Два с половиной бойца

Всего-то час и десять минут на электричке, исчерченной сладкими полуденными лучами солнца, сквозь густеющий осенний лес, красно-чёрный, взволнованный — и, как сказала тогда Софа, останется всего ничего. Километра два-три по асфальтовой дороге среди оранжевого ничего. Близился полдень. Работяги, подогнавшие под электропоезд расписание всей своей жизни, уже рассеялись по своим местам, да и школьников, хвастающихся наперебой игрушками из шоколадных яиц, тоже было не видать. Куда там, потрёпанная временем советская электричка, уверенно катящаяся по путям в область, в это время была практически пустой. Красный лес цветным месивом летел за окном, а змея-узкоколейка держалась основного пути, не пропадая из вида. Давненько не доводилось на таких кататься, прям вот таких, как в юношестве. Чтобы вокруг запахи — домашней молочки, хозяйственного мыла и липового цвета, а на слух — разговорчики. О том, как какая-нибудь условная Семённа вчера соседских мальчишек с участка гоняла, да как перцы капризничают, не сезон, наверное. Мама такую болтовню всегда поддерживала, но никогда не начинала. Молчаливая была, но собеседница отличная. Кивала головой в светлой косынке, что-то зашивала в пути, да бросала порой в сторону подвижного сына: «Олеж, не дёргай окно». Случайные старики могли рассказать историю, а особо добродушная дачница — подкинуть яблочко, которое, тщательно протерев, можно будет сгрызть во все свои зубы. Мир вокруг изменился, страна рассыпалась, Олег безвозвратно вырос — а электричка знай себе стучала свой уверенный маршрут, как будто бы ничего не случилось. Всё те же деревянные лавочки, те же солнечные лучи, пляшущие по полу, и тот же шуршащий динамик, хрипло объявляющий станции. — Следующая станция — Солнечная! В голове не сразу укладывалась информация, это не дело, проветриться бы, одуматься. Хотя, строго говоря, ещё бы — практически с самого утра разум Олега претерпел настоящую коррозию после бодрого получения справок в суде, милиции и, прости Господи, всяческих государственных органах. Извилины гудели, будто воспалённые, до сих пор, а ведь самое ответственное только впереди. Что это вообще за больница такая, что за лесополоса, что за Вениамин Самуилович? Какой такой пожар? Следовало бы поузнавать, да только не с руки было после всех скачек по государственным органам. Колёса где-то далеко, под ногами, под истёртым полом, понемногу сбавляли свой стук, а и без того редкие пассажиры вовсе не сошли с места. Под пальцами заскользил чуть заметно ржавый поручень, и уже следующий вдох, вопреки тёплому спёртому вагону, окатил лёгкие живым лесом. Настоящее блаженство, пусть и крошечное, мимолётное, еле приметное. Проходящее за секунды нахождения на небольшом полустанке — указатель, чуть дрожащий выцветший шлагбаум на переходе через рельсы, и небольшая будочка для продажи билетов. Нерабочая, не странно — почти все сейчас расплачиваются уже в вагоне, неловко размениваясь словами и монетками с проводницами. Вокруг полустанка сладко шумел от ветра осенний лес, а единственная дорога, вытекающая прочь из указателя «Психиатрическая больница имени Снежневского», пряталась где-то в лесу. Широкое автомобильное шоссе, усыпанное примятыми цветными листьями, изрядно петляло, будто кружась вокруг деревьев, а на полуголых ветвях, что чёрными клочьями торчали из листвы, морозными комочками прятались вороны. Кажется, Олег простоял так с минуту, вдыхая и выдыхая уставшими от города лёгкими осенний лес. Ох и грибов сейчас, наверное, пруд пруди. Вот бы, как в старые времена, взять маму за руку, в другую схватить пластмассовое ведёрко, да наладиться за ними в рыжие недра, вслушиваясь в такой огромный, ласковый лес, удивительно нежный к крошечным человечкам. Это всегда был хороший лес, в нём маслята аж до ноября стояли, ничего не боясь. Правда, мама куда больше была заинтересована не в грибах, что шли только на суп, а всякими чудными лекарственными корешками и травками — можжевельник, яркая калина пятнышками в глаза бросается, ольховые шишечки греют карман, а от мамы снова пахнет валерианой и цикорием. Терпко, вкусно, почти как какой-то чудодейственный чай. Стоял себе Олег и стоял, едва ли умея заставить себя вырваться из плавучих воспоминаний полустанка, и так бы, наверное, ещё с пару минут точно простоял, если бы не такая внезапная, даже неуместная здесь, песня, плавно забравшаяся в ухо ласковым французским говором — Мирей Матьё, ни с чем не перепутаешь. Звучала своевольно, вклиниваясь в известную песню вопреки канонам, обрывисто, порыкивая, будто восторженно огрызаясь, она капризным повелительным жестом велела одинокому Волкову оторвать взгляд от красных макушек деревьев и, наконец, встретиться с её источником. — Подойди, пожалуйста! Ты, в зелёном! Я к тебе не подъеду! Можно подумать, здесь ещё кто-нибудь был, чтобы выделять по цвету куртки, ей-богу. На поверку оказалось, что прекрасный обволакивающий мотив доносится прямиком из кабины небольшого ГАЗ-а, что когда-то наверняка был жёлтого цвета, но уж точно не к текущему году. Заляпанное уличной водой боковое окно было деловито приоткрыто, а изнутри, будто бы встревоженно отчего-то, смотрели любопытные глаза водителя. Доносился настойчивый запах, как будто бы зверобоя, а сам водитель, запоздало опомнившись, заглушил музыку, что так удивительно контрастировала с ним самим. Ведь по мере приближения у Олега всё лучше получалось его рассмотреть — коренастый, среднего роста, но очень крепкий мужичок немногим старше его самого. Густые брови, волосы, борода, всё непроходимо тёмное, открывающее доступ только к почти что детским, внимательным голубым глазам. Редкость для такого генетического кода. Пялится да пялится, будто не решаясь поздороваться. Кутается в огромную куртку, делающую его ещё шире, как будто мёрзнет, а то и пытается спрятаться от чужих глаз. В светлых тревожных глазах промелькнуло минутное раздумье, и только тогда водитель снова заговорил своим шуршащим голосом, понизив его будто до минимума. — Санитар новый? Соня сказала, будешь тут. Думал, дай подвезу, чего будешь один. — А сам ты кто будешь? — по-хорошему, как-то даже от сердца отлегло. Никогда Олег не был склонен делить людей по расовым особенностям, да только недавняя Чечня угрожающе стояла перед глазами до сих пор, наклеивая бирку «осторожно!» на кого угодно, мало-мальски походящего на эту сторону жизни. Порой стыдился за это, да разве что-то сделаешь с собой самим? Лица не рассмотреть, одна сплошная борода и брови, а взъерошенные чёрные кудри прятались неловко, торча из-под побитой синей кепки с надписью «Артек». Впрочем, услышав спокойный и мягкий тон Волкова, водитель как будто бы сам спустил внутри себя взведённую пружину, улыбнувшись виновато сквозь бороду, будто желая извиниться за что-то. Рассеянным, почти что сонным взглядом окинул его, забирающегося в пропахшую зверобоем машину, и поёрзал чуть, стесняясь, как большое дитя. Что такое? Чего так тревожится? — Фарид я. Фарид Небоход. Развожу всякое, туда-сюда, в город, из города. Подбрасываю иногда, кого встречу. А тут вон, сказали, санитар приедет, со старшим говорить, ну я и того, этого… — Ага, я это. Меня Софа сюда направила, сказала, вам человек нужен. Меня Олег зовут. Пожали руки, ладонь морщинистая и сухая, мозоли отзываются в нужных местах — доводилось держать винтовку, и не для баловства, а прилично. Фарид Небоход, а почему Небоход? А шут с ним, захочет — сам свою историю расскажет, а не захочет, так и ладно. Снабженец, говоря по-простому, привычным движением завёл мотор, и «газелька», устало потряхивая брезентовым квадратным тентом, покатилась по широкой дороге, пропитывая своего пассажира специфическим лекарственным запахом и элегантной на удивление музыкой, от которой, кажется, Фарид улетал в облака. За окнами поплыл лес, размазываясь на периферии зрения красными пятнами, а под лобовым стеклом, как выяснилось, и вовсе прятался их третий собеседник — узенькая, но крайне симпатичная кошечка, трёхцветная, точно девочка. Малышка совсем, едва ли пара лет отроду. Чёрные, белые и рыжие пятна в беспорядке, светло-зелёные глазищи с лениво-сонным интересом рассматривали гостя, а солнечные лучи, кое-как пробирающиеся в кабину через листву, прогревали короткую, чуть грязную шёрстку. Вокруг и вовсе красовалось их совместное королевство — надо сказать, не кабина была, а кладезь всего на свете. Стеклянные шарики, флажки над стеклом, пустые упаковки от каких-то сухарей с изюмом, большая побитая шапка, фотографии и вырезки из журналов, пластмассовые бутылки, все примерно в одной степени наполненные «Буратино», конфеты-батончики, пакетик с кошачьей едой, аудиокассеты со всем на свете, да прям тут, на пассажирском сидении, лежал очень даже красивый, кем-то сделанный вручную плед. Их маленькое государство, которым все были довольны. Сухие руки на руле едва заметно отчего-то подрагивали, а сам Фарид, слишком крепкий для такой кабины, на едва ли каком французском подпевал даме, кажется, поистине ей очарованный. Что за человек? Действительно ли воевал? Отчего оказался здесь, почему такой странный? Впрочем, все эти вопросы сейчас были нахрен не нужны, и Олег задал какой попроще. — А как кошку звать? — рука подневольно потянулась погладить, познакомиться. Кошечка деловито понюхала пальцы чужака, ноздрями дёрнула, запоминая где-то в своей небольшой голове с торчащими ушками, и тут же снова расслабилась обратно, позволяя к себе прикоснуться. Углядев это краем глаза, Фарид вновь улыбнулся сквозь бороду, как будто поставив галочку в голове. Кошку любит, хорошо относится, боится жестокости к ней. — Асенька это, доча моя. Годик как знакомы. Хорошая, катается со мной туда-назад. Гладь, гладь, нравишься ей. Асенька? А, Асенька? Это Олег. Ты глаза-то разлепи, поздоровайся. Ну Асенька. — Да поздоровалась уже, пускай спит. Им много надо спать, почти по двадцать часов в сутки. — Эвона как! — озадаченно качнул головой Небоход, практически тут же снова вернувшись назад, в свой закрытый мирок вязаных вещей, французских песен и запаха сушёных белых сухарей. Больше Олег его не торопился выдёргивать, уж больно увлечённо смотрелся. Сладкие слова с плёнки кассеты переплетались с яркими листьями за окном, побитая машина добротно поскрипывала, а сквозняки беспомощно бились в глухое замызганное боковое стекло — не пройдут без спроса. Никто их в это тёплое гнездо не звал. — Обожди минутку! Впущу нас. И правда, всего-то пара километров, не больше, и вот перед ними первые признаки цивилизации, кроме, разве что, указателя на полустанке. Металлический, грубо-чёрный, но держащийся гипотетически веками забор извивался острыми наконечниками, неловкими символами мёртвой страны на нижнем ярусе и каменным основанием, а венчали это дело ржавые, но удивительно рабочие ворота, к которым Фарид и выскочил, заставляя отодвинуться с одного мощного тяга. Безобидный, но до чего крепкий мужик, подумалось тогда, такой и хребет кому-нибудь может пополам сломать, если захочется. Меньше минуты, и вот они уже на территории, на подъезде для машин, а ворота сами собой лениво сомкнулись за брезентовой «спиной» газельки. Беспорядок леса послушно отступил всей своей красной хаотичностью подальше, а глазам Олега открылась просто фантастически запущенная, но до чего же красивая территория больницы. Однозначно, летом здесь можно было, наверное, с ума сойти — густые мокрые ивы, податливо пляшущие с порывами свистящего ветра, поросшие дикой травой круглые клумбы, очерченные когда-то белыми бордюрами, и простенькие, даже дешёвые для былой страны, но удивительные в тонкости скульптуры молодых юношей и девушек, да не абы каких, а, похоже, древнегреческих. При Советах так украшать не особенно принято было, нет бы каких рабочих изобразить, или хотя бы юных пионеров, источающих гордость за страну — нет, кто-то решил, что место здесь именно изящно задрапированным божествам с томными взглядами, что с разных сторон подступают к засыпанному плотняком листьями пруду. Точно по центру прогулочной зоны красовался он, с тысячей кораблей из опавшей листвы, мелкой травой, что лезла летом сквозь грубый булыжник дорожек, и кроткими лавочками с тоскливо облупившейся краской, очередным знаменем о беспечном течении времени. И именно там, где подъезд для автомобилей поворачивал направо, а прогулочная зона осмеливалась начаться, на подкожно очарованные глаза Волкова попалась-таки знакомая фигура. Пятном сверкнул рабочий халат, спрятанный под телогрейкой, точно чьей-то чужой, лишь бы не околеть под порывами ветра, истрёпанные жёлтые волосы уже устали сопротивляться сквознякам — решила встретить, чтобы не заплутал. Фарид послушно затормозил, озарив её фантастически светлым взглядом, даже разулыбавшись на глазах. Кошка лениво потянулась, ощутив торможение, и, будто резко проснувшись, нырнула под сиденье зачем-то. Почти что привычным движением. Отработанным. — Спасибо, Фарид. Хорошо, что встретились. — Хәҙер hин өйҙә. — он кивнул головой, как будто действительно верил, что его поняли, и устремил взгляд в заветренную фигуру Софы. Взгляд вопросительный, взволнованный и, как тогда Олегу показалось, даже восхищённый. Так порой собаки смотрят на хозяев, берущих в руки поводок, задаваясь вопросом, быть может, сейчас поведут гулять? — Сонечка, а сегодня не поедешь? У тебя же сегодня допоздна смена. Я бы домой отвёз. Мне нетрудно же. — Шёл бы ты работать, а другим не мешал. — грустно усмехнулась она отчего-то, и только тогда, оказавшись достаточно близко, Олег отчетливо осознал разницу того, что встретил накануне, с явлением сегодняшним. Неизвестно почему, но сегодня лицо Софы просто сочилось усталостью. Она изрядно осунулась, будто нарочно втянула щёки чуть внутрь, под глазами чётко вырисовались даже не круги, а почти мешки, а от светлого образа, что вчера ловил на себе солнце, не осталось и следа. Всё ещё угловатая, обострённая, даже, кажется, с тем же макияжем, да только измученная так, словно не спала трое суток. Взгляд исподлобья тоже значительно сменил своё выражение, как если бы под ним пряталось раздражение, долгое и режущее, как зубная боль. Тяжёлый, свинцовый, непохожий, — Не поеду я. К главному не забудь зайти, а от меня отцепись. И, даже не дождавшись ответа, бесцеремонно подхватила Олега под локоть и повела, прочь, через заросший пруд и сочувствующие взгляды видавших виды скульптур, окрашенных кое-где зелёными пятнами мха. Успел лишь оглянуться, бросить на Фарида непонимающий, стыдливый взгляд, да только тот уже завёл мотор и направился прочь, куда-то за здание, утешаясь только лишь любимой Мирей Матьё. Холодные пальцы Софы отозвались на локте жёсткой хваткой, какой держат несносного кота за шкирку, а сама она даже в глаза ему как будто избегала смотреть. — Зря ты его так. Он же зла не хочет. — глаза до сих пор разбегались по удивительно красивому, но довольно удручающему своей пустотой двору, а после и вовсе сосредоточились на красивом, пусть и не новом, кирпичном здании больницы. Красно-оранжевое, припылённое, оно уверенно громоздилось своими пятью этажами здесь, чётко разрезая территорию на два кусочка. Запущенные кусты, вероятно, вкусно цветущие по весне, впивались ветвями в крепкий фундамент, а схваченные изящными решётками окна не издавали никаких звуков, что напоминали бы о жизни. Да и вообще, большинство из них были зашторены. Глухим изящным монолитом цвета ржавчины, больница была на совесть. Могущественная, стойкая, достойная приютить в себе много покинутых страной душ, — И вообще, ты когда в последний раз спала? — Да не морочь себе голову. Тронутый он, блаженный. Сам не знает, чего хочет, а главный его всё держит, даже обследует за общий счёт. Жалеет, поди. Больше такой нигде не впился, а работает хорошо, что с него взять. — Софа коротко потёрла глаза, словно пытаясь вернуть себя в какой-никакой тонус. Дверь из глухого, массивного дерева, изрезанная древними рисунками лилий, приоткрылась со скрипом, впуская обоих, а воздух изнутри обдал странной, землистой прохладой. Такая бывала в дедовом доме в жаркие летние дни, толстые каменные стены добротно держали температуру, — А про лицо — спасибо, что спрашиваешь. Нормально всё, у меня бессонница. Да и график, если честно, одно сплошное веселье. Смены дополнительно беру. Да неважно оно, пойдём, с главным тебя познакомлю. Ему интересно было, что ты за человек. Не то чтобы часто доводилось думать о местах, где содержатся психически нездоровые элементы родины, но если вдруг и доводилось, то воображения никогда не хватало, чтобы правильно изобразить это в голове. Холодное, спокойное, массивное место с высоченными потолками, намекающими на возраст здания и окутанное непростым флёром медицинского учреждения. Резиновый мягкий запах аппаратуры, марли, вскрытых склянок и действительно чего-то кислого плыл по полу коридоров, вдоль когда-то красивой, но местами безобразно сколотой плитки и паркета, впитывался в наглухо прокрашенные болезненной зелёной краской стены и таблички с номерами, скользящие вдоль угла обзора. Один этаж за другим, столовая, палаты, бесконечные коридоры и множество потаённых уголков, обусловленных причудливым устройством здания — всё по-своему привлекало внимание. Несмотря на время, почти полдень, коридоры почему-то почти полностью пустовали, показывая на глаза новичку только нескольких человек. Кто-то сидел на полу, играя в какие-то детские игры, кто-то сгорбившись сидел на стуле для посетителей, но большинство так или иначе сейчас прятались по палатам, как будто не желая лишний раз сталкиваться с Софой. Олег отчётливо видел, как кто-то, приметив её, практически тут же вернулся за собственную бледную дверцу, как курочка в курятник. Впрочем, её это совсем почему-то не тревожило, как если бы она вообще не замечала эти привычные своей экосистеме элементы. Один коридор, другой, лестница на этаж выше, и ещё выше. — Нас тут не особенно много в отделении, если что, всех быстро запомнишь. Если какие проблемы, то либо ко мне, либо к Андрюше Скуратову, он старший санитар, лысый такой, не спутаешь. Характером своеобразный, но новичков учить любит. — кажется, вот он, последний этаж, а голова понемногу запутывается в промозглых коридорах и недоверчивых взглядах из-за дверей. Софа не просто шла, а почти маршировала, не прекращая давать краткие ёмкие комментарии всему, на что попадал глаз, а её пальцы в какой-то момент вцепились в локоть так крепко и так болезненно, что даже кончики побелели. Будто опасалась, что он развернётся, да в окно выпрыгнет, ей-богу. Наконец-то пятый этаж на контрасте попросту пронзил затишьем, царившим здесь по элементарному отсутствию палат и их жильцов. Похоже, административная часть больницы, для удобства собранная в кучку, чтобы туда-сюда не бегать. Сквозь крепкие решётчатые окна сочился усталый солнечный свет, будто продираясь сквозь невидимую преграду, а красно-рыжие листья кружились там, далеко снаружи, в отчаянной пляске с ветром, напоминающей народный танец. И только у массивной деревянной двери, покрытой относительно свежим лаком, точно посередине коридора, Софа наконец-то остановилась. Табличка на красивой резной двери, очевидно, из старых времён, гласила «В. С. Рубинштейн, главврач». Медсестра выдохнула, окончив свой инструктаж, и уверенно взглянула Олегу прямо в глаза, будто даже приободрившись из-за него. По крайней мере, Олегу хотелось в это верить, уж очень паршиво было видеть её такой размазанной психиатрическим бытом, — Так, пришли. Он тебя уже ждёт. Удачи тебе. И да, чуть не забыла. Пять этажей у нас есть, и подвал. Туда не суйся, он аварийный, ещё кипятком ошпарит. — Ну тебя, Соф. — отмахнулся, но не всерьёз, с мягким смешком, не особо понимая, чего она так загружается, всерьёз и надолго, — Говоришь так, словно меня уже взяли. — Не вижу причин тебя отбривать. Уж поверь, я Самуиловича знаю лучше, чем отца родного. Возьмёт. Как закончишь, спускайся, я обычно на третьем дежурю. Давай, двигай. И то правда, было бы чего тянуть. Под отрывистый стук каблуков Софы, что стремительно удалялась обратно к лестнице под солнечными лучами, Олег стряхнул с себя пелену смешанных мыслей и коротко постучал в дверь, исключительно ради приличия. Всяко ждут, точно к полудню, но вежливость не позволяла без стука заходить. Мама за такое всегда брови хмурила. Практически сразу, не дожидаясь какого-нибудь «Войдите», Волков приоткрыл дверь, заглядывая внутрь кабинета, словно потерявшийся пациент, и напустил на себя приветливый вид. — Здравствуйте? — кабинет практически с порога обдал своего гостя смесью престранных запахов. Истёртые бумаги, лёгкий слой пыли в воздухе, что отражался под светом солнца крошечными пятнышками. Назойливый лак, которым, похоже, какое-то время назад был покрыт массивный старый рабочий стол с ящиками. Весьма пышный и почему-то вдруг цветущий декабрист ярко-красного цвета красовался на подоконнике, конкурируя поневоле с престранной фарфоровой статуэткой счастливой семьи из пушкинской эпохи — зонтики, пышные платьица, белая маленькая собака, все розовощёкие, улыбаются алыми губами, идут куда-то гулять. Под ногами податливо отозвался широкий восточный ковёр с длинным ворсом, а тяжеленные на вид книжные стеллажи, обвившие весь кабинет своими тягостными объятиями, уверенно перекликались с креслом и диванчиком для посетителей, вероятно. Красиво, но дьявольски громоздко и как будто бы по-чужому. Не по советским законам. — Мне сказали, что вы ищете нового санитара, и… — Верно, молодой человек, очень даже ищу. Вы, должно быть, Олег Волков. Благо, Софочка уже поставила меня в известность. Проходите, присаживайтесь. — и, сказать по чести, сам доктор Рубинштейн оказался полностью идентичен своему кабинету. Перво-наперво, помимо общего силуэта, очерченного возрастной полнотой и хорошим, крепким костюмом в полоску, в память врезался одеколон. Запах дуба, сандала и адского лабданума — никаких сомнений, советский «Шипр», в точности такой, каким пользовался отец. Бывало, обольётся им перед корпоративом в своём мясническом мире, маму чмокнет в щёку, а та знай себе отмахивается: «Ну тебя, Дава, потом все вещи перестирывать, ой». Что-то внутри Олега улыбнулось, вспомнив, а сердце послушно расслабилось от знакомого чувства безопасности. Интересный человек, Вениамин Самуилович, спокойно сидел за столом, чуть усталым, но доброжелательным взглядом из-под небольших очков для чтения осматривая своего гостя. Уже немолодой, но не утративший любопытных искр в тёмном взгляде, с малозаметным облысением повыше висков, он смотрелся расслабленно и даже чуть рассеянно, как будто только что вышел из тумана. На столе же, помимо целого моря записей и одной совершенно чистой, готовой к работе папки «Личное дело», очень чётко бросался в глаза небольшой снимок, заключённый в тонкую рамку из дерева — женщина, примерная ровесница самого Рубинштейна, где-то за пятьдесят, и молодой человек с бровями вразлёт. Очевидно, жена и сын. Короткое рукопожатие через стол отдалось в ладони мягкой силой, — Рад познакомиться. Ну, рассказывайте, родной, как же вас сюда угораздило? Боюсь, известно мне немного, лишь то, что с Софочкой вы столкнулись волей случая, и она решила протянуть вам руку помощи с трудоустройством. В чём же дело? Кстати, о фотографиях. Их хватало. Помимо той, что на столе, целая композиция красовалась на стене, в удачном прямоугольнике, образовавшемся между двумя высокими стеллажами под потолок и одним небольшим, что одновременно был и полкой для мелочёвки. Тщательно подобранные снимки в таких же опрятных рамочках изображали на себе историческое наследие больницы. Отстройка двух корпусов в разных концах области, свежее открытие здания ещё в таком непозволительно близком СССР. Многочисленные коллективы улыбчивых работников, выстроившиеся на сцене, словно пионеры, для общего фото. Пожарная команда, спасшая множество жизней при пожаре в том здании, что на юге. Именитые личности, даже сам господин Снежневский, натужно улыбающийся с личного портрета. На одном из снимков, центральном, и вовсе оказался сам Рубинштейн, разве только моложе, в окружении счастливой группы студентов, а также подписью — «Исследовательский центр им. Сербского, 1984». Вениамин Самуилович мягко усмехнулся, тут же поневоле вернув Олега в реальность. — Это мои студенты. Хорошие были времена. Неудобно сказать, но порой по преподаванию ужасно тоскую. Приходили молодые люди, энтузиасты, с горящими глазами, вроде вас. Спасать жизни хотели, бороться за каждую душевную рану. Самородки. — А чего ж вы бросили-то? Ну, преподавать. Судя по всему, вы многих молодых спецов выпустили, что-то случилось? — Олег спросил без задней мысли, даже не подумав, что это может быть слишком личным, да и вообще не особо-то его касаться. Об этом человеке почему-то хотелось что-нибудь узнать, как об интересном деятеле из учебника истории. — Если и случилось, то только моя основная профессия. — совершенно спокойно доктор покачал головой, по-доброму, как всамделишный школьный учитель. Из тех самых учителей, что дают тебе слишком много шансов прежде, чем таки смилостивиться и вытянуть на четвёрку. Олег вспомнил своего учителя биологии и незаметно поморщился, — Психиатрия, понимаете ли, весьма ревнивая, и не терпит невнимательности к себе. Либо эти несчастные, отвергнутые обществом и увешанные ярлыками, либо студенты, которых вполне устроит кто-то другой. Понимаете? — Вполне понимаю, — наконец-таки Олег заставил себя сосредоточиться, хотя под этим пытливым, но совершенно спокойным взором как-то совершенно не хотелось. Ветер там, за просторными окнами за спиной доктора, окончательно стих, позволяя лесу немного отдохнуть от бесконечной тряски, а пышную огромную иву во дворе накрепко облепила воронья стая. Смешные чёрные комочки наконец-то смогли найти достойную опору, — Насчёт того, как так вышло. Понимаете, я солдат. Контрактник, если совсем честно. Как ушёл в армию в восемнадцать лет, так домой и не возвращался с тех пор. Узбекистан, Грузия, Чечня, сами знаете, наверное. Не особо планировал домой, да и не получилось бы просто так, да только пулю словил. Ниже колена, левая. Сперва достали, думали, ничего, поправлюсь, даже обратно в Карабах послали на три года, да только потом всё равно о себе знать дала. На гражданку отправили. — Ох, солдаты, бедные вы мои солдаты. — горестно прицокнул Рубинштейн, записав что-то в чистенькой папке с потенциальным личным делом, — А дальше, позвольте угадаю, в мирной стране оказалось некуда деться. Ни трудовой, ни дома, ни семьи? — Не везде угадали. Дом на месте, семья в Казани. Но по большому счёту да, ни рыба, ни мясо теперь, а руки просятся делом заняться. Вот только нигде такой уже не нужен, подбитый, а образование какое-никакое специальное получить не додумался в свои годы. — мрачный смешок, которого Олег даже от себя не ожидал. Атмосфера как-то неприлично располагала откровенничать, хотя точно знал, что не за тем здесь. Нога послушно, мерзко заныла, будто вторя сердцу, не болтай, не трепись, это здесь никому не нужно, — Толк хоть имелся бы. — Что-то не заметил я, Олег, у вас никакой хромоты. А значит, физическому труду рана не особенно сильно мешает, если слишком не перегружать. — глаза доктора за стёклышками очков заинтересованно прищурились, а пальцы, отдающие в глаза блеском толстого обручального кольца, снова сделали в личном деле какую-то пометку, — Что-то тут кроется, родной мой. — И правда, кроется. — Волков и сам не заметил, как понизил голос, будто не желая, чтобы кто-то чужой об этом услышал. Бред какой-то. Стены тут толще, чем в тюрьмах КГБ, да и не надо оно никому. Что они сделают, если узнают? Осудят? Отстранят? Схватят за волосы сзади, как командир Мансуров, будто щенка, и окатят звонким унизительным хохотом? Нет же, нет, здесь это и правда совершенно никому не интересно, и хорошо. Глупая голова привыкла прятаться, маскироваться, как угодно, только не выдать слабость, не выдать искренность, — В быту почти не болит, хотя обещали трость. Только иногда стреляет, да так, что ничего не выходит делать. Редко, но метко, аж ноги держать не хотят. Могу отключиться даже. Кому такое понравится. А тут Софу вашу повстречал, она мне адрес дала и сказала, что здесь это не так уж и важно. — И была до блистательного права, дорогой мой друг. — ещё пара пометок, и Рубинштейн аккуратным жестом отложил папку с записями, наконец-то встретившись с Олегом глаза в глаза. На несколько секунд всё стихло, оставляя в повисшем молчании лишь громкое, раздражающее уши, тиканье часов. Уж не знал Олег, почему не хотел рассказывать никому из них о том, что собирается усыновить ребёнка. Будто жадничал поделиться своей тайной хоть с кем-нибудь, кроме Вадика, как маленький мальчик. Большие, увесистые часы с золотистым маятником чуть поскрипывали при каждом мелком звуке, не давая сосредоточиться ни на чём, кроме них самих. Пальцы доктора скрестились в крепкий замок. В голове не прекращала гудеть своими назойливыми нотами Мирей Матьё, а запах одеколона начинал понемногу угнетать, — Видите ли, не так давно, возможно, она вам сказала, мы пережили что-то вроде бедствия. Когда я говорю «не так давно», я имею в виду почти десятилетие назад — с финансированием туго, и мы никак не можем позволить себе вернуть обратно южный филиал. Сократились почти вдвое, времена печальные. Очень много людей нас покинуло, а новичков сейчас практически не получить, поэтому да, мы рады здесь всем. Мне достаточно медицинской книжки, удостоверения личности, и, само собой, желания трудиться. Речь идёт о сменах два через два, дневные или ночные — на ваш выбор. При желании можно и дополнительные брать, как Софочка, за них полагаются надбавки. Она вам всё объяснит, как тут что работает. А пока, если не секрет, то где же вы ухитрились заполучить эту вашу злосчастную рану? Вы меня не поймите неправильно, война принесла мне многих, подобных вам, да только не в поисках работы — а в мольбе о помощи. Он имел право на этот вопрос, убеждал себя тогда Олег, чтобы не ответить грубостью. Он хочет помочь, знает, что такое война, и как сильно она может въесться в память. Знает, что такое боевые раны, которые не перебинтовать и не обеззаразить — режущие, кровящие, завывающие воспоминания о каждом дне, проведённом там, в одном городе за другим. Он имел право спрашивать. Надо взять себя в руки. Он ведь и правда наверняка не первый, кто оказался в таком положении после разорительных девяностых. Всё вокруг молчало, угрожающе, затаившись, а успокаивающее солнце за окном будто под заказ куда-то делось, затянувшись уродливыми облаками. Кабинет окрасился в тёмный серый, как будто заключённый в пузырь из металлического затишья. Свинцового, тяжкого, грешного. Виноватого. — В Самашках ранили. Но мне не нужна помощь, доктор. Я здесь, чтобы работать. — Понимаю. Отозвавшись на голос главврача, с дерева снаружи разом, как единое целое, сорвалась стая ворон. Чёрные рваные комья безобразной стаей пронеслись мимо, порой задевая крыльями толстое стекло, крича и голося на один дрянной манер. Отбился, огородился, не выдал то, чего не хотелось бы рассказывать даже самым доброжелательным людям. Впрочем, что-то внутри себя, кажется, доктор всё равно ответил, даже записал — вот только не в личное дело, а в собственный небольшой блокнот. Зачем? Зачем-то. Вокруг стало холодно, нога подло ныла, обвивая кость свинцовыми губительными ростками, Олег поёжился и окончательно отвёл глаза, не разрешая себе слабость. Перед глазами снова встал заветный образ Иман. Красивая, юная, полная желания жить. Похожая своими глазами на горный источник. Невысокая фигура, спрятанная под домашним платьем, наглухо покрытая голова, оставляющая в поле зрения лишь красивое, круглое лицо. Грустный ясный взгляд, как у заколдованной принцессы, Густые чёрные волосы, вырвавшиеся на свободу всего за час до кошмарной, мучительной смерти. Мягкие смуглые руки, тонкие, талантливые, столько всего могли сделать. Разум, достойный лучшей жизни, чем эта. Неколебимая юность, которую Олег обещал сохранить, спасти, сберечь — не сберёг. Виноват. Подставил и её, и себя. Виноват. Обещал увезти в Петербург, не увёз. Виноват. Виноват. Виноват. Кто просил, кто заставлял, кто тянул за язык тащиться в убийственное село, где полегла её семья? Братья, отец, дед. Кто угодно, лишь бы мужчины. Перед глазами мелькнула подлая вспышка — БТР неловко разворачивается, как смертоносная черепаха, и расстреливает в упор здание школы. Ливнем, без шансов, без продоха, в обе стороны свистит и летит, и туда и сюда. Железная вонь давно не пугает, а вот материнский кошмарный вой стоит в ушах до сих пор. Поверх всего надрывается сраная «Не надо печалиться» — Мансуров обожал эту песню. Она впечаталась в каждый труп, в каждого раненого чеченца, оставленного умирать на пыльной дороге после его командирских ботинок. Саднила в его следах, отзывалась в кровавых реках вокруг Самашек, ныла издёвкой под затылком Олега, напоминая снова и снова, по чьей вине погибла Иман. Он не сумел, он не спрятал, он не увёз — и Мансуров не стал ждать, пока сентиментальный контрактник выполнит своё обещание. Образ расплывался, не собирался полностью, будто даже сейчас командир издевался: «А чего глядишь на меня, как щенок подстреленный? Сказать чего хочешь? Говори, всем строем тебя послушаем. Или опять бабу включишь? Говори давай!». — Я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце, где разбитые мечты… Чужой голос, незнакомый, но явно принадлежащий женщине, вырвал Олега из мучительных глубин собственных мыслей. Ну, как вырвал — аккуратно подцепил текучими потоками оранжевого света и мягко велел одуматься. Вдруг стало совестно — похоже, что всю эту паузу, что образовалась сама собой, Рубинштейн не переставал записывать, заметив, как глубоко будущий санитар способен забраться в себя, стоит только нажать на нужную кнопочку. Пение, звонкое, красивое, почти академическое, определённо было настоящим, и доносилось из коридора, что прятался за дверью блаженной рабочей пустотой. Надо сказать, это, наверное, было одним из лучших исполнений песни Пугачёвой, что ему только доводилось слышать. Сильный голос, чуть ли не оперный, ловко переминался с одной ноты на другую, славно округляя звуки и насыщая печальные слова какой-то почти что детской надеждой. Озадаченный поневоле, Олег извинительно покосился на доктора, но тот лишь чуть лукаво прищурился в ответ. — А это ещё что за новости? Это разве не административный этаж? Кому тут петь? — Ну, предположим, я догадываюсь, кого это к нам занесло на огонёк. — улыбнулся Вениамин Самуилович, медленно вставая из широкого плюшевого кресла и чуть потягиваясь, — А для вас, Олег, это будет, как бы получше выразиться, тестовым заданием. Выйдя из-за стола, доктор деловито прошёлся туда, к двери, будто находясь в непонятном предвкушении. Это почему-то одновременно внушало и спокойствие, и какое-то нелепое опасение, что задумал? Между тем, темнота снова непредсказуемо отступила, оставив за окном место лишь серым облакам и неприятно опустевшей иве. Люди с фотографий смотрели своими мёртвыми лицами, будто бы их и не было никогда. Хотелось поболтать, что с Софой, что с Вадиком. Первая рационально осадит волнение, а второй хорошенько отшутится, дав надежду. Увидеть Серёжу, снова что-нибудь хорошее ему принести. Спросить, что он думает насчёт того, чтобы попробовать поехать в настоящий дом? Точно, вот почему, вот ради чего этого всё, вот почему он должен трудиться и стараться. Ради маленького мальчика с рисунками, что сейчас, наверное, сидит на своём секретном месте у моря и что-нибудь старательно рисует. Душа одумалась, как будто только что вынырнув из густого, непроходимого тумана. Глупый, глупый солдатик. Не о прошлом печься надо, прошлое не вернуть. И, пусть Олег и знал, что эти мысли скоро отступят, вернув на место привычное чувство вины, не отступающее ни на минуту, сейчас это сработало должным образом. Рубинштейн с мягкой улыбкой сопроводил санитара взглядом, когда тот взялся за ручку двери в полной готовности встретиться с загадочной обладательницей прекрасного голоса, и проговорил, будто накрывая голову одеялом. Почти что по-отцовски, заботливо. — И снимите вы, ради Бога, куртку. Скоро сваритесь тут у меня. Вот же дурак невежливый, подумалось Олегу запоздалым стыдом. Дверь в ответ с лёгким скрипом открылась, впуская свежесть. Пора было вплотную познакомиться с будущей работой. А заодно и с некоторыми представителями местного контингента. Пока они так прекрасно поют — Олег был, впрочем, только за.