Он сипло дышал и шатался, держась за порезы вдоль плеча. Чонгук вскочил и получил кулак в кадык. Крушение головы сбило зрение. Когда глаза сконцентрировались, Чонгук увидел Чимина, лежащего в крови и быстро-быстро дышащего в тёмном углу. Его рука была почти отсечена. Весь пол и стены в гнилисто-розовом. Хёнджин выпрыгнул наружу и захлопнул окно, из-за чего снег слетел с крыши. Такое количество зашибёт насмерть. Чонгук бездумно, отчаянно бился в раму, потому что услышал вой. Ощущение – будто живая душа скреблась в детском гробу. Задние лапы Певчей придавило сугробом, переломив их. Её пасть вцепилась в лодыжку Хёнджина. Блеснул смычок, от которого отломились лезвия. Певчая, взрослая поющая собака проклятого семейства, завалилась на землю с наполовину оторванной головой. — Как же без твоей дурацкой башки… — прохрипел какой-то Чонгук какому-то зверю, потому что те версии, которыми они были, погибли в балетной студии. Три минуты. Три минуты – и изменённая реальность. Это, наверное, чувствовали родители, когда был убит Бэм-Бэм. Хосок вбежал и сразу рухнул перед лужей крови, в которой тонул Чимин. Чонгука почти стошнило от ужаса, когда тот начал плакать. Юнги не прикасался к ранам – разрушит. Он пинал окна, разбивая ноги, пытался выломать дверь или хотя бы немного её приоткрыть. Но снег Сода Йоин сдавил со всех сторон. Капкан. Юнги кричал, а Хосок рвал на куски кофту пчелиной расцветки и скрывал глубокие порезы. Чонгук онемел. Он не мог понять, умер Чимин или нет, не мог потрогать своё лицо – оно размокло от синяков, – не мог слушать и смотреть в окно, где лежала Певчая. — …в последнее время, — Хосок то ли кричал, то ли говорил очень тихо, — когда мы встречаемся, то обязательно случается или обнаруживается что-нибудь плохое. Три минуты. Три минуты – а ждать первого взрослого, который их увидел и откопал, пришлось три часа. Зеркал было много, и Чонгук смотрел в них так долго, что не сразу осознал: он в ужасе. — Я же сам сделал этот смычок, — он накрыл рот руками, боясь, что дёсны распадутся. В самую беззвёздную, беззубую, пустую ночь Чимин не сумел посмотреть. И на рассвете он тоже не открыл глаза. Веки разомкнулись лишь на секунду – когда мятно-зелёный Юнги надавил на них, приподняв. С неба продолжала падать холодная соль.