Два с половиной бойца

— К другим новостям: широко известная в Санкт-Петербурге семья Дагбаевых официально вернулась в город и тут же объявила о поиске площадки для своего нового проекта. Слухам верить пока что рано, но по известной на текущий момент информации — речь идёт ни много ни мало о частном ботаническом саде, открытом для посещения. Ламповый телевизор лениво потрескивал на холодильнике, порой сонно бликуя. Солнце спряталось под серыми небесами, словно опасаясь лишний раз показаться на глаза суетливому городу на Неве, а небо, как будто сварливая бабушка, еле сдерживалось от ворчливой мороси. Улицы снаружи едва успели подсохнуть, как будто снова начиная дышать после долгого сна, а обитателям двушки на Кавалергардской выспаться было не суждено. Хотя бы по старой армейской привычке, отказ от которой, наверное, надо будет ещё кучу лет вырабатывать. Тело само велит подорваться, открыв глаза не на базе, а в своём новом, прости Господи, доме, и почти рефлекторно начать собираться — зелёный свитер, треники, домашние тапки, оставшиеся от отца. Небо только лишь начинает заниматься ранним светом, а поблизости, такой же подчинённый распорядку, но чуть менее этим озадаченный, ополаскивает физиономию Вадик. Минует несколько часов, он принимает какие-то звонки на невесть откуда взявшийся Nokia 7110, договаривается о какой-то встрече — чёрт его разберёт, какой. Кстати, и правда, откуда вдруг такая роскошь? Он же, кажется, только в этом году вышел. И вроде ещё вчера его не было. — Ну и зря ты бурчал, как дед старый. — кругом стоял запах супа с лапшой, а он деловито втянул макаронину с лёгким присвистом и покачал головой, будто не умея перестать удивляться, — Ничего с этой курицей не сталось. Супчик — во! Всё-таки я отлично в погонялах понимаю. Поварёшкин — он всегда Поварёшкин, хоть в Душанбе, хоть в Питере. Ты когда еду-то купил? — Вчера, когда домой возвращался. Нашёл круглосуточный почти под домом, как его, «Анютка». Туда за едой ходить будем. И не ворчал я ничего, волновался, и всё тут. Курица к сроку подходила, мало ли. — Олег соврал бы, если бы сказал, что любые комплименты в сторону того, чем он кормит, ему не нравятся. В конце концов, да, армейское прозвище лично от Вадика он получил неспроста. Сперва стал лучшим другом тётки Светы из самой первой части, зэчки, что работала поварихой уже двенадцать лет на тот момент. Потом на спор накормил всю роту после масштабной ругани с другим поваром, который не старался. А там, понемногу, раз за разом, вечер за вечером, завоевал своё прозвище — его даровал Вадик, настолько счастливо позавтракавший после целой ночи в походе, что чуть не сломал Олегу спину объятиями, хотя тогда они виделись в первый раз. Ишь ты. Военная реальность, бросающая из страны в страну, из праха в кровавую реку, слилась в один большой день. Он даже не всегда мог вспомнить, когда это случилось, в котором году, — А ты чего вчера без меня делал? Этот телефон новенький из кого-то выколотил? — Но-но! Это тебя впору спросить. — повторив свой сомнительной фирменности трюк с лапшой, Вадик надломил головку чеснока, принявшись натирать ей хлеб. Милое дело, — Упёрся куда-то, пьяный, в одиночку, ни слова не сказал. Почём мне было знать, что тебя понесло по городу гулять? Я-то что, я на работу свою поехал. Объявить, так сказать, что готов к труду и обороне. — И как, объявил? Да настолько, что телефон тебе подогнали личный? — надо признаться, так было почти всегда. Вокруг Вадика никогда не сходились обстоятельства. Олег до сих пор знать не знал, откуда взялась квартира в Сестрорецке, откуда родом особенная электронная штучка, да куда уж там, множество действий, что он совершал в течение военных лет, прятались под пыльным мраком. Почему взорвался вражеский танк в Тбилиси, если даже дно не оголил? Отчего на горелом заводе, где должны были погореть два десятка боевиков, их нашли убитыми ножом? И, наконец, почему случился взрыв, поднявшийся за спиной Иман перед её смертью? Олег заставил себя замолчать, обрезав поток мыслей, словно ножом. Взгляд автоматически упал на запястье — захотелось скрутить её в «крапивке», отвлечься на что угодно, уколоть себя вилкой, лишь бы ноющая рана замолчала. Ей было всего семнадцать. Она не жила ничего. Умерла, не успев вдохнуть молодости без войны. Глаза по памяти вчитывались в чуть смазанные, но всё ещё хорошо отличимые буквы и цифры на кисти — красиво написано, округло, опрятно, как в тетрадке по чистописанию. Одна вспышка в голове, мина, другая, третья — но больше нет. Дальше место, словно нарочно, заняла маленькая фигурка мальчика, что оставил эти буковки синими чернилами. Он где-то там — точно не в школе, сегодня суббота. Быть может, есть резон именно сейчас проехаться, да найти обладателя тетрадки? Олег не видел причины отказать себе, пряча кастрюлю в холодильник и помаленьку начиная собираться. Много ума не надо — авоську с собой на всякий случай, кошелёк да, собственно, тетрадку многострадальную. Мальчик говорил, что добраться можно от «Чёрной речки»? Значит, туда и будем держать путь. Тянуло чесноком. — А не твоё волчье дело. — в пару глотков допив то, что оставалось на дне тарелки, Вадик с неподдельным интересом принялся приглядываться к незатейливым сборам, — Но важно знать вот что — иногда я тебя вообще своим присутствием тут парить не буду. Работка нестабильная, подвижная, много кататься придётся. Так что, если вдруг девицу приведёшь, мешать не стану. — А тебе лишь бы меня сосватать. — чуть печально усмехнулся внутрь себя Олег, забираясь в ботинки в коридоре рядом. Тайны у него, бесконечные тайны. А, впрочем, чёрт с ним, лишь бы по своей дурной башке не полез в криминал. Сейчас на каждом углу искушение стать чьим-нибудь боевым бычком для вышибания долгов, а то и хуже, — Ты прям как моя мама. Пошёл я, буду нескоро, не теряй. Если не забуду, поищу чего к чаю. Вчера не было. — Давай, топай, — Ларченко дал отмашку от виска, негласно желая удачи, и очень скоро старенькая, но крепкая дверь окончательно скрыла его в пределах квартиры. Серый свет лениво ползал по парадной, а куртка как-то паршиво застёгивалась на ходу. Надо бы найти чего-нибудь по размеру, может, на рынок вещевой сгонять? Холодная парадная отозвалась чьими-то шагами наверху, а на лестничном пролёте, буквально в нескольких метрах от двери, возлежал здоровенный такой, источающий весьма сомнительный запах, напоминающий скисшее молоко, чей-то мусорный пакет. Внутри себя Олег выругался — и что за идиот решил, что бросать мусор здесь, вместо того, чтобы донести до уличного бака, будет хорошей идеей? Впрочем, не такой уж и идиот, просто охреневший чёрт, сбагривающий мусор на соседей, которые, в отличие от него, не хотят, чтобы вся парадка провоняла чёрт знает чем. Олег чуть рыкнул себе под нос, вышвыривая пакет в ржавый огромный бак во дворе, явно видавший виды, и широким шагом направился к станции метро. При встрече с ребёнком нечего светить на него мрачной рожей. — Следующая станция — «Сенная площадь»! Олег поехал кружным путём — наверное, чтобы дать себе чуть больше времени, чёрт разберёт. А может, просто метро питерское любил. Удивительная штука, умудряется одновременно быть дьявольски шумным и изолированным от всего остального. Вагон мерно потряхивало, а люди, кое-как утрамбовавшиеся после перехода с красной ветки, напоминали собой даже не сардинки в банке, а напрямую под заводским прессом. Спину обнимала холодная стенка вагона, в кармане пряталась упаковка «Chewits» со вкусом пломбира — всё-таки к ребёнку едем — а пальцы неторопливо рассматривали то, что пряталось в страницах тетради. Зелёное освещение выхватывало всякое, что имело место в жизни маленького Серёжи. Морская набережная, тяжело, устало обнимающая волнами каменистый грязный пляж. Бесконечные фигуры и силуэты людей разной степени очерченности и понятности. Кто-то танцует. Кто-то копает лопатой. Кто-то играет на гитаре. Фантазии, много фантазий, кошка с пушистыми крыльями. Что-то, похожее на дореволюционный дворец в облаках. Да что уж там, на одной из страниц, явно пережившей атаку каким-то маслом, было изображено подобие иконы. Вполне обычные детские рисунки прерывались всяким странным. С усердием, с которым, казалось, можно нахрен сломать карандаш, если надавить ещё чуть-чуть, детализированная тень женщины. Длинные волосы, тоже нецветные, тонкие руки и полностью исчерченное чёрными угольными беспорядочными штрихами лицо — сверху написано ёмкое «мама». Что-то под сердцем заныло, уж не обижает ли семья его нового знакомого? Перед глазами так и встала картинка, как маленький мальчик, ссутулившись от усердия, прорисовывает каждую прядь волос, едва ли полностью понимая, как работает их физика, но очень хорошо представляя. Хмурит густые брови, черкает и черкает, замалёвывая лицо побыстрее. Так, что рука затекает и устаёт, не умея держаться на столе. Впрочем, всё это, несмотря на растущую внутри тревогу, пока что отступало подальше, ведь оставалось лишь догадками. Олег знать не знал, куда едет, а людей в прежде переполненных вагонах становилось всё меньше и меньше, позволив ему неслышно хлопнуться на одно из освободившихся сидений. Ещё пара страниц, на одной собака, на другой дымовая труба, из дыма которой вырисовывается огромная кошачья морда. И подпись рядом, как нарочно, «Ангорский дымчатый кот». Пришло же в голову, есть же фантазия в голове. Страница снова скользнула под пальцами, открывая глазам странную, худощавую фигуру, снова очерченную слишком чётко и слишком старательно. Не особо понятно, на что похожа, отличить можно в отдалённо человеческом силуэте лишь два ярко-жёлтых глаза и тонкие, вытянутые вниз, длиннопалые руки с когтями — должно быть, плод ночного кошмара, частого последствия бурного детского воображения. Замыкала же эту цепочку мыслеформ юного творческого человека она, Даная, привычно возлежащая в ожидании, кажется, Зевса. Олег не помнил греческую мифологию, да и не увлекался никогда. Времени на такое не оставалось. — Станция «Чёрная речка». Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Пионерская»! Да уж, тогда подумалось Олегу, пока он, второпях выскользнув на станцию и едва ли не пропустил, где выйти. Если память не изменяла, то от Пионерской пеший маршрут вырос бы почти вдвое. Да, точно. Такой необыкновенной натуре мало толку будет от одних этих конфеток жевательных, хотя они тоже хорошие. Следовало обрести какой-нибудь киоск поблизости, да выгадать фломастеры. Пусть хоть что-то, кроме глаз таинственного существа, сумеет обрести цвет. Олег прошёл изрядно схожих домиков, печальных, но живых и пульсирующих, в попытках отыскать нужный дом. Немало дворов, увешанных морозным бельём до сих пор. Немало ковриков, что покрывали крыльцо. Чем дальше, тем страннее и беспокойнее — нерабочие фонтаны, забитые листьями и мусором всех мастей, ярко-алая надпись «Алиса, в стране пиздец», тянущаяся на несколько заброшенных гаражей. От каменных, бетонных строений всё чаще и чаще стали попадаться деревянные, истерзанные временем и войнами, а с каждым пройденным метром запах чуть рыбного, настойчивого моря и водорослей только увеличивался. Рос себе и рос, порой даже донося непослушный шум волн до ушей. Всё чаще и чаще Олег неуверенно сверялся с надписью на запястье, как вдруг, в какой-то момент оторвав глаза от побитого временем асфальта, остановился, словно озарённый открытием. — Казённое учреждение Ленинградской области, детский дом «Радуга». Как я не сообразил. Вот тебе и ответ. И на то, почему его дома не ждут, и на престранный рисунок под названием «мама», да даже на то, почему первая встреча у них выдалась такой странной. Ну не похожи были эти дети на обычных школьников. Старенькое кирпичное здание, обнесённое забором-сеткой, прятало в себе детей, что оказались никому в целой России не нужны. Прямо здесь, в паре шагов, поскрипывала кибитка сторожа, по совместительству ещё и дворника, которого, впрочем, всё равно на посту не было, а редкие деревья порой сонно роняли листья на советскую старенькую площадку с качелями, на которой даже бегали чьи-то фигурки в курточках. Олег вошёл на территорию беспрепятственно, хоть и не совсем знал, можно ли — взгляд выискивал знакомые огненные волосы, хоть и скрытые шапкой. Нельзя же в такой холод без шапки, уши заболят. Пробирался, стараясь ступать неслышно, как будто не желая внутри себя нарушать покой местных обитателей. Где-то вдали играла музыка, кажется, в помещении репетировал хор. Пели что-то знакомое, что-то про Родину, что-то про войну и про ветеранов, да Олег не мог отличить слов через свистящие кирпичики стен. На видавшей виды деревянной пожарной лестнице — боже, вот это нонсенс — сидело несколько пацанов, кутаясь в куртки и играя в засаленные карты. Серое солнце просачивалось через сочные ягоды рябины, что росла своими тоненькими слабыми ветвями на всей территории по чуть-чуть, и неустойчиво качалась всякий раз, как с моря прилетал ветер. По сгнившей по осени траве туда-сюда носилась в резвом неистовстве большая лохматая чёрно-белая дворняга. Эталонная, прямо-таки книжная. Язык наружу, хвост кольцом, уши повисли по-дурацки, а в глазах светится детское счастье. Что-то в душе безбожно потаяло, и Олег, утратив контроль на время, потянулся рукой и от всей души почесал за повисшим ушком, как маленького щенка. Не мог он, сколько себя помнил, сталкиваясь с собаками, не улыбаться. А если доводилось их убивать — противный стальной осадок совести долго грыз изнутри после. Порой больше, чем за людей. Дворняга неистово завиляла хвостом, даже не думая поднять тревогу, и так потешно запыхтела, что Олег не устоял, присаживаясь на корточки рядом и не прекращая ласково трепать. — Ну привет, привет. Мало тут тебя гладят, что ли? Детей вон сколько, и никто собак не жалует, ну дела, ну поколение. Не знаешь, куда все делись? Даже не играет никто. — А за что её любить? — буркнул незнакомый голос, едва ломающийся, но уже полный претензий ко всему свету. Светлые лохмы владельца карточной колоды торчали из-под чёрной шапки, а его приятели, оторвавшись от игры, сфокусировались на чужаке, — С ней скучно. Бегает плохо, не старается, камнем с пяти метров попасть можно. И воет по ночам, как волк подстреленный. — Рот бы закрыл, камнями он по собакам кидается. — тут же, на месте, Олег осадил. Нечего трепаться, нечего обижать беззащитных, в каком бы жалком положении ты ни оказался. Ни в какой реальности в том, что ты остался в детском доме, не виновата местная дворняжка. И уж точно она не заслуживает жестокости от тебя, — Если тебе таким образом все мозги выбили, это не повод на других отыгрываться. А ты, бритоголовый, в карты чужие не подсматривай. — А чё? Самый умный что ли? — неожиданно неподходящим, писклявым голосом заговорил второй, с безвозвратно утерянным передним зубом. Усмехаясь где-то внутри, Олег вспомнил себя в их возрасте. Точно, мама тогда чуть в обморок не упала, когда в семь лет, в полном разгаре смены зубов, футбольный мяч выбил один преждевременно, — Тебе чё надо, мужик? — Чё, чё, плечо. — Олег отмахнулся, пытаясь снова собраться с мыслями, — Пацана одного ищу. Рыжего, длинноволосого, здесь жить должен. Серёжа зовут. — А, этого что ли, конченого? — третий пацан, бурятской наружности, деловито хихикнул в кулак и продолжил, — Так он внутри. На хоре должен быть. Небось опять разревётся с нихрена и всё похерит. И как его ещё не турнули оттуда, он же каждый раз ревёт… Дослушивать он не стал, почти тут же скрывшись от промозглого ветра и странных мальчишек в слабо прогретом помещении детского дома. Да уж, и даже тут, внутри, дети бегают в курточках, как маленькие цветные бомбочки разных возрастов. Курточки тоненькие, дай бог чего потеплее под ними кроется, раз уж здание так паршиво прогревается. Где-то в отдалении шумит и гремит поварёшками столовая, лестничные перила с местами облупившейся краской и, конечно, фирменный почерк любимой страны — лютые, больничные, зелёные стены, завершающиеся побелкой где-то там, где детки пока не дотягиваются. На запасном выходе втихомолку курят одну сигарету на всех ребятишки постарше, а кто-то всенепременно стоит на шухере. Вон тот, кудрявый, смотрит на Олега с недоверием. Нет уж, делать больше нечего, как нотации читать — выбравшийся из куртки Олег, оставшийся в одном румынском свитере зелёного цвета, старательно ориентировался на звуки хора, свой единственный флаг, ведущий к нужному мальчику. Под динамичный шаг рядом проносились бледные двери, облупившиеся, но крепкие и местами пронумерованные, а за одной из них, приоткрытой, действительно раздавалось детское пение. Правда, пели уже про другое — что-то грустное, что-то терзающее, оставив позади торжество. Сердце не подсказало, а вот разум напомнил — Буланова в памяти тоскливо подхныкнула своим «Не плачь». Что за человек станет такое давать детям? И потянул уже было Олег за ручку двери, желая тихо просочиться в класс, как вдруг по правое плечо, как будто почти в него, раздался негромкий, но весьма строго назначения кашель. — Вы что-то хотели, мужчина? Она выглядела, надо признаться, как-то до странного безопасно. Кутаясь в потрёпанное советское пальто, перед ним стояла довольно молодая женщина. Вот вроде бы худенькая, запястья тонкие, лицо чуть втянутое от предыдущих голодных лет, хрупкие плечи прячутся под тёплым свитером, шалью и пальто, но где-то внутри прячется невероятно мощный стержень. Почти стальной. Русые волосы, собранные в полную «петухов» шишку на затылке, усталый взгляд и явное желание знать все ответы на земле — никаких сомнений, воспитательница. Или учительница. Смотря у кого ведёт. Олег замялся слегка, будто сам на мгновение обернувшись мальчишкой, и покачал головой, показывая, что бояться его не нужно. Пусть время для страны ещё не простое, но он уж точно не бандит какой, решивший взять сироток в заложники, например. Боже, подумалось тогда опасливо, пробежавшись мурашками по загривку, а ведь случись такое, никто к ним и не приедет, наверное. Волков торопливо стряхнул с себя навязчивую картину нависшей опасности. Нет. Хватит. Спокойно. Ничего не случится, ты на гражданке, ты в мирной стране. Ты дома. — Простите меня. На воротах никого не было, вот я и прошёл. Я мальчика одного ищу, мы с ним на Дворцовой площади вчера встретились. Обещал ему кое-что вернуть. — Серёжа, да? — и почти в это же мгновение острые, подозрительные серые глаза воспитательницы потеплели, а на душе воцарилось неочевидное, но понятное облегчение. Кажется, она даже перестала силком выравнивать себе спину, — Вам повезло, что он меня предупредил. А то вышвырнула бы вас отсюда, а заодно и Сансаныча, сторожа нашего. На посту он, прости Господи, не сидит. Приходи да кради малышей, кто хочет. Ох, ладно. Я Татьяна Михайловна, воспитательница их. Жаль, что вчера не со мной были, нашли бы, вас не пришлось бы напрягать. — Да куда там напрягать, несложно же. — в ненадолго зависшей паузе Олег прислушался, уловив, что отчего-то хор притих, сменившись чьими-то взрослыми причитаниями. Мутными, малопонятными, но вызывающими почему-то подкожный стыд, — Это чего там такое? В ответ, под мягкой рукой воспитательницы, что и сама себя об этом наверняка спрашивала, побитая белая дверь с надписью «Актовый зал» поддалась, открывая небольшое помещение, окрашенное, правда, коричневой краской, а не больнично-зелёной. Какая-то сцена, чуть скрипящая при попытке на неё забраться, и большие, не как везде, широкие окна, из который лениво полз серый свет. Кажется, снаружи поднялся ветер. Чёрные ветви неистово хлестали по дребезжащим оконным стёклам, повизгивая о том, что приближается новый дождь. Да и неважно оно сейчас было, важно другое — плотный рядок детишек, выстроившихся на сцене и снова почему-то гаденько хихикающих, незнакомая учительница, видимо, музыки, всплескивающая руками над фортепиано и, напоследок, он. Серёжа. В эту минуту он своего гостя даже и не попытался разглядеть, безвольно повисшие волосы прятали лицо, будто горящее от стыда. Не надо быть детским врачом, чтобы даже отсюда понять — маленький Разумовский плачет, пусть и отчаянно пытаясь задавить это в себе насильно. Учительница же, истасканная временем, но всё ещё стремящаяся выглядеть богемно, измученно выдохнула, чуть не рыча. Эффектная, черноволосая, походящая общей формой на трость с круглым набалдашником, она никак не могла заставить себя замолчать, пронизывая зал воем расстроенной скрипки. — Серёжа, ну что ты как маленький, что с тобой такое? Который урок, каждый раз, каждый божий раз, и из-за тебя псу под хвост! Ты можешь просто не плакать? Что, что, почему ты опять ревёшь с ничего? — ответа не последовало. Юный Разумовский захлёбывался, не умея даже себя оправдать сквозь застывшее горло. Он мелко, чуть злобно трясся, внимательно слушая омерзительный хор привычных уже смешков, проговоренных шёпотом обидных прозвищ и, самое главное, истеричный надорванный голос учительницы музыки. Из тех, кто всегда грозится упасть в обморок, потому что довели, — Молчит! Он ещё и молчит! Господи, Серёжа, ну за что мне это, ты нарочно это делаешь, да? Ты специально каждый раз ревёшь, чтобы действовать мне на нервы и срывать занятия! Что я тебе сделала, Серёжа? Чем я тебя обидела? — Инна Марковна! — прежде тихий, спокойный и в целом вежливый голос Татьяны Михайловны вдруг стал будто в несколько раз громче, велев заткнуться буквально всем. Дети послушно проглотили смешки, истеричная женщина-трость аж икнула от неожиданности, а Серёжа Разумовский, не умея больше с собой справиться, сорвался с места и вылетел вон, бегом, чуть ли не врезавшись в дверь. Татьяна Михайловна устало выдохнула, глядя, как мальчик исчезает в конце коридора, и вновь кротко взглянула в глаза их странному гостю, — Догоните его? Я тут поговорю с Инной Марковной по душам. А вы, может, со своей находкой его и порадуете. Олегу не надо было повторять дважды. От одного вида того, как это рыжее явление убегает прочь в слезах, сердце беспокойно затрепыхалось. Больно сжалось почему-то, как будто крепкими жилистыми пальцами, заныло, запричитало вовнутрь. Словно всё вокруг смазалось, смешалось с его слезами, истекая красками и рябиновыми ягодами. Ноги понесли вперёд сами, бездумно, преодолевая одну дверь за другой, постепенно теряя из вида других детей, а из ушей — голоса учителей. Чем дальше, тем спокойнее и тише становился шаг, а пространство вокруг поглощало каждый из них, разнося неловким эхом по помещениям. Волков слабо понял, как именно путь привёл его в столовую, по которой полз инфернально знакомый запах хлебных котлет. Проклятая штука. Большое место, но удивительно пустое сейчас, ещё бы, до ужина ещё долго. Единственный шум, и тот на кухне, а кроме него — тонкий, тихий, будто заставляющий себя же заткнуться, детский плач. В одном из углов, сотканном из советской краски, побелки и пустых столов цвета слякотного коричневого снега, его цель наконец-то нашлась. Серёжа сидел на полу, комочком, ткнувшись носом в коленки и как будто пытаясь что-то бормотать сквозь непослушные слёзы. — Не хочу ничего. Не надо так делать. Я просто не хочу про них. Ни говорить, ни думать. И ты тоже на них наплюй, ладно? — Олег был уверен, что мальчик говорит с ним, присев рядом и прислонившись спиной к холодной стене. А Серёжа, неожиданно ощутив рядом чьё-то присутствие, вдруг испуганно вздёрнул голову и, проглотив воздух, вытаращил голубые глазищи на своего гостя, — Я не хотел, я просто…ой. Это вы. Здрасте. Простите, я не хотел при вас реветь. — Да было б чего извиняться. — Олег покачал головой, протягивая руку для рукопожатия, и сердце отозвалось коротким тёплым ударом, когда маленькая, жутко холодная рука мальчика стиснула его пальцы. Крепко, по-взрослому, старается, — Она такую истерику закатила, хоть самому разревись. Ну всё, всё, вытри слёзы, поди и так уже много выплакал. Чего случилось? — Ничего. — буркнул тот, тут же выдернув руку и скукожившись куда-то, словно маленький ёжик. Ну что ж, если не хочет, то пока и не надо. Может, потом выйдет допытаться, — Так получилось. — Ну и тем паче, получилось то, что получилось. — рука скользнула во внутренний карман свёрнутой куртки, нащупав заветную тетрадку с фантазиями и кусочками воображения, и извлекла её наружу с лёгким заискивающим шорохом, — Смотри, что у меня есть, боец. — Она! — практически в то же мгновение маска противотанкового ежа свалилась с лица Серёжи, словно оторванный чертополох, он схватил заветную книжку с картинками обеими руками, тут же принявшись жадно, с исключительно детским восхищением перелистывать странички. Глаза горели живым синим потоком искр, а сердце Олега игнорировало любой холод, стоящий в этой помещении. Сейчас этот мальчик в фиолетовом свитере с птичками и красной куртке, был слишком счастлив, чтобы на что-то отвлекаться. Около минуты прошло прежде, чем Серёжа, вдруг самого себя смутившись, поднял искренние глазищи на своего нового приятеля, и забормотал, чуть не переходя на шёпот от волнения, — Олег. Олег, спасибо. Большое спасибо, честно. Я думал, что там всё размылось внутри. И вообще думал, что… — Что я не приду, и что даже искать не стану. — закончил за него Волков, не умея насмотреться на то, насколько искренней может быть случайная радость, и это при том, что недавние слёзы не высохли, до сих пор обжигая розоватые от холода щёки, — Не-а, Серёж. Не все взрослые врут и ругаются, ты об этом помни, тебе среди них расти. Вот на воспитательницу вашу глянь, Татьяну. — Она да. — с серьёзным видом впитав информацию, маленький Разумовский кивнул, поплотнее закутываясь в куртку. Вот же страна мирная, прости Господи, а сиротам отопление зажимает. Батареи вроде топят, но так, что хоть плачь, — Она кормит Дольче, собаку снаружи. Только она её Жулькой зовёт, говорит, что как-нибудь её домой заберёт. А ещё она в Бога верит. А ещё сторож не врёт, Сансаныч. А инспектор, который сюда приезжает, всё время врёт. Даже своей жене. — Ишь ты, а ты прямо всё про всех знаешь? Далеко пойдёшь, если будешь стараться. Вон, аж во главе хора стоял, поди и петь умеешь. — ветви за решётчатыми окнами забились с новой мучительной силой. Где-то там, снаружи, засобирались внутрь мальчишки-картёжники. Постепенно, медленно, но детского шума рядом становилось всё больше, пусть им двоим пока что никто и не мешал, — Слушай, Серёж. Скажи вот чего — у тебя друзья тут есть? — Не-а. — решительно ответил Серёжа, напуская на лицо деланное равнодушие. Всё равно, мол, ему, никто ему не нужен, ему и самому интересно. Без этих ваших карт, игр в монетку и догонялок с собакой, прости Господи, — Вам, наверное, уже сказали. Я ненормальный. Нечего со мной дружить. И в хоре поэтому не получается, потому что псих ненормальный, каждый раз плачу и всё срываю. Я ж не нарочно, я не хочу Инну Марковну доводить. Так само выходит. Со мной дружить — самому стать ненормальным. Правда, Птица говорит, что такими штуками не заразиться… — Птица? Какая такая птица? — любознательно попытался продвинуть эту тему Олег, но в ответ получил лишь категоричное качание головой. Серёжа второпях отмахнулся от собственных слов, как если бы ляпнул лишнее, чего не хотел бы. Дальше пока лезть не стоило, — Ну ладно, птица так птица. Смотри лучше внимательно. Я тут принёс кое-что. Возьми, спрячь в курточку, в карман внутренний, и ни с кем не делись, раз у тебя друзей не водится. Только твои, хорошо? — Ого! — на пару мгновений маленький Разумовский проглотил воздух, замявшись, и с нотками неверия заглянул в глаза своего взрослого знакомого. Серьёзно ли? Куда уж там детдомовским деткам до личных сладостей, а уж тем более фломастеров для рисования. Небесные глаза расширились, округлились, а юркие пальцы, слегка помяв в руках полученные подарочки, тут же спрятали их под куртку, пока никто из сверстников не решил их стащить, а то и силком выбить. Закутался торопливо, спрятался, закрылся, не зная, куда деваться от непонятных чувств, но всё-таки решился поднять испуганные, блестящие глаза и забормотать из куртки, — Спасибо. Почему? — А потому что, почему бы и нет, что думаешь? — Волков честно пытался смягчить обстановку. Боится. Думает, что не просто так. Что надо что-то взамен отдать. Что сейчас заберут назад. Может быть, Серёжа и пытался спрятать роящиеся в голове вопросы, да только глаза начисто всё выдавали, как на духу. Ребёнок, воспитанный в мысли, что просто так ничего быть не может, что всегда, во всём надо ждать подвоха, смотрел с недоумением. Хочется поверить, да не можется с первого раза, — Вот что, Серёж. Мне надо идти, так уж вышло сегодня. А ты, пока меня не будет, подумай об этом как следует и в следующий раз скажи, что надумал. Идёт? — Идёт. Завистливый ветер вдарил по обеим щекам, будто намеренно стараясь втоптать в грязь тепло, что осталось от этой странной встречи. Дети прятались в застенках холодного здания и торопливо глотали сладкий чай с плавающими корабликами шиповника — кусты, на счастье, росли прямо на территории. Татьяна Михайловна сидела на крылечке, уделив минутку собаке Жульке — медленно гладила ту по холке, что-то наговаривая. Сторож, названый Сансаныч, уже подрагивал в своей кибитке, источая странный, морщинистый запах кислого молока, а ворота выжидающе поскрипывали — тебе пора, уходи, уходи. Лишь напоследок Олег, обернувшись на изрезанный грязными детскими следами вход, снова встретился взглядом с Серёжей. Разумовский, всё также кутаясь в курточку, встревоженно и печально смотрел вслед, как вдруг окрикнул. — Олег! — и, словно испугавшись того, что на его зов обратили внимание, спросил, пытаясь перекричать свистящий ветер, — Ты точно ещё вернёшься? — Вернусь, боец! — даёт он отмашку от виска, как будто по-мальчишески салютуя, улыбается и уходит в дождливый мокрый Петербург, словно желающий разорвать его ветрами на куски. Всё прочее словно в мёртвом тумане, как будто и нет ничего, кроме детского дома с городскими брошенками и Серёжи, что отчего-то затесался среди них. А если так подумать, приходило Олегу в голову, когда он снова погрузился в метро, начисто позабыв про свои планы сходить на вещевой рынок, да что там, даже разобрать домашнюю кладовку. Если подумать. Как его угораздило там оказаться? Что за история приключилась с его семьёй? Кто у него там прячется в анамнезе, алкоголики, погибшие в Афгане, уголовники, а может, просто несчастные люди? Взялся же откуда-то такой, со своими птицами да ангорскими дымчатыми котами. И нигде не понят, нигде не принят, словно всюду заочно чужой — паршиво. Мысли о маленьком мальчике заняли всё. Просто шанса не давали отвлечься. Решить бы это, да только как? Вот уже и родная «Чернышевская» открыла перед ним тяжёлые двери, дождь постепенно превращался в ливень, набиваясь в трещины асфальта, словно в тщетных попытках его залатать. Горожане прятались под косяками крыш да на маленьких пятачках перед магазинами. Уличные лавочники со своими семечками, носками и разливным пивом принялись раздражённо доставать свой толстый полиэтилен — вот гадство, в такую погоду никому ничего не надо, только спрятаться где потеплее. И Олег был именно что в числе последних, ускоряя шаг и торопливо обходя лужи — зонтом не располагал. Мокрый лысый Таврический сад, сбрасывающий последние красно-бурые листья, квартал, второй — и все звуки мгновенно стихли, покорно оставшись, словно назойливый уличный продавец, за дверью парадной. Запах застарелой строительной краски, задушивший своей синевой барельеф под потолком, неприятно лез в ноздри. Один шаг, второй, третий, следовало вернуться на свой шестой этаж и немного это обдумать. Занять чем-нибудь руки, разобрать всё-таки кладовую, придумать, что надо сделать с детской кроваткой, да кран подкрутить в санузле. Вот уже и четвёртый миновал, всего пара пролётов осталась — и вдруг рвущая, острая, ярко-жёлтая боль впилась в ногу, точно там, под коленом, словно дикий зверь. Не в первый раз, точно не в последний, но каждый раз как будто этому нет конца. Боль поползла по нервам, вверх, к пояснице и рукам, вгрызлась металлическими клыками в колено, негласно велев прилипнуть спиной к стенке и сползти на пол — сидя полегче, нога родная держат не хочет. Мозг запульсировал, непослушно, горестно, испуганно, будто ожидая нового нападения, а сам Олег зажмурился, найдя в себе силы лишь намертво, до скрипа сцепить зубы. Где-то вокруг зазвенел лихой свист, над ухом пролетела вторая пуля, подружка — он падает за ошметок взорванного здания, утратив любые силы бежать. Лишь бы не прилетело, лишь бы мимо прошло. Он бежал слишком долго, позади свистели мины, а в спину били свои. Горло загорелось, словно никогда и не могло отдышаться, а негромкий, тёмный, иссушенный болью голос Иман вновь затвердил в голове своё вечное, измученное, погиблое. — Ты позволил этому случиться. Ты опоздал. Ты выдал. Выдал. Выдал. — Алё, милок? А ты чевой-то тут разлёгся, зубами своими скрипишь? Алё! Ты чего тут, может, тебе врача вызвать? — не сразу, ох как не сразу незнакомому голосу, скрипучему, порезанному дребезжанием времени, удалось прорезаться в посыпанном пеплом сознании солдата, что рухнул на лестничной клетке без каких-то там ни было предпосылок. Вкрадчиво, будто юркая белая мышка в окопе, он старался дозваться, но привести незнакомого парня в чувства сумел лишь подлый, но вечно работающий щипок, кольнувший в правой руке. Олег распахнул веки рывком, заставив себя вырваться из горелого кошмара, и почти сразу же, рывком вдохнув воздух, осознал для себя две вещи. Первой из них было то, что рана прекратила мучительную стрельбу — лишь остаточно ныла, будто бы жалуясь. А вторым, наиболее сейчас важным, обстоятельством была фигура напротив. Костлявый, низенький старичок, которого, казалось, уличный ветер вперемешку с ливнем, должен был просто снести вон. Спрятался под старыми, но прочными советскими вещами, под пальто в клетку да серыми брюками, и стоит, улыбается, аж губы от старости подрагивают слегка. Голова потешная, широкая, будто приплюснутая сверху бурой кепкой, с торчащими мокрыми седыми прядками тоже кажется знакомой. Только тогда он, кажется, был помоложе, даже по утрам бегать имел силы. А теперь улыбался, явно довольный проделанной работой, — Ну вот, то-то же. А то сидишь тут, зубы скалишь, бледный, смотреть страшно. Я-то человек внимательный, понимаешь ли, наркомана от человека приличного вмиг отличу. — Спасибо. — сипло выдал Олег, наконец-то сумев улыбнуться. Задорно блестящие глаза напротив когда-то помогали ему справиться с такой сложной для пионерского ума физикой, бодро прикрикивали кричалки болельщиков на дворовых футболистов и разрешали гулять с прекрасной молочно-белой собакой Найдой, в которой маленький Олег растворился настолько, что не просил родителей завести свою, — Как ни беда, вы меня всегда выручаете, Пётр Семёнович. — А ты почём же меня знаешь, а? — нахмурился в недоумении старичок, аккуратно надев свои несменные толстенные очки чуть подрагивающими руками, и, прищурившись, настороженно переспросил, — А ты, часом, не Амины Волковой сын будешь? Да и точно, Олежек! Батюшки, какие люди дома, а я уж думал, не доживу. Так, так, а ну-ка поднимайся на ноги, вон богатырь какой, лоб здоровый, и пошли быстренько к дедушке на чай заглянешь! И никаких отговорок! А Олегу, наверное, и не требовались отговорки. Ни сегодня, ни в любой иной день. — Вот и сказала мне тогда твоя мамочка, мол, смотрите вы, Пётр Семёныч, за квартиркой, а я вас с Казани не обижу. А моё дело нехитрое, следил. Денежку платил, как она высылала, за всё про всё. Присматривал, чтоб ничего не стащили. Да у нас район культурный, гадюки всякие не забредают. Это ты, стало быть, насовсем домой? С концами, да ещё и один? — Похоже, что да. Только не один я там, с приятелем живу. Сослуживец мой, Вадик, здоровенный такой. Не шугайтесь, если что. Он неплохой тип, порядочный. — квартира обдала Олега знакомым запахом старости, хозяйственного мыла и терпкого чая из старой советской красной коробочки с надписью «высший сорт». Маленькая однушка легко умещала в себе всё, в чём нуждался этот дедушка, и всю её, помнится, Олег отлично выучил, оставаясь учиться зубодробительной физике, — Вы уж меня за это простите. Рана дёрнула. Бывает со мной. Я маме хотел с утра позвонить, а куда — Бог весть. — Не боись, Олежек, не боись! — бодро хихикнул старичок, уверенным, пусть и мелким шагом пробираясь к тумбочке, где всегда гнездилась телефонная книга, — Сейчас деда тебе найдёт. А ты в проходе не жмись, за стол проходи, чай пить будем. Софочка, детонька, у нас гость! Наведи-ка чайку, познакомишься, тут мальчик приехал с армии, хороший друг мне будет! — Софочка? — помнится, единственную дочь Пётр Семёнович потерял в случайной аварии, и внуков вряд ли мог каких-нибудь иметь. Одарив старика любопытным взглядом, Волков послушно разулся, касаясь ногами в потертых носках ковра и поёживаясь от тепла. Серёже бы понравилось, вечно у них там дубак какой-то. Тоже поморщился бы смешно, поди, щёки надул и жмурился. — Медсестра моя участковая. Золото, а не девочка, хоть кто-то за стариком смотрит, пока нет никого. Она через день бывает, вон как вы здорово столкнулись, заодно и познакомлю! — счастливый от таких редких приятных вестей, Пётр Семёнович осторожно присел рядышком, на старый пыльный диван с уголком, и поправил очки, — Жаль, Найда не дождалась тебя, ох рада была бы. Я её там зарыл, где раньше качельки стояли. Ну ничего, Царствие Небесное. — А вы на Бога не уповайте, Пётр Семёнович, — а вот, похоже, и таинственная Софа, просочившаяся с кухоньки отчего-то совсем бесшумно. Угловатая, худощаво-крепкая фигура девушки пряталась под выездным белым халатом и яркими голубыми форменными брюками. Бледная кожа на пальцах, сжимающих поднос с чаем, общий усталый вид, свойственный медицинским работникам, но всё-таки приветливый ясный взгляд. Ещё бы, подумалось тогда, медсёстры страшно много трудятся. Внутри разлилась немая золотая благодарность — эта девушка приходит на помощь к таким, как его престарелый сосед, и таких немало по всему участку. А ей хватает сил ещё и по хозяйству помогать. Под сердцем что-то приятно отозвалось, велев улыбнуться в ответ. Софа смотрела спокойно и вежливо, а серое солнце, прячущееся где-то за тучами Петербурга, чётко выделяло острые скулы, линейный подбородок и престранно высветленное каре на голове. Почти что жёлтое. Наверное, красиво выглядит под солнечными лучами. Надо признаться, выглядела она отчего-то загадочно, как героиня кино, несущая на себе тяжеленное бремя, но вынужденная об этом молчать. На несколько секунд она перехватила внимательный, изучающий взгляд Олега на себе, попутно расставляя чашки и тарелочку с сахарным печеньем. И взгляд её внезапно в точности совпадал с тем, как звучал голос — строго, сдержанно, низко и спокойно. Если бы Олегу поручили назначить её каким-нибудь цветком — наверное, она была бы ирисом. Софа поставила перед Волковым последнюю чашку, а сама присела напротив, чуть скрипнув стулом. — Оставь старику его заморочки, будь любезна. — понарошку отмахнулся старик, сверкая восхищёнными глазами, — Знакомься-ка, Софочка, это Олег Волков, из семнадцатой. Из армии вернулся, ажно с войны. Почти что внучок мне родной, о как. Вы подружитесь. Ох, как нелепо он старался подогреть в обоих интерес. Настолько старался, что даже подыграть хотелось, да только не было нужды. Олег смотрел на Софу, а Софа — на Олега, беззвучно обмениваясь милыми безобидными колкостями про их общего знакомого. Похоже, она хотела задать много разных вопросов, а Волков не был против на них ответить. Надо будет уделить этому время. Наверное, через день, как снова придёт. Медсестра сделала короткий глоток из чашки, прищуривая глаза слегка, и заговорила вновь. На тонких губах сверкнула искренняя, живая улыбка, а голос прорезался сквозь хрипотцу и зазвучал низко и бархатисто. — Мне очень приятно. Обязательно подружимся.