Царственные лозы

Это было как удар обухом по голове. Кадр: я здесь, дома, в Форксе, там, где остались все, кого я знала и память о нем; кадр: я лечу — коротко, с жестким падением; кадр: я в воде, в обуревающем меня мокром холоде и надвигающейся темноте; кадр: я в лесной реке, под незнакомым солнцем и ветром, несущем незнакомые запахи — снято. Я еще могла смотреть вокруг равнодушными глазами, пока не вышла из леса к деревне. Я полагала, что это была деревня; место выглядело, как деревня и пахло, как деревня. Но это оказался город, причем, как я выяснила позже, даже не самый маленький. Шок. Сдуру (как поняла позже) я постучала в ближайшую дверь. Закат был не за горами; стало холодать. Меня согнали с крыльца, приняв за попрошайку. Это окончательно ввергло меня в ужас. О да, теперь я чувствовала. И как чувствовала! Мешанина эмоций почти целиком перекрывалась шоком, но когда он отступил… Сдуру (опять же) я пошла за каким-то мужчиной, предложившим свою помощь. Как я тогда не заметила сального взгляда на мои «прелести», обтянутые рубашкой и узкими джинсами?.. Едва выбравшись из тесных грязных лап (каким-то чудом, не иначе), я умудрилась сбежать на другой конец города. Следующие два дня не оставили у меня никаких положительных воспоминаний. К местным я теперь соваться боялась. Это не отменяло внезапно воскресшего во мне чувства голода и жажды. Спать на земле было явно не самым лучшим вариантом: это я уяснила в самую первую ночь. Продрогнув до костей, я не имела никакой возможности толком согреться. Глубокой ночью я заползала на открытые чердаки и либо мерзла, либо зарывалась в грязное пыльное сено, и урывками дремала. «Просыпалась» я до зари и спешила покинуть гостеприимное (или не очень) пристанище. Я слышала обрывки чужих разговоров, и, руководствуясь своими не самыми обширными знаниями истории, все же смогла примерно определить нынешний год. Вероятно, в городе жили и вполне хорошие адекватные люди, но мне, напуганной первыми встречными, это в голову как-то не пришло. Впрочем, вряд ли в том состоянии я смогла бы внятно объяснить ситуацию так, чтобы меня не приняли за сумасшедшую. Я довольно быстро «опустилась» до воровства, стянув чей-то не слишком острый нож и какую-то засаленную накидку, оставшуюся без присмотра, а затем (едва не попавшись) — буханку хлеба. С сим нехитрым скарбом я пробралась к выходу из города и пошла по дороге, ведущей неизвестно куда.

*

Я не умела ни разводить костер, ни готовить на нем пищу, ни распределять оставшееся на долгий срок. Хлеба с грехом пополам хватило на сутки. Ловить сусликов в прериях я не умела и не хотела. Куропатки, очевидно, зная мою несостоятельность как охотника, не спешили поддаваться панике, даже заметив грозно вооруженную тупым ножом меня. Я чувствовала себя этаким спецагентом, посланным на разведку в дикие прерии Дикого Запада, хотя сама при этом шарахалась и пряталась от любых людей, даже не настроенных агрессивно.

*

Однажды я проснулась, уткнувшись взглядом в чьи-то сапоги. Сапоги даже по виду были мужские. Их обладатель с заметной жалостью смотрел на сжавшуюся под кустом недалеко от дороги меня. — Мисс? Я села и тут же испуганно шарахнулась назад. — Ну-ну, не бойся… Я не причиню тебе вреда. Кто ты? — мягко и даже как-то ласково вопрошал меня неизвестный. Вид его почему-то внушал доверие. — Белла. — Белла? Ладно. Что ты здесь делаешь? Первым моим порывом было выложить все. К счастью, я тогда уже немного попривыкла к окружающему миру и смогла на ходу состряпать какую-то жалостливую историю, которую сейчас даже не могу толком припомнить.

*

Джон — так звали мужчину — оказался вполне себе приличным человеком, все-таки вытащившим меня из-под куста, накормившим, обогревшим и даже частично приведшим в порядок. Вид у найденной меня был, мягко говоря, тот еще: спутанные грязные волосы с застрявшими в них травинками, перьями и веточками, широко раскрытые испуганные глаза, чумазое лицо, руки в ссадинах; кое-где порванная одежда и замызганный плащик «отлично» дополняли картину. Джон покопался в чересседельных сумках и вытащил льняную белую рубаху и темные штаны. — Держи. Рубаха оказалась мне столь велика, что в моем времени вполне могла сойти за платье. Штаны с меня сваливались, а пояс для них, очевидно, предусмотрен не был. Он дал мне иголку с ниткой. Иголку я выронила раз, потом еще один: руки почему-то нещадно дрожали. Потом едва вставила нитку в ушко. Не то чтобы одежда стала выглядеть опрятнее, но теперь она с меня хотя бы не сваливалась.

*

Мне потребовалось около недели, чтобы привыкнуть к вновь изменившемуся образу жизни. Джон был терпелив: он стойко сносил мою неуклюжесть, ведущую меня к травмам, а его имущество — к утилизации; мои ночные рыдания у него на плече; мои частые перемены настроения; мое порой совершенно неуемное любопытство; мое незнание элементарных для него вещей, и, наоборот, мои чересчур обширные знания в вещах, в которых он совершенно не разбирался. Он учил меня, как выживать в дороге; как покупать продукты в местных лавочках; как не быть обманутой продавцами тканей; как ухаживать за лошадью; как собирать травы; как и когда разговаривать с людьми; потом — как правильно одеваться; как вести хозяйство (с этим ему помогала Анна); как вести себя в приличном обществе. Я не обманывала себя, полагая, что все это он делает именно для меня. Я была похожа на человека, которого он уже знал — и внешне, и, очевидно, некоторыми чертами характера. Я напоминала ему о безвременно почившей горячо любимой сестре — и, кажется, он воспринял меня как возможность вернуть ее. Пару раз он случайно назвал меня ее именем. Я не поправляла. Все чаще меня посещала мысль, что прежняя Белла Свон, кажется, умерла, упав в воду со скалы. Теперь судьба складывалась совсем, совершенно иначе. Чем не повод начать новую жизнь под новым именем? Так заново родилась — или, может быть, воскресла, — Мэри Белл.