Вечное Утро

«Последняя ночь Короля».

Чон с трудом вспоминает тот миг, когда видел Короля последний раз, так что, оказавшись перед дубовыми запертыми дверьми, ощутил сильную дрожь. Она мелко скатывалась с макушки, обволакивая каждую часть тела и каждый угол души. Оттолкнуть дрожащей рукой створы и перешагнуть через порог этой незнакомой комнаты, кажется теперь чем-то непосильным. Без лишних преувеличений, Чон стоит в подвисшем состоянии, уткнувшись лбом в дерево почти четверть часа. Трусость и отчаяние перед тем, кто за дверьми, помогают не замечать косых взглядов боковых стражей, приставленных по приказу Молодого Господина Кима. Именно обеспокоенные поведением гостя взгляды помогают тому осознать, наконец, что всегда было важным. То, что навсегда останется в прошлом. Сможет ли Чон теперь всё исправить, всё «починить»… Советника одолевают тысяча и одна эмоция: отчаяние, надежда, беспомощность, тягость вины, жалось, страх. Даже словами не описать, насколько Чонгуку сейчас страшно, но более всего он чувствует, как сильно скучает по человеку за створами этой комнаты чужого дома. В голове даже мелькает мысль, что не могло Чону так повезти, ведь помощь оказалась совершенно с неожиданной стороны. Когда Тэхен рассказал, что они с Королем наткнулись на земли семьи Ким, то Чон представил не самый радушный прием. Ведь то была единственная благородного происхождения династия, что публично обвинила совет министров в измене и смерти Короля Пака Великого. Без низкой ругани и заговоров глава семейства и старший наследный сын отказались давать присягу новому королю и полностью отошли от государственных дел. Поэтому подозрения о возможной мести или самосуда захватили мысли Чонгука. Рассуждать по этому поводу не было ни желания, ни времени, поэтому, послав весточку тому самому алхимику, он направился прямиком в дом НамДжуна. А теперь, набравшись смелости отварить дверь, держа голову низко-низко, чтоб случайно не столкнуться с неизбежным, Советник еле слышно переступает порог длинною в пол года. Чон еще долго решается на то, чтобы, наконец, поднять взгляд, а потом мгновенно попадает в ловушку тёмно-металлических, словно глубокий океан, стеклянных глаза. Король смотрит на Советника, сразив своим острым взглядом наповал, насмерть. Сейчас Чон совсем не узнает в этом призрачно-прозрачном теле с пронизывающим, но абсолютно мертвым взглядом своего Короля. Фигура напротив никак не отреагировала на появления гостя, на лице не дернул ни единый мускул, Чимин даже не моргнул. Чон болезненно выдохнул пар отчаяния и копившегося в нем страха, судорожно пробегая внимательным взглядом по костлявым пальцам на руках и торчащим из ворота хлопкового ночного платья ключицам, по худощавому, серому лицу, обрамленному безжизненно сухими прядями, ставшими серебристого света. Сердце пропустило лишь один тяжелый удар по ребрам, а потом сжалось, завязываясь в морской узел. «Он ушёл», пронеслось по всем лабиринтам сознания и осознания Чонгука, отчего он буквально врос корнями в каменный плиты. Внутри закипала злость и обида, Чон в секунду почувствовал себя преданным, брошенным и очень одиноким. В голове звучали обвинения, пропитанные ненавистью: как Чимин посмел уйти, не дождавшись, не попрощавшись, не улыбнувшись, как он посмел его бросить? Комната начала заливаться розово-золотистым туманом, глаза стали щипать, заставляя зажмуриться, чтобы не проявлять слабость, чтобы чувства окончательно не поглотили его. Лучи восходящего солнца окрасили кожу, волосы, рубаху, пастель, стены, пол, преобразив своим светом все: помещение, походящее на склеп минутами ранее, стало излучать нежную атмосферу владельца; мертвое тело, покрылось искусственным румянцем, жизнью и красотой. Это самая изощренная пытка, — показать смерть любимого человека, а Чон, считавший себя непробиваемым в этом смысле воякой, сразу же сдается и закрывает глаза, чтобы не видеть этой мучительной картины. Его обволакивает чувство дежавю, когда советник вновь открывает глаза. Будто он только что решился открыть двери и войти внутрь. Всё выглядело иначе, по-другому. Чимин был в той же полу сидячей позе у изголовья его огромной постели. Ноги прикрывала тонкая шелковая простынь. Худая спина прижималась к пуховым подушкам. Рубаха все так же оголяла левое плечо. Те же острые скулы, ключицы, коленки, тот же прямой, но слегка сменивший на розоватый предрассветный оттенок радужек взгляд. Чим так же неподвижен, но определенно прекрасен. Так красив, что это заставляет Чона, наконец-то, увидеть Его. Смотреть и видеть, как изредка еле колышется рубаха в районе груди от медленного, почти незаметного дыхания. Неожиданно для себя, Чон подлетел к кровати, впиваясь своими сильными длинными пальцами в плечи Короля, и начал истошно трясти, будто стараясь разбудить уснувшего вечным сном, одновременно с этим что-то истошно вопя, не жалея злого языка: Чон кричит о глупости Короля, о его лицемерии, о лживой верности и любви к своему народу и королевству. Что тот — предатель и слабак, неспособный править. О том, что, наконец-то, его бесполезность сослужила верную службу, раз он соизволил оставить трон, и Чону больше не придется нянчиться с ним. Слова, вылетали из рта раньше, чем Чон вообще успевал осознать, что кричит. Он прижимается крепче к маленькому Королю, но не перестаёт трясти его, чтоб тот, не дай Бог, снова не уснул. Истерика уходит на второй план, когда Чон встречается с таким знакомыми и теплыми, хотя немного удивленными глазами. Окончательно успокоившись, Чон не разрывая объятий, сильнее прижимает голову Короля к своему правому плечу, лаская крепкой ладонью второй руки по выпирающему позвоночнику, водя вверх и вниз. Неужели Чимин не видит, что с ним происходит? Почему же он продолжает делать вид, что всё в порядке? Почему до сих пор на прикроватном столике нет трав и уснувшего за ним лекаря? Чон громко выдыхает, будто собирает себя по кусочкам перед тем, как отстраниться, в последний момент оставляя свои руки на бедре Чимина. С опущенными глазами, Чон теребит его мокрую холодную рубаху, касаясь некогда пухленьких пальчиков, как вдруг его окатывает кипяток тех слов, что он кричал пару минут назад. И будь Чон Королем, то тут же бы отдал приказ о повешенье. Но Чимин привычно спокойно сидит напротив и смотрит выжидающе. Наверное, гадая, что же еще вытворит пришедший гость. Гук видит ту разницу, что убивает наповал: «прежний» Чимин, которого он знал, наверняка бы уже заливался болезненными, но тихими слезами, прячась в собственных невероятно крохотных ладошках. Сейчас же… — Мне холодно, Чонгук, — неожиданно доносится легкий шепот, а сам Чимин переводит взгляд на окно, из которого видно то самое «вечное утро». Чонгука трясет от этих слов: спустя столько месяцев, он, наконец-то, снова слышит Его голос. — Кажется, наступает зима. Я, наверное, много раз говорил тебе, как сильно я люблю лето, потому что зимой мне становится очень холодно и грустно. — Чимин говорит очень медленно, тихо. А Чон не может наглядеться, он разрешает себе смотреть на Короля. Зачем они говорят об этом, зачем тратят драгоценное время на пустые разговоры о погоде? Зачем все это, если сейчас Чону жизненно необходимо сделать хоть что-то для спасения жизни Короля. — Сегодня ночью я совершенно не спал, — и Чим снова поворачивается к другу, на его лице измученная улыбка и слегка прищуренный взгляд, — Мой самый умный Чон Чонгук, скажи, ты знаешь, почему? — После того, как в комнате звенел рев обвинений, после того как Чон выплюнул всё, что думал и то, чего точно никогда не было в его голове, голос Чимина даже нельзя назвать шепотом, скорее еле ощутимым ветерком в самый жаркий и засушливый день лета, о котором сейчас и говорил Король. Чон просто не мог прервать молчание, пронизывающее холодные каменные стены, он старался собрать все оставшиеся после вспышки ярости силы, чтобы снова предпринять попытку вразумить Короля. — Чимин, — только и сумел совсем беззвучно выдохнуть Чон. Имя на губах оставляет привкус ностальгии, совсем забытого чувства, когда он мог регулярно звать так Короля. Все оборвалось с этим выдохом, глаза болезненно защипали от не поранившихся ранее слез. Ком в горле перекрыл доступ кислорода, и дышать с этого момента расхотелось вовсе, желательно навсегда. Что касается Чимина, то он не услышал детской мольбы Советника. Не услышал признания в этом его гневном монологе, Чимин не увидел то, что Чон вдруг отважился показать. Он лишь улыбнулся еще мягче, окончательно пробив оборону нападающего. — Чонгуки, разве ты не знаешь ответ, на такой простой вопрос? — Мин нарочно пародировал разочарованную манеру речи Чонгука, которая звучала каждый раз, когда тот, заваливал Короля свитками в библиотеке. И прежний Чон уже наверняка дал бы отпор такой колкости, чем-то язвительным и болезненным, но не сейчас. Чон не слышит угрозы своему самолюбию, потому что голос Чимин невероятно теплый. А еще будто прозрачный. И как бы Чонгук не хотел порадоваться тому малому теплу, что осталось внутри младшего, он не мог. Реальность била, не щадя. И если раньше, Чон был слишком «здравомыслящим и свободным», чтобы терзать себя чувством вины или любыми другими болезненными чувствами, которые вызывал у него Король, то теперь все это погрузилось во тьму, в такую пыльную и плотно-оседающую пустоту. Чон старался моргать чаще, чтоб избавиться от сухого песка собственной беспомощности, обреченности. Он понимал, что размышлять о том, как бы сложилось настоящее, если бы Чон просто не был бы собой — бесполезно. Но остановиться уже было невозможно, ведь… Если бы в день коронации, когда Король потерял всех близких; когда его голос дрожал и срывался, пока он давал клятву; когда его руки дрожали так сильно, что тот не смог удержать скипетр, с грохотом уронив его на каменный пол; когда красные и опухшие глаза бегали по залу в поисках поддержки или хотя бы равнодушия, но натыкались лишь на хищные презрительные взгляды; когда споткнувшийся об собственный подол или, может, это было осознание предстоящих испытаний; если бы в решающий абсолютно всю их дальнейшую судьбу миг, когда Чимин угодил в крепкие руки Чона, которые незамедлительно и будто рефлекторно вцепились в королевскую талию, тот бы не осёкся. Если бы именно в этот момент Советник не бросил бы его одного на растерзание волкам, хлопнув за собой тяжелыми дверьми; если бы обратил внимание на то, как собственное сердце впервые защемило при виде новоиспеченного Короля; если бы из-за этого не испугался стать его другом и помощником, в коем тот безмерно нуждался, ежесекундно разрываясь от одиночества и страха. Если бы Чон не сделал все то, что сделал, или сделал бы то, чего не делал, то сейчас Чимин был бы здоров. Его кожа была бы привычно персикового оттенка и пахла бы соответствующе. Чимин смог бы прожить своё мгновение вместе с мгновение Чонгука. Но все «бы» стали лишь бесполезным мстящим прошлым, а Чонгук… Он ошибся. Он растерялся и не смог отличить желание защитить от жалости. Пожинать плоды собственной слабости всегда неприятно, поэтому пошатнувшаяся гордыня залила глаза обидой. Она помогла ему оправдать свой «провал», разрешила ему свалить всю ответственность за ревностное жестокое сердце на виновника этой первой мальчишеской влюбленности. И совершенно не важно, что к тому времени Гук не был ребенком. Мужчина не мог следовать своим чувствам, но и оставить Короля в покое так же не получалось. Что ж, как говорится, лучшая защита — нападение? Верно. Вот и Чон так решил, что Чимин отплатит за нарушивший внутренний покой любовный трепет. Будет терпеть нападки советника каждый день, будет еще больше измотан придирками, занятиями, нескончаемыми свитками, нотациями. Да, Чон добивался внимания, как умел. А теперь нет смысла бороться с прошлым, ведь объективно ясно, ничего не изменится. Советник останется заложником собственной когда-то любимой гордости. Гордый. Одинокий. Разбитый. Чону выть хотелось от того, что в глазах напротив смог разглядеть надежду. Только это совсем не та надежда, что молит о спасении, что может утешить влюбленное сердце. Ведь всё, чего Король сейчас желал и ждал с таким упоением — это Смерть. Стоит ли задаваться вопросом, кто виноват, что так всё сложилось? — Спроси меня, спроси, почему я не мог сомкнуть глаз. Эй, Чон, пожалуйста, ну чего ты вредничаешь? Тебе что… жалко? — При всём, что произошло и происходит до сих пор, Чимин остается его Чимином, стараясь по-детски дуть губы. Первый раз Чон не начинает спорить, хотя в этот раз следовало бы попытаться вразумить Короля, именно это кажется правильным. Чон сдается, потому что впервые уверен, — Чимин не прислушается и не уступит, он больше вообще не слышит Чонгука. Окончательно приняв правила игры, поддавшись вневременной атмосфере покоев Короля, Чон позволяет себе без лишних вопросов забраться на кровать, почти вплотную приблизившись к болезненному телу. Подобрав ноги, Чон тихо вздохнул, поджав губы в линию сожаления и принятия: — Что не давало покоя Моему Королю этой ночью? Почему Вы лишились заслуженного отдыха? — вот этот миг, когда все изменилось. Миг, в который Чимин превратился в Его Короля. Когда все внутри у Чонгука обратилось к любимому человеку. Больше никакого пренебрежения, никаких сомнений, характерных непростому характеру Чона, только одна мольба всё исправить, починить, спасти и уберечь. Вот тот миг, когда важным становится лишь Он, которого Чон уже не сможет отпустить. — Ох, Гук… перестань, ты меня смущаешь, будь собой. Ничего не поменялось, чтобы ты заставлял себя притворяться. Мне это совершенно не нужно, а тебе это абсолютно не идет. В конце концов, разве это первый раз, когда я выгляжу безнадежно жалким? — Мой Король, я… — Чону необходимо оправдаться, нужно показать всё, что он действительно испытывает, но Чим прерывает его на каком-то невербальном уровне, и Чон останавливается. Теперь пришло его время слушать и делать так, как скажет его Король. — Ох, Чонгук … — Пак на пару секунд прячется, как раньше в ладони, забавно потряхивает головой. Он словно старается выкинуть ненужные мысли, как воду после купания, натягивает покрывало до груди и продолжает, прикрыв глаза и медленно качая головой. — Ты такой невнимательный. — На этих словах Мин открывает глаз, вновь смотря на Чона, будто проверяя, обиделся ли тот, и как долго он еще будет терпеть баловство короля. Но Чон оставался на удивление мирным. — Чонгук, Чонгук… Я замерз, понимаешь? Здесь стало очень холодно! — Чим подался вперед от резко нахлынувшего смеха, тем самым плюхнувшись лицом прямо в ноги Чонгука. Он уже было начал задыхаться, поэтому, стараясь справиться с конвульсиями, перекатился на бок. Вот он, Его Чимин, который сгибается в три погибели, когда смеется, хватаясь за собеседника, как за спасательный круг. Совершенно неосознанно Чон закрывает глаза и пропускает пальцы в мягкие светлые волосы лежащего на его коленях. Он перебирает локоны, борясь с желанием уткнуться в макушку носом. Теперь этот смех, который всегда так легко заражал Чона самого, вызывает сердечную боль. Чон все глубже топит себя в размышлениях: сколько раз он срывался, зажимая Короля в библиотеке, в башне астрономии, в обеденном зале или даже в его покоях? Сколько раз приближался к нежным губам на такое опасное расстояние, что отрезвить себя получалось лишь сильным ударом кулака в стену чуть правее от прекрасного личика, сколько раз приходилось немедленно убегать от напуганного Чимина, надеясь, что завтра изменится само собой? Нет смысла обманываться, поэтому в памяти всплывают и те ночи, когда после очередной непредвиденной вспышки ревности Чон возвращался к Королю: тот уже беспокойно посапывал, сжавший в клубок у самого края кровати, и регулярно морщил носик из-за тревожного сна. Те ночи, когда, склонившись над опухшими от слез губами, Чон касался их едва заметно, шептал болезненную правду и глубоко внутри верил, что Чимин хотя бы подсознательно будет ему доверять. Те ночи, когда поддавался чувствам и засыпал рядом, уткнувшись в мягкие золотисто-розовые локоны. Вдруг Чимин перестает смеяться и устремляет уже грустный взгляд на Чонгука, тем самым вырывая того из океана отчаяния. Смех прекратился так же неожиданно и беспочвенно, как и начался, Чон открывает глаза и ловит чужую грусть. — Неужели уже зима, так скоро? Всю ночь пытался вспомнить какое же сегодня число, и у меня так ничего и не вышло. Чонгук, я ведь очень хотел успеть попросить у тебя прощение. Я знаю, ты злился на меня почти каждую секунду, что тебе приходилось проводить рядом со мной. Как же стыдно, я настолько глуп и не образован, безнадежен … во всем. Но постарайся простить меня. Ты ведь очень хороший, мне ли не знать. Поэтому я верю, что ты отпустишь мне всё это. Я очень рад, что ты зашел попрощаться… Пожалуйста… — голос становился вообще не звучным, будто никто не говорил, но Чон отчётливо слышал каждое слово, и каждое из них резало по живому. Рука, что нежилась в потускневших прядях, дернулась к острому подбородку, заставляя лицо Чимина податься ближе. — Я не нарочно. Я не хотел. Вдруг стало так холодно. А я даже не знаю какой по счету наступает день, — начал нести бессвязный «бред» Чимин, будто пытаясь оправдаться за то, что теперь Чон добровольно взял под свою ответственность. Уставшие серые глаза пытались прочитать мысли Советника, уловить его настроение и попытаться найти объяснение такому неожиданно трепетному отношению к своей персоне. Вновь, тяжелый жгут тянет Чона внизу живота, а ком в горле запрещает вдохнуть. В голове зреет вопрос, почему же действительно так резко стало холодно, неужели и правда зима? — Ты хотел прогуляться, помнишь? Сейчас в лесу невероятно красиво, если поторопимся мы можем застать стадо оленей у водопоя, — Чон пытается прекратить этот поток необоснованных извинений, ведь только он здесь должен молить о прощении. И хоть Чон не заслуживает его, он уверен, что Чимин простит, и будет больнее, поэтому даже не пытается просить об этом. Он решает отвлечь Короля, рассказывая про магию рассвета, про конную прогулку или охоту. А потом резко останавливается на полу слове, когда видит, что Король притих и сник еще сильнее, если это вообще было возможным. Неужели Чон снова все испортил? Это уже действительно смахивает на какой-то дар. При чем здесь олени, когда им и без них есть о чем говорить? Только он собирается придумать, чем бы снова развеселить Короля, как на его руку падает тяжелая, горячая слеза, а потом еще и еще. Чон не выпускает личико из свой хватки, лишь наклоняется ближе, нежно вытирая аккуратные капли большим пальцем. Собственная кожа кажется очень грубой и шершавой. С губ слетает тихий выдох с именем Короля, а силы бороться с собой уже совершенно иссякли. Поэтому Чон медленно начинает приближаться к точке невозврата, но в какой-то момент его опережает Чимин. Он вырывается, отворачивая голову, уткнувшись в одежду Чона. Теперь и собственные зрачки тонут в соленой воде, которая нещадно стекает теперь на одеяло. Чон ощущает вибрацию у живота, вновь опуская глаза к Королю. Это губы Чимина дрожат, а детские пальцы неаккуратно стряхивают слезы, как будто бы те еще могут остаться незамеченными. — Просто, прости, прости. Я настолько глуп, ты абсолютно прав. Я так бессмысленно настаивал на утренней прогулке, грозясь своей короной, когда ты пытался вразумить меня. Я бесполезный, глупый и упрямый никчёмный король. Ты прав. — Чон отчетливо слышит из уст Чимина собственные слова, сказанные ранее. Неужели Чимин услышал, поверил в этот истеричный бред, которой Чон вылил на него пару минут назад? Конечно, поверил, он всегда верит Чонгуку. Советник выдыхает так протяженно, будто держит грозовое небо на своих плечах. Чимин в это же мгновение ловит разочарование в глазах напротив. — Прошу, не смотри на меня так: в твоих глазах я так жалок. Это невыносимо. Почему у них всегда всё так сложно? Почему они просто не могут быть рядом? Почему оба совершенно не умеют говорить то, что чувствуют, порождая этим самым недопонимания и обиды. Неужели их сердцам суждено быть разбитыми и одинокими? — Хотя мне теперь совсем не страшно. Я и сам не могу дождаться, когда освобожу тебя от себя. Я боялся встретиться с тобой лично, боялся увидеть это разочарование. И Когда НамДжуни-хен сказал, что ты приехал ко мне, я был в панике. Только утром я понял, что звать тебя на охоту, вместо того, чтобы нормально встретить тебя в последний раз, — было огромной ошибкой. Я заставил тебя прийти так рано, лишил отдыха после долгой дороги, а сам не могу подняться с постели. Правда, прости, но не могу. Я пытаюсь, я готов упасть с той лошади, лишь бы сейчас подняться. Но ноги совсем отказали. Ничего не выходит, прости, прости меня, пожалуйста… мне так…- и Чимин окончательно тонет в своем океане отчаяния. Единственный, кто оказался прав, — это Чимин. Ведь Чон действительно ничего не видит дальше собственного носа. Как он мог не заметить, что Чимину так и не удалось сесть, хоть он и пытался подняться, когда от смеха упал на Чона. Его ноги остались в неестественном положении, совершенно не реагируя на изгибы тела хозяина. Как он мог не заметит, что Чимин, который столько раз сказал, что замерз, лежал под тонким одеялом, хотя несколько декорированных оленьих шкур лежали у подножья кровати, а рядом с камином было аккуратно собранное в пирамиду нетронутое палено. — Хватит! — слетает с языка, и Чон закрывает уши ладонями и теперь сам прячется в собственных коленях. Чимин застывает в немом вздохе. Слегка прикасаясь к рукам Чона. Пак все же добивается того, чтобы младший поднял на него красные глаза и виновато улыбается, проводит слабой рукой по мягким смольным волосам, чуть задерживается, любуясь красивым лицо. Отдаленно Чим соглашается сам с собой, восхищаясь выбором своего сердца, насколько же в Чонгуке всё идеально. Пак знает, что скорее всего не протянет до полудня, к счастью для всех. И только по этой причине Чимин не торопится отводить свою руку уже от щеки Чона. — Гук, ты никогда не нуждался в моем разрешении, чтобы уйти. Зачем ждать его сейчас? — Шепчет тот почти в губы Советника, ведь Чон так и не выпрямился, возвышаясь скалой над лицом Короля. — Теперь как раз-таки настало время расстаться, — и Чим это прекрасно понимает. Он не ждет какой-то реакции, старается тихонько подняться с колен Чонгука и скрыться от этой приятной близости. Медленно ползет в сторону подушки, перетаскивая себя на слабых руках. За те два года Чимин немного узнал сущность Чона, именно поэтому им и удалось найти понимание. И сейчас, видя, как Чонгук старается не грубить и быть добрым по отношению к нему, Чим осознает, что перегибать нельзя. Нужно остановиться, наслаждаться тем количество заботы, которую дарят добровольно, а как Чим ранее успел выяснить, Чон, должно быть, уже на исходе, также как и собственные силы. Поэтому на пол пути к изголовью кровати Чим сдается, подтягивает к себе подушку, закрывает глаза и застывает в скрученном положении по середине кровати. Проходит вечность по мнению обоих, но ни Чон ни Король не шевелятся, не произносят ни звука, даже почти не дышат. В гостевой комнате слышен лишь сбивчивый стук обеспокоенных окровавленных сердец. — Чимин, — звучит так нежно и естественно, но Чон все же аккуратно одергивает себя, — Мой Король, зима еще не скоро. Ничего не бойтесь, я знаю какой наступил день, я… согрею, Вас… Позволь мне согреть тебя, Мой Чимин, я обещаю, что смогу согреть тебя. Я … — Может, это лишь видение, но от этого сокровенного шепота Чимину становится теплее. Он ощущает, как перина прогибается под давлением аккуратных движений. Потом мальчика приподнимают на несколько мгновений, укладывая тело вдоль постели, вытягивая еле ощутимые ноги. Чонгук накрывает его одеялом и какой-то декоративной шкуркой дикого зверя. Ощущает, как тепло теперь исходит не только от покрывал, но и от горячего лежащего рядом тела. Чувствует, как слегка шершавая рука забирается в самодельный кокон из тканей, как по-собственнически она скользит по острым ребрам, спускаясь к узкой талии. Как она превращается в рычаг, который тянет безвольное тело Чимина все ближе и плотнее к хозяину. Чимин приоткрывает глаза, но продолжает прятать растерянный доверчивый взгляд под пеленой пушистых ресниц. Сомкнутые от боли губ рвано выдыхают остатки теплого воздуха. Гук лежит на левом боку и уже полностью прижал к своей груди Чимина. Он аккуратно кладет маленькие ладошки к себе на грудь, и Чимин буквально касается горячего сердца. Серебристая голова лежит на сильной руке Чона, и тот, зарывшись пальцами в слегка вьющиеся отросшие локоны, придерживает за затылок, лишая любой возможности отстраниться. Свободной рукой Чон продолжает путешествие по телу своего Короля, деликатно обходя особо интимные места. Спускаясь к бедру, он ведет ниже и вдруг как-то чуть резко сжимает в ладонь заднюю поверхность бедра выше колена, отчего нога сгибается, и теперь остается на весу. Чимин от неожиданности приглушенно всхлипывает и рефлекторно упирается ладошками в крепкую грудь Чонгука. Словно загнанный зверь, Чим медленно поднимает взгляд, но упирается им лишь в подбородок. Ладони пропускают сквозь себя стук чужого сердца, и собственное начинает подстраивать в унисон. Грудь Чона то и дело тяжело поднимается и опускается, а горячее дыхание опаляет лицо Чимина. Желание сдерживать свои чувства окончательно испаряется, и Чон зарывается носом в желанные локоны. Он жадно вдыхает, отмечая, что естественный запах персикового дерева стал почти неощутим. Вдыхает снова и снова, наполняя легкие любимым ароматом. Знал ли сам Чимин, что издает подобный аромат, Чону не известно, но сказать, спросить или просто упомянуть об этом никогда ранее не хватало смелости. Чимин от подобного поведения совершенно теряет связь с реальностью и, ведомый своими дурацкими чувствами, осторожно запрокидывает голову, но на удивление не сталкивается с тяжелым взглядом. Чон смотрит потемневшими глазами прямо на желанные, оказавшиеся непозволительно близко, пухлые, сливочные губы. Поднимает глаза выше, останавливая свое внимание на маленькой кнопочке, что у Короля вместо носика, и снова удивляется, с какой же все-таки нежностью сотворила природа этого мальчика. Снова громко и жарко выдыхая, он продолжает путь к сияющим глазам, которые совершенно не требуют каких-либо объяснений, которые заглядывают в самую глубь при этом, отражая необъяснимое для Чона чувство вины. Как и в первый раз, Чон неожиданно сжимает ногу в руке и, не сводя глаз со своего Короля, нежно запрокидывает ее себе на талию, чуть сгибая своё колено для поддержки. Если пару мгновений ранее Чимину казалось, что между ними совсем не осталось расстояния, то Чон способен удивлять, делая их все ближе и ближе. Нервно сглатывая, проходя языком по губам, Чимин судорожно пытается понять, что сейчас сказать, чтобы происходящее прекратилось и в то же время не заканчивалось никогда. Погрузиться в размышления не удается от слова «совсем». Чон пробирается под ночное платье, ведет рукой обратно по леденящей коже к ягодицам, ухватывается за них, склоняет голову ниже, прижимаясь настолько близко, что теперь нет никаких преград, чтобы коснуться пухлых нежно розовых влажных губ Чимина. Нет ни миллиметра, поэтому он больше не ждет. Слегка приоткрывает рот и начинает нежно и медленно сминать нижнюю губу Короля. И снова вдох через нос, выдох через рот. Взгляд мутный, но держит фокус на губах. Делает еще одно трепетное, но уверенное касание губ, хотя признает, в этот раз хватает сил лишь на мокрый выдох. Точкой невозврата становится момент, когда ладони, что до сих пор покоились на груди слегка сжались в кулачки, цепляясь за рубашку Чонгука, желая придвинуться ближе. Чон оглядывает красивое лицо, которое начинает светиться внутренним солнцем: ресницы вздрагивают, подбородок поднят и губы приоткрыты — идеально. Приложив минимум усилий, Чон переворачивает Чимина на спину, нависая над ним. Шелест постельного белья делает атмосферу неестественно интимной и уютной. Чон льнет ближе, проводит носом от подбородка по очертанию лица вверх к вискам, оставляет мокрые поцелуи где-то в районе ушка, лижет и засасывает мочку, борясь с желанием укусить и полакомиться нежной плотью. Рефлекторно делает пару затяжных, плавных, но сильных толчков, крепко прижимая бедра парня навстречу своим. Чим, как будто не осознает ничего вокруг, сладко стонет на ухо, запускает руки в смоленный волосы. Словно слепой котенок, жмется ближе в поисках ласки, которая способна излечить все его раны, которая полностью поглощает его сознание и тело, которая будто может перечеркнуть всё их прошлое и будущее. Чон сдерживается, приглушенно рычит, как голодный зверь, но не нападает. Он делает паузы между прикосновением, чтобы не провалиться в пучину страсти и не причинить боль. Будто дает время, надеясь, что рассудок вернется к одну из них. Да, время на то, чтобы Чимин мог сделать выбор Чон дает, ждет знака и сигнала к продолжению действия, но хватки не ослабляет. Его руки постоянно тяжело скользят по коже бедер, пальцы держат крепко, не позволяя тонким ногам скатиться со своей крепкой талии. Горячие губы мажут по изящной шее, целуя и покусывая одновременно. Поцелуи становятся страстными, Советник будто старается захватить как можно больше пространства. Чон цепляет подбородок Чимина, кадык, мочки ушей, спускается к острым ключицам. Сложно объяснить зачем он рвет ворот ночной королевской рубашки, так что теперь открылся вид на выпирающие ребра и впалый живот. То ли, чтобы уже добраться до твердых розовых сосков, то ли, чтобы проявить свою силу, выплеснуть не на хрупкого Короля, а на раздражающую ткань. Болезненное осознание - это Он. Это всегда был Он! Чон скользит подушечками пальцев по королевскому клейму, по метке, что даётся Небесами: «Золотая Роза». Божественное предзнаменование будущего Короля, достойнейшего из всех ныне живущих. Ребёнок, рождённый с золотой надписью под грудью, должен был стать неприкасаемым. Но, как оказалось, людям давно плевать на голоса всевышних. Когда Чонгук впервые услышал миф «о посланном Богами королевском ребёнке», ему самому было небольшое шести лет отроду. Тогда рассказанная отцом история произвела на мальчика неоднозначное впечатление. Чонгук был поражён, что Всевышний мог так легкомысленно отнестись к душе своего ангельского творения. Уже в столь раннем возрасте Гук успел ощутить всю гниль человеческого рода, поэтому четко осознавал смертельную угрозу для посланного земле Королю. И в то же время, он загорелся мечтой, стать тем смертным, кто застанет подобную мессию. Под падающие звезды Чонгук тихонько выпрашивал у Небес божественный цветок Золотой Розы. Молчаливо клялся, что станет самым сильным и смелым, самым стойким, самым умным, самым преданным и любящим, станет самым лучшим. Он клялся, что станет тем, кто убережёт бутон небесной розы. Время шло. Чон забыл о присяге Небесам, но, видимо, Небо не забыло. Мог бы подумать тогда Чонгук, что Детя Богов окажется к нему настолько близко?! Что он сможет смотреть в его глаза, слышать его голос, ощущать его кожу? Теперь Чон понимает, почему погибший Король Пак Великий так боролся за своё государство. Понимает, откуда в нем были силы и стремления сделать страну свободной от насилия Митрополита. А так же стало ясно, зачем же он все-таки спрятал своего сына подальше от дворца. Очевидно, Король ещё при жизни понял, на что способна королевская знать. Он был готов к предательству, но не был готов к тому, что сделают с его драгоценным сыном. Мысли, что всплыли в голове Советника в такой страстный момент единения, кажутся более чем своевременными. Они смущают своей детской наивностью, но именно они, наконец-то, заставили Чон вспомнить, кем он хотел быть, кем он должен был стать. Сожаление. Снова. Пальцы бережно пробегают по золотым рунам, очерчивая каждую единицу. Раскаяние. Снова. Кончик носа еле ощутимо водит вдоль замысловатых изгибов, аккуратно повторяя контур метки. Восхищение. Снова. Губы мягкими касаниями покрывают тонкую натянутую по рёбрам кожицу поцелуями. Любовь. Всегда. Чонгук спускается к тазовым косточкам, оставляя на них красные мокрые следы. Свои собственные метки. Чимин буквально плавится, извивается в сводящем с ума танце, прогибается в пояснице, откидывая голову на подушки. Руки короля прижимают Чона ближе, поощрительно водя по затылку, вызывая у последнего мурашки от макушки, спускаясь по бицепсам в самые кончики пальцев. Чимин даже сейчас боится произнести имя советника, которое рвется откуда-то из глубины, поэтому лишь хныкает и сладко стонет. Чон определенно потерял контроль над своим телом и разумом, зато приобрел над Чимином. Эта мысль заставляет его отпрянуть от нежной кожи чуть ниже пупка и посмотреть в серебренные мутные глаза напротив. От столь неожиданных порывов Чимин испуганно отрывает руки и, в побежденном жесте, роняет их на подушку по обе стороны от своей головы. Чон смотрит прожигающее, спрашивает о чем-то, чего Чимин просто не может разобрать. Ему страшно, он не знает, как относится ко всему происходящему. В голову лезут болезненные мысли, что это все какая-то ловушка, последнее болезненное наказание. Чимин чувствует, что глаза щиплет от слез переполненной эмоциями души. — Говорят, смерть приходит с лицом любимого человека. Неужели я уже умер? — еле слышно выдыхает загнанный Король. — Чонгук, ты меня наказываешь за что-то? За … то письмо? Или, может, за мои чувства к тебе? Грозовые слова, которые услышал Чон, когда решил, что ведет себя, как необузданный зверь, который, наконец-таки, дорвался до пойманной добычи. Вот, что он услышал после того, как решил отложить страсть, чтобы у Чимина не было и повода сомневаться в своем Чонгуке. — Что ты со мной делаешь?