Два с половиной бойца

Из открытой двери перво-наперво, почти по полу, стелясь невидимым ковром, пополз запах сырости. Свежей сырости, не затхлой, какая была, помнится, когда его одноклассник в далёкой средней школе, решил вымыть полы в коридорах, как он тогда сказал, «по-морскому». Суть метода состояла в том, чтобы просто вывернуть огромное ведро с мыльной водой на пол, а дальше всё как-то само должно произойти. Наказали тогда, помнится, их обоих, совершенно не собираясь принимать в расчёт никакие возмущения маленького волчонка. Запах свежей воды и хозяйственного мыла пригласительно обволок мысли, а любопытство подневольно поманило в коридор, обтянутый, будто декорациями, странным серым светом небес. Где-то вдали шуршали красные яркие деревья, шумели электрички, гудела стая ворон — а посреди всего этого, будто очаровательный монумент собственным идеям, стояла женщина. По-честному говоря, чёрт знает, сколько ей в действительности было лет. Олег бы навскидку, наверное, счёл её своей ровесницей, навряд ли старше. Женщина? Девушка? Да как бы то ни было, она была невероятно тоненькой, даже тощей, на его личный взгляд. Как если бы нерегулярно ела, а там, в каком-то другом, нормальном мире без своей неназванной проблемы, походила бы на крепенькую скандинавку с тяжёлым спокойным лицом. Невысокая. Росточком, пожалуй, ровно настолько пониже, чтобы уметь укусить его за плечо, если вдруг захочется. Спутанные тёмные волосы, холодно-коричневые, почти как горький шоколад, добирались своей спутанной дурной структурой до бёдер, неряшливо болтаясь вокруг потрёпанной больничной пижамы в нетленную голубую полоску. На правом плече, чисто символически, кажется, болтался плед, унесённый вероломно с какого-то кресла в общей комнате отдыха, а длинные, тонкие руки с будто нарочно вытянутыми пальцами, крепко сжимали сиротливое серое ведро, в котором, вероятно, содержалась вода для уборки когда-то. Вода, предсказуемо, на полу, заливает её подвижнические босые пятки. Синие яркие вены мрамором выступали через кожу, обе руки скованы напряжением, будто впадая в ужас от одной мысли об утрате чёртового ведра. Потоки мыльной воды плавно распространялись по этажу, а сама королева этого маленького праздника, накрепко зажмурившись, не прекращала пение. Уставилась невидяще в потолок, будто пытаясь пробить тот силой своей могучей мысли, и тянула, тянула туда свои ноты. Рубинштейн, окинув её на удивление спокойным взглядом, только лишь поправил свои незаметные очки и снисходительно улыбнулся, как отец, наблюдающий за пакостями дочки. — Подумать только, похоже, вам решили устроить концерт. Будьте так любезны, Олег, обездвижьте её и проводите в мой кабинет. Там, полагаю, будет более сподручно познакомиться. Определённо, он неженкой не был. Более того, много чего делал, чем до сих пор гордиться не приходится, только лишь тревожно отметать мысли вон, чтобы снова не навалились все разом и не задушили. Да только смотришь на неё, смотришь, как сочится вдохновением, и подневольно хочешь, чтобы свою странную арию она дотянула до конца. А голос, кстати, и правда был красивый. Почти что академический, пусть и изрядно затянутый паутиной без тренировок. Тонкий широкий рот, за который её наверняка дразнили в школе, выдыхал слова уверенно и спокойно, будто и вовсе нет её ни в какой больнице для душевнобольных, нет её в Петербурге, на руинах страны, да и вообще, всё обман и фикция. Губы искусаны, местами лопнули, с красными пятнами на сухих хлопьях кожи. Вот только пусть и спокойный, но цепкий взгляд врача подневольно возвращал в реальность. Реальность, где этот поток вдохновения следовало скрутить, обрубив на корню, и оттащить прочь, за массивные двери кожаного кабинета, пропахшего «Шипром». Один шаг вперёд, второй, третий, с заметной и понятной осторожностью, и в это мгновение чудачка, опустив, наконец, голову от потолка, раскрыла глаза. Нестерпимо светлые, небесные, будто полупрозрачные, они впились в незнакомое лицо напротив, будто второпях пытаясь опознать его. Насквозь прорезали, как свободно летящие диски ручной пилы. Никаких мыслей, никаких вопросов, лишь чистое чувство вдохновения, на глазах оседающее к полу. Испуганное, трепетное, как белоснежная простынь, сорвавшаяся с бельевой верёвки в грязь. Голос едва заметно треснул, в то же мгновение перейдя на шёпот, а тонкие губы, изрядно прогрызенные, выдали ему в лицо сиплым оторопелым шёпотом, гипнотически-испуганным. Игрушечным. — Обретают снова силу высоты… Либо сейчас, либо не решиться. Олег сделал ритмичный шаг, синие вены плавно скользнули под пальцами. Крутить до боли не хочется, не противится же, подумалось в первую минуту. А во вторую, стоило только чудачке ощутить к себе касание, чужие пальцы, да за запястья, так будто бы ошпарило. Мгновение — и очарованный светлый взгляд вдруг обрёл странную, дикую осознанность. Тысячами игл вонзился в сердце с гнетущим вопросом — ты хочешь мне навредить? Точно хочешь! Вперился, вгрызся, переключившись внутри ржавым резким рычагом, тонкие запястья ощутимо напряглись, а сама она, вдруг чуть согнувшись, коротким рывком метнулась в сторону, размахнулась и со всей своей силы попробовала огреть вторженца ведром. Железяка присвистнула лихо в воздухе, а Олега дважды просить не потребовалось — руки словно сами собой выкрутили стальную ручку и вышвырнули ведро прочь, по коридору, тут же оборонительно сводя запястья чудачки за спиной. Металлическая штуковина загремела жалобно, откатилась в сторону, всхлипнув будто, а тонкие руки рывками пытались освободиться, один раз, другой, третий, пока не прощупали, что ничего не выйдет. Чудачка враждебно замолчала, спрятав ясный взгляд под спутанными прядями, и сдалась. От неё тянуло мылом и почему-то молоком. Олег держался в чёткой парадигме «удержать, но не перетянуть». Всяко ей больше нечем швыряться. За окнами свистел жалобный ветер, а по лестнице звенели знакомые ритмичные шаги жёстких туфель с тупыми носками. Шлёп-шлёп-шлёп торопливо по водной глади. — Вениамин Самуилович, простите, я её уже повсюду обыскалась! — именно с таким возгласом вылетела с лестничного пролёта знакомая фигура Софы. До сих пор усталая, но теперь ещё и изрядно взмыленная, будто действительно обежала тут вообще всё в поисках сбежавшей певицы. В стальных глазах блестела тревога и вина, а сама она честно пыталась скрыть то, как трудно ей дышать после такого забега. Где она дежурила? На третьем? Выходит, и чудачка тоже оттуда. — Дышите ровно, Софочка, дышите, всё в порядке. Ничего страшного не случилось. — доктор звучал спокойно и уверенно, как будто бы такое и правда случалось как-то непозволительно часто. Он обернулся к Олегу, коснувшись усталым, но довольным выражением глаз, и пригласительно кивнул, бросая на скрученную девицу невнятные взгляды. Как будто и правда бесконечно устал от этих выходок, но каждый раз ей это прощает, — Полно, Гамаюн. Нельзя же так себя вести. — Гамаюн. — Олегу хватило сил лишь улыбнуться себе под нос, неискренне, устало и неправильно, будто через себя. Взгляд был устремлён в мелкую рябь на полу, что оставалось от каждого шага, каждого отзвука по слою тонкой чистой воды. Почему Гамаюн? У неё есть настоящее имя? Какая у неё история? Похоже, вопросами подобного толка задаваться придётся не раз и не два, но, по крайней мере, сегодня она не оглушила его ведром, — Почему? — Вот вы её и спросите. — ответ сорвался с губ Рубинштейна, словно на мгновение тот прочёл мысли своего нового сотрудника, и знал, о чём его спросят. Рябь на воде вдруг усилилась, хотя, казалось бы, уже даже заряженная раздражением Софа зашла в кабинет. Будто неощутимый, невидимый незнакомец наступил на гладь, пустив непослушные круги и тут же замерев, обнаруженный. Мокрые пятки чудачки покорно прошлёпали по деревянному паркету внутрь, в кабинет, нестерпимо несущий одеколоном, — Идёмте, Олег. Ещё пара формальностей. Он усадил её на стул напротив, где совсем недавно сидел сам, вещая о своей жизни, будто бы вдруг ненарочно оказавшись на приёме. Сидела тут не впервые, пусть и навряд ли держала подобное в голове. За окнами свистел ветер, впиваясь болезненными укусами в тревожную иву во дворе. Она же, будто и впрямь рыдая, рвалась куда-то всеми тонкими веточками. Рыжие листья влетали в окно, оставаясь яркими рубцами, а чёрно-серые комья ворон собрались вокруг, из последних сил держась на непрочных ветвях окружающего их цепкого леса. Чудачка ссутулилась, будто бы кабинет попытался собрать её в ком и сложить в коробку. Острый лезвенный взгляд обернулся пустым, потерянным и даже, о ужас, бессмысленным. Глядит и глядит куда-то далеко, будто бы и не здесь находится. Что уж ей до увещеваний доктора теперь? — Один Господь знает, что ей довелось пережить прежде, чем очутиться здесь. — Рубинштейн заговорил с горечью, жалостью даже, слегка скрипнув и креслом и голосом. Похоже, что здесь даже он был вынужден опустить руки, так предполагал тогда Олег, вместе с Софой держась за спиной чудачки, — Нам её полиция привезла. Пропавшей числилась, бедняжка, ни родных, ни друзей, только собственный мир. Совсем не разговаривает, только песни и поёт. Баюкала свою соседку, которая мифологией увлечена была. А та её прозвищем и наградила. Соседка эта выписалась давно, а эта бедняжка теперь только на Гамаюн и отзывается. Хотя по паспорту она, помнится, Оксана. Да, Оксана Свиридова, пропавшая без вести. На своё имя она даже головы не подняла, и вправду. Опустела будто бы за мгновение, одёрнутая жестокой реальностью, где её дом навсегда — психиатрическая больница, толстые довоенные стены и вроде бы широкий, но такой незначительный в масштабах мира двор. Будто птица без маховых перьев, знать не знающая, почему так будет лучше. Почему нельзя на волю. Софа стояла рядом атлантом, скрестив руки за спиной и не сводя взгляда с непокорной пациентки. Веяло от неё почти что уверенностью. Силой и наконец спокойствием, что сменило раздражение в душе. — Думаю, правила вам понятны. Почти все, кто живёт здесь, Олег, люди безнадёжные. Отправленные сюда затем, чтобы дожить свой век в какой-никакой узде рассудка. Поэтому я хочу, чтобы вы понимали — здесь, вопреки всему, что вы знаете о таких больницах, не место для бессмысленного насилия. Только в случае агрессии, опасной для других, имеет смысл действовать радикально. — доктор вдруг перестроился, заговорил строго, как учитель, вверяющий старосте целый комплект полномочий. Тягучий воздух больницы обнимал Олега со всех сторон, будто убаюкивая, поглаживая по голове, как ребёнка. Поспи, выдохни, не думай, ты так устал. Ветер вдруг лихо присвистнул, выдернув из потока мягких мыслей. Оконное стекло задребезжало в ответ так жалобно, а чудачка вздрогнула под пальцами Софы, что крепко держала ту за плечо. Слава богу, тогда подумалось. Мирной стране — мирные методы. Всех ведь с детства учили не драться по пустякам, а потом говорили, что солдат — это гордость и честь? Не видели противоречий. Если тут и вправду следят за тем, чтобы работники не отрывались за свой грустный быт на беззащитных, то, надо признаться, доктора было за что уважать. Хотя очень уж редко Олег начинал уважать людей вот так, почти что с порога, хоть за что-нибудь. Всегда осторожничал, присматривался, не подпускал слишком близко. Сейчас получилось — как ни крути, а повесить на свои плечи подобное место со всеми его обитателями, безнадёжными и невыпускными, это безумно неблагодарное, но хорошее дело. Это надо самому переболеть ими. Это надо широченную душу иметь. Так тогда Олег ощущал, слушая этого человека слегка в половину уха. Невежливо как-то получается, — Впрочем, уверен, вы здесь и не за этим. Не походите вы на солдата, который тянет войну домой. А что касается вас, Гамаюн, то мне даже и добавить нечего. Каждый раз, как вас выпускают из вида, одно и то же. Приходите на мой этаж, и поёте, пока со мной не столкнётесь. А теперь снова молчим партизаном. И ведь всю жизнь так проживёт, бедная. Всю жизнь? Страшно подумать. Изо дня в день одно и то же, один и тот же дурацкий механизм в голове, вырвавший из реальности когда-то обычного человека. Где-то когда-то она родилась, ходила в школу, впервые краснела перед мальчиком, заплетала свои тёмные локоны в косы, и всё ради чего? Ради того, чтобы теперь, в свои едва ли тридцать, оказаться на остаток дней в плену собственной головы. Вот почему всегда, всегда нужно следить за собой внимательно, подумалось тогда Олегу. Мозг ничем не хуже других органов. Тоже может заболеть и разрушиться настолько, что потом будет не обратить. Тоже может болеть и мучить. Сыпаться по кусочкам, оставляя в итоге людей, имевших хоть какие-то шансы на здоровую жизнь, за бортом всего на свете. Она никогда не выйдет замуж. Не будет танцевать под гитару уличного музыканта на Невском. Не звякнет неосторожно ключами от своего дома и не погладит перед сном домашнюю кошку. Эта мысль въелась в подкорку и выходить не желала, пока доктор, закончив наконец заполнять личное дело нового сотрудника, закрыл аккуратно папку и ободрительно улыбнулся, убрав из глаз укор в адрес застекленевшей на стуле чудачки. Ветер снова рвано, грубо свистнул, будто бранясь. — Ну, кажется, на том и всё. Берите-ка вы её с Софой под белы ручки и ведите домой. Надо бы позвать Людмилу Игнатьевну, пусть бы здесь прибрала. Наводнение, не иначе. — он привстал аккуратно на кресле, шершаво откашлялся и протянул широкую ладонь навстречу, желая пожать руку. Волков себя ждать не заставил, закрепив наконец сотрудничество, — Добро пожаловать, Олег. График смен вам Софочка поможет заполнить. Ступайте. Они и правда вели её вдвоём, держа за два разных плеча. Мокрые пятки ритмично шлёпали по полу, оставляя за собой презабавную цепочку подвижнических следов, а до сих пор скрученные и крепко сдержанные руки даже не пытались больше дёргаться. Чудачка держалась отстранённо, не глядя ни на кого, а Софа, кажется, наконец-то сумела расслабиться. На измотанном лице появилась-таки уверенная улыбка, а сама она заговорила почти сразу, стоило только массивной деревянной двери доктора закрыться. Будто выдохнула где-то внутри. — Ну вот, видишь, а ты всё дёргался. Сейчас определим её обратно в палату, и пойдём тебе экскурсию проводить. Вот нельзя её со всеми выпускать, а Васька, дура, никак не запомнит. Открывает её с другими и в комнату отдыха тащит, а ей дай только повод смыться и чего-то наворотить. — на этих словах тонкие фарфоровые руки чудачки вдруг отдались рывком, но тут же оказались утихомирены обратно. Двое на одну, без шансов, — Да топай ты смирно, а. Вот же. — Васька это ещё одна медсестра? Ну, Василиса в смысле. — голова как-то сама собой выстраивала новую цепочку приоритетов. Теперь надо обвыкаться, теперь это его новый рабочий быт на ближайший по крайней мере год, а дальше уже как получится. Может и сладится здесь со всеми, остаться захочется. В привычку войдёт, всё-то рано или поздно входит. Получив в ответ утвердительный кивок, Олег практически сразу перескочил на другую, самую важную сейчас тему. Тому, ради чего он здесь, и ради чего с утра мотался, будто какая проклятая летучая мышь, по государственным учреждениям, чудом ни с кем не поругавшись, — Слушай, Соф. Тут такое дело. — Что, напугали мы тебя? — улыбнулась. Умудрённо, расслабленно, будто отпустив какой-то внутренний крюк, держащий за душу. Острые глаза чуть прикрылись, позволяя первым цветкам усталости расцвести под веками. Кажется, кому-то пора домой. — Да ну тебя, я про другое. — ледяные руки под его пальцами, тонкие и вытянутые, снова попробовали сделать рывок. Снова безуспешно. Вот же, до чего грустное положение, постоянно желать бежать, желать свободы, но знать не зная, что с ней делать и как использовать. Когда в твоей голове только песни, сможешь ли устроиться в дырявой стране? Олег снова уверенно надавил на чужие руки, не надо, не старайся — и она перестала, храня стоическое молчание. Больше не хотела петь, — Мне помощь твоя нужна. По документам. Не знаю, можно ли такое у самого доктора просить, я ж только пришёл. Олег ненавидел просить о помощи. Терпеть не мог ситуации, когда случалось что-то, с чем он не мог справиться сам, и требовалось кого-то одёргивать. Тягостно это, будто бы на хребет ложится, съёживает тебя до размера ребёнка и заставляет говорить коротко и отрывисто. Даже если речь идёт о ком-то близком, получается с трудом. Почему-то любая простая просьба моментально превращается в наглость, как по злому волшебству. Отвлекать, напрягать, забивать голову, а всё потому, что не имеешь полномочий делать это сам. Хоть самому пробирайся в местную бухгалтерию, да себе же справки выписывай. Вот только теперь не выйдет, главный вопрос уже был задан, а значит теперь необходимо было продолжать. Да и Софа смотрит вопросительно, интересуется, хочет знать, хочет помочь. Постепенно спустились на третий этаж, миновали сестринский пост и комнату отдыха. Замелькали палаты, все закрытые по-разному, какие-то на сетчатые решётки, какие-то на глухие двери, а какие-то — на старенькие, деревянные, на которые чуть надави — слетит. Жалобное место, сказать по чести, нет у страны денег, чтобы таких людей поддержать. У неё сейчас и на здоровых-то денег нет, куда уж там до обитателей психбольницы. — Мне справка нужна кое-какая. Знаю, наглость, но та бумажка, которая подтверждает, что я давно здесь работаю. Предъявить надо кое-где, а взяли-то меня только вы. — выдохнул тяжело, как-то даже слишком. Решит ещё, что давит на жалость, тьфу. Ну, он же не рассказывает ей жалобную историю о том, зачем эта справка нужна, и о маленьком мальчике из детского дома? Этим до сих пор не хотелось делиться, даже при условии, что Софа была ему симпатична по-человечески. Только Вадик, пожалуй, и знал о такой резкой перемене во всей жизни. Олег несколько раз садился и обдумывал, верно ли это решение вообще, но каждый раз, параноидально себя проверяя, подтверждал — верное, не импульсивное, всё правильно. В таких вещах нельзя импульсивно действовать, нельзя с бухты-барахты. Взвешивать надо. — И на кой тебе вообще понадобился такой документ в первый же день? — вслед за хриплым, приятным голосом Софы податливо раскрылась дверь палаты под номером «314», крепкая вертикальная решётка без намёка на дерево. Чёткая нумерация по этажам подчинила себе и это место, а непокорная Гамаюн очень скоро оказалась внутри, усаженная четырьмя чужими руками на постель. Свет рублено проникал внутрь через решётчатое окно, а тени от красных листьев прыгали по палате, как озлобленные чертенята. Чистенько, опрятно, только постель разворошена, будто бедняжка металась по ней во сне. Скорее всего, так оно и было. Как только конвойные руки отпустили запястья, она даже с места не сорвалась. Снова ограничили, снова отняли свободу петь где попало и мыть полы по-морскому. Враждебно молчала и не шевелилась, злобно, подавленно, обиженно. Бросала взгляды на Софу, как будто слегка чем-то озадаченные, непонимающие. Как если бы что-то изменилось, — Ну всё, сиди уже. Одно беспокойство от тебя. Ваське втык надо сделать, чтобы не выпускала тебя больше со всеми. — Да есть у меня одно дело, под него много справок нужно. В том числе и о том, что есть постоянная работа и официальный доход. Остальные документы почти все сделал, осталось это. Да не бойся ты, я не дурить тебя пришёл. И потом, если обдурю, ты всегда можешь лично меня найти и оторвать мне голову, — Олег улыбнулся, честно пытаясь сбить её с расспросов о том, зачем ему вообще такой непонятный набор бумажек. Для чего-то очень серьёзного. Догадается скоро. — И то правда. — на счастье, сбить получилось. Софа рассмеялась, кажется, в первый раз за всё их знакомство. Спокойно, мягко и негромко, будто просыпаясь от какого-то мрачного сна. На это было по-своему приятно смотреть, как на распускающийся постепенно подснежник, — Я ведь знаю, где ты живёшь. Ладно, будет тебе, сгоняю к бухгалтеру. Можешь не волноваться. — Спасибо, Соф. Век не забуду. — дверь палаты сомкнулась, разделив реальности прутьями металлической решётки. Мама всегда говорила, что когда Олег радуется, это всегда написано на лице, даже если он не старается. Глаза блестят, щурятся немного, сразу весь как будто становится мягче обычного. Кажется, и медсестра это заприметила, ненадолго замолчав и внезапно потрепав по плечу, как старого друга. Жёсткая рука, сильная, истёртая работой и нелюбовью о себе заботиться. Очень похожа на мамину. Мама тоже такая была. Негромкая, сильная духом и вечно шершавая. На душе вдруг стало совсем тепло — он всё делает правильно, — А почему у неё не дверь, как у всех, а решётки? Тут, кажется, вообще много у кого двери отличаются. — Да пробовали за обычной держать, только буянит она. — бросила косой взгляд на пациентку, и тут же отвела, будто не желая выдавать свою к ней усталость. Не сердиться в пустоту на человека, который всё равно никогда не поймёт, почему, — Ей надо видеть коридор. Иначе шумит и бьётся о дверь, как бешеная. Так хотя бы по ночам только пение слышно, а не грохот. Ладно, шут с ней, двинули отсюда, с другими тебя познакомлю. Чтобы ты не потерялся тут один. И где-то с того дня время неумолимо потекло вокруг Олега нечестным цельным потоком. В одно целое слилось очень многое. Знакомство с другими медсёстрами и санитарами, первая игра с ними в карты, торопливое освоение на сестринском посте. Бесконечные разъезды, как на электричке, так и на автобусах, то за справками, то на новообретённую работу, то с неё домой, суетливо, второпях, будто отключив голову. Кажется, в тот вечер Софа поехала с ним домой на электричке, мотивируя это тем, что её третья смена подошла к концу, а наутро предстоит обход пенсионеров. Они даже разрешили себе пройтись по городу, наконец-то по-человечески поболтав. В рассказах о себе Софа была скромна и не особо желала тянуть из себя подробности — всё как-то просто сложилось. Семья, мама-папа, покойный дед, медицинский университет, знакомство с Рубинштейном и до сих пор. Кушала аккуратно рыбу под маринадом, купленную в какой-то кафешке поблизости, порой улыбалась, пряталась от ветра сперва под тонкой курточкой, а затем — под курткой самого Олега, зелёной. На глазах розовела от перепада температур и почти что засыпала там, где было слишком тепло. Балбеска, никакой заботы о себе, тогда думалось. Мёрзнуть, плохо спать, есть всего по разу в день, да разве ж это дело? Миновала неделя, кажется, в этом дурацком режиме слипшихся дней. Соображать выходило туговато, а при контакте с работниками государственных учреждений при попытке получить-таки сделанные документы и выписки — и того хуже. Осень неумолимо надвигалась северными петербургскими ветрами, а к своей цели Олег оказался близок, как никогда, наконец-то получив от Софы в конце недели желанную справку. Бумажка неуверенно зашуршала в пальцах в ответ на «спасибо, ты лучшая» — сама же медсестра тогда, помнится, отчего-то прикрыла глаза и вновь улыбнулась, уже куда менее зажато. Ветер обвивал полустанок рвано и порывисто, а электричка, на которую она вышла его проводить, отпуская назад, в смурной город, уже грохотала где-то за поворотом бесконечных рельсовых ветвей. Ночная смена кончилась, ещё где-то пару часов — и будет рассвет. Документы собраны, а значит это только одно. Сегодня у него впереди невероятно важное дело. — Вон она, кажется, едет. — от Софы пахло домом. Она снова куталась в телогрейку, бессовестно украденную у сторожа, снова выглядела невыспавшейся, разве только уже ни на что не сердилась. Прогулка по лесу всем идёт на пользу, разве только оставлять её тут не хотелось, — Давай, езжай. Выспись как следует, тебе поди нелегко перестраиваться. В армии-то небось на рассвете поднимались, а теперь после него ложиться. Теперь послезавтра приедешь. — Ничего, оно мне на пользу. А вот то, что ты тут остаёшься опять на третью смену, мне вообще не нравится. Чего бы самой не поехать проспаться? Андрей что, без тебя не управится? — конечно управится. Андрей Скуратов, невысокий, крепкий лысый тип примерно их возраста, числился здесь старшим санитаром, хотя по факту выполнял обязанности заведующего и, если честно, справлялся отлично. Всегда активный, всегда деловой, со слегка лукавым выражением лица, будто бы готовит постоянно какую-то шутку над прочими, расхаживает по коридорам, да высматривает, кто надумал плохо себя вести. Олегу тогда показалось, что они не поладят, да только Андрей действительно старался, желая это впечатление разрушить. Нередко звал поиграть в карты в свободную минутку, свободно разглагольствовал о своём отношении к президенту, его окружению и политике. Лил своё мнение обо всём на свете, позволяя Олегу слушать, а потом, в какой-то момент услышав шум, прищёлкивал пальцами, бросал «Я щщщас», и убегал, снова кого-нибудь скручивать да запирать. Решать чью-то потерянную проблему. Выглядел так, будто его сюда в качестве противовеса для Софы взяли, настолько по-разному они смотрелись, звучали, функционировали. Медсестра в ответ лишь покачала головой, обречённо усмехаясь, не принимая беспокойство за себя. Как будто отмахиваясь от этого, не надо, не морочь голову. — Зачем мне, Олеж, твой город. Спасибо, конечно. — одёрнула халат под телогрейкой, вдруг будто бы погрустнев на ноту. Ежу понятно, что не до конца с ним честна. Прячет что-то, что ей угодно топить в работе. Брать одну смену, другую, третью. Олег обязательно узнает, но тогда, когда она будет действительно готова делиться, — Куда они без меня. Самуиловичу на шею сядут, да ножки свесят. Ты не обо мне беспокойся, садись лучше, а то уедет сейчас. Давай, до послезавтра. Обнялись, разорвались, остались по разные стороны закрытого тамбура электрички. Тепло охватило престранным потоком запахов, а вагон и вовсе как-то пугающе пустовал. В других прятались редкие сонные дачники и грибники, а дождь за окном из мелкой мороси постепенно усиливался, постукивая тревожно по замызганным окнам поезда. Постояв всего с минуту, электричка набрала скорость и погромыхала дальше, в суетливый Петербург, едва ли позволяя понять, что и правда успела пройти неделя. Много. Много всего успело случиться, да и быт санитара, кажется, легко ему поддаётся. Уезжать по большей части будет в ночь, чтобы больше времени выгадывать на Серёжу, да и поспевать везде выйдет. Олег устало осел на деревянную скамейку, позволив вакуумной тишине вагона поглотить себя и спрятать, прилёг головой на стекло и выдохнул — всё получится. Он сможет. Он придёт в детский дом и достанет оттуда маленькую жизнь, обречённую на разрушение в глухой стране. Он справится. Он обязан. «Радуга» сегодня ещё меньше отображала своё название, нежели обычно — солнечных лучей не было совсем, позволяя рассмотреть истерзанное временем здание со всех неприглядных сторон. Впрочем, всё на своих местах. Дети суетятся под крышей, чья-то моська выглядывает из окна, любопытничает. Собака и вовсе прячется в сторожке, в компании поглядывающего шуршащий телевизор Сансаныча. Ржавые, когда-то очень красивые ворота жалобно поскрипывали на ветру, а дождь во дворе лениво собирался в лужицы. Чьи-то размытые классики, нарисованные мелком, кем-то забытая шапка, болтающаяся на ветке рябины. Песочные замки, выстроенные на пляже, тоже наверняка уже пали жертвой серого мрачного моря. Быстрым кивком поздоровавшись со сторожем, Олег почти пробежал территорию насквозь, занырнув в прохладный коридор. Редкие детки ходили в курточках, снова, да что же это. Кому, куда писать, чтобы здесь наконец дали нормальное отопление? Совсем малыши, ещё даже не первоклашки, а уже сталкиваются с таким поганым равнодушием от собственной родины. Разве ж можно так? Нельзя, думал Олег, прикидывая в голове, где сейчас может быть рыжеволосый мальчик и все те, кто за него отвечает. Если в коридорах сейчас бегают в своих увлекательных играх только малыши, то значит это только то, что у детей постарше сейчас уроки. Следовало постучаться в конкретный кабинет, да узнать. Задать пару вопросов случайной Инне Марковне, что цокает каблуками по коридору, да отправиться по её указанию, чувствуя, как она буравит тебя взглядом в спину. С презрением этаким, пренебрежением. Обижена за тот случай. Ну и к чёрту её, если честно, видятся наверняка в последний раз. Сейчас важно не это, важно, поднявшись по лестнице на второй этаж, крепко стиснуть в пальцах документы, и, даже не подумав постучаться, открыть нужную дверь. — Так, Разумовский! Ты почему вместо того, чтобы сочинения писать, какие-то каляки-маляки рисуешь? — громкий, командный, армейский голос, Олег бы даже сказал, генеральский. Он прогремел по классу раскатом, вроде бы впиваясь только в одного ребёнка, но заставляя облегчённо выдохнуть всех остальных. Слава богу, сегодня к нему, к этому чудику, а не к нам. Стук низких истёртых каблуков отбился от пола неприлично шумно, а жилистая рука со свистом выхватила листок, что красовался поверх тетради, из-под знакомых тонких рук. — Мария Ивановна, отдайте! Я всё равно уже всё написал! — негромко, но требовательно, точно зная, что здесь его, а что нет. Серёжа сидел точно в центре класса, за третьей партой среднего ряда, прятался под своим сиреневым свитером и встревоженно, почти испуганно, смотрел в лицо учительницы — точно знал, что сейчас ему скажут, каким тоном и в каких словах. И, о ужас, совершенно не ошибся, кажется, ни в какой из своих не по годам взрослых мыслей. — Это ещё что такое? — голос, до этого просто армейской выправки, сейчас взлетел настолько высоко и настолько резко, что аж заболели зубы. Марией Ивановной оказалась прямая, как чугунный столб, скуластая, мужиковатая на вид дама за пятьдесят, с широкими плечами, ярко выраженной челюстью и взглядом, какой бывает у представителей КГБ во всяких пивных анекдотах. Своим взглядом она расстреливала, это чувствовалось даже отсюда. Глубокий вдох, чтобы не задохнуться своей же злобой, и стёкла задребезжали от беспомощности перед ней, — Ах ты поганец мелкий! Вы посмотрите только на этого паршивца! Десять лет сопляку, а он уже голых баб рисует! Я так и знала, что ты извращенец какой! Класс принялся вяло подсмеиваться, словно разрываясь между желанием тоже потыкать чудика носом в его художества, и опасением тоже получить волну первородного гнева от учительницы. Впрочем, чем дальше всё это заходило, тем смелее становились детские смешки. На Серёжу было попросту страшно смотреть. Если перед истеричной, но быстро успокаивающейся Инной Марковной он просто стыдился, то теперь, оказавшись один на один с этим явлением в коричневом костюме с юбкой-карандашом, тугой гулькой на голове и пластиковой указкой, угрожающе сжатой в пальцах, он просто оцепенел от страха. Голубые ясные глазищи тревожно бегали по классу, панически ища поддержки, а кошмарная женщина, крепко сжав в кулаке рисунок, даже не думала останавливаться. На глазах всего класса она громко, растаптывающе, беспощадно деклассировала Серёжу, позволяя другим потешаться вслед. — Но, — прорвался сквозь чужие звуки тревожный голос, вырвавшийся из оцепенения. Серёжа нашёл в себе силы защититься, встать в оборону того, что считает важным, точно зная, что сейчас всё будет только хуже. Объяснить не выйдет, но хочется, — Но это «Венера» Боттичелли. — Нет, он ещё врёт и отпирается! — взвыла, выше на октаву, будто и правда пытаясь выбить своим мерзким голосом окна. Дождь за окном послушно вторил буйной женщине, а на рябине откуда-то снова, несмотря ни на что, образовалась стая ворон. Комочки тут же сорвались с неё, принявшись тревожно летать и шуметь прямо перед стёклами. Дети забеспокоились, притихли, а вот Марии Ивановне всё было нипочём, — «Батичели», ишь ты! Ты где слово-то такое выдумал? «Батичели»…хреначели! Два тебе, Разумовский!! Где-то в это мгновение гнев подобрался от сердца к вечно холодной голове. Олег помнил, что не постучался прежде, чем бесшумно открыть дверь, а потому предпочёл сделать это сейчас. Стукнул. Со всей силы. Кулаком по дверному косяку, силком заставив бешеную тётку заткнуться. Класс всколыхнулся испуганно, тридцать голов, включая заветную рыжую, обернулись на дверь. Повисшая в комнате тишина, намертво оглушившая всё вокруг, нарушалась только визгом уличных ворон. Птицы цеплялись крыльями за стёкла, бранились и метались туда-сюда. Цепкий, шипованный взгляд Марии Ивановны впился в Олега так, как на него только разве что командир смотрел, узнав об их с Иман плане побега. Втаптывая в грязь, желая физически, зубами оторвать кусок мяса от непослушного мерзавца, решившего всё испортить. Олег буравил её в ответ, прорыкнув негромко, не позволяя снова начать повышать здесь голос. — Мария Ивановна. Я вас прерву. Принёс документы по Серёже. На усыновление. Класс загудел. Перешёптываются, где-то хихикают, а некоторые и откровенно закатывают глаза. Жёсткие руки учительницы рисунок смяли, да выбросили в мусорку, а Серёжа впился взглядом в несчастное ведро, видимо, желая подгадать момент и забрать. Олег медлить не стал, склонившись и демонстративно, почти нахально, извлекая бумажку обратно и разворачивая при всех. И правда Венера, узнаваемая, красивая, надломленная чернильной клеточкой и чужими пальцами, но где-то внутри несломимая, как сам Серёжа. Мальчик буквально на глазах чуть выдохнул, осознавая, что лезть в мусор при сверстниках не придётся. Знакомый пацан бурятской наружности вдруг хохотнул громко, издевательски, и спросил, не стесняясь. — Это вы чё, дядь, за бешеным пришли? Вы на него не глядите, он двинутый, на людей кидается! — Молчал бы. — одёрнул его Олег, не давая ни шанса развить эту тему в целом. Пусть все молчат. Никого не касается. Мария Ивановна же, растеряв наконец хотя бы часть своего безумного запала, фыркнула недовольно и, пройдя к выходу, рыкнула. — Значит так. Я отойду по делам. Чтобы ни звука от вас не слышала, ясно, паразиты? Дверь хлопнула, и генеральским шагом учительница повела Олега за собой, в кабинет, подальше от любопытных взглядов детей. Пролетели этаж они буквально за пару минут, быстро, ритмично, злясь друг на друга бессловесно. На входе в свой кабинет, откуда за километр несло застарелыми духами, она и вовсе остановила посетителя, выхватывая документы из его рук почти агрессивно. — Ждите здесь. Оформлю всё и позову вас. Вот же на мою голову, а. И исчезла за дверью, оставив Олег наедине со своей злобой и презрением к женщине, которая сейчас должна это всё подписать и сбросить с себя насовсем. С неё станется, с гадины, документы испоганить. Хотя, наверное, нахер оно ей не надо, только избавиться наконец от ненавистного, нежелательного элемента системы. Неподчиняющегося, непохожего, нелюбимого никем. Даже дышать было сложновато от злости, как будто вдруг кипяток заполонил до самого мозга. Всего наполнил, как кипящий чайник, вот-вот готовый взорваться. Гадство, гадство, гадство. Нельзя таких к детям пускать, бешеных. Нехристь. Дрянь. Пусть катится. — Олег? Я прошу прощения. — знакомый мягкий голос, мудрый и нежный, пробрался сквозь пелену ненависти и аккуратно её спустил подальше. Татьяна Михайловна, на контрасте такая удивительно ясная, молодая, как берёзка посреди поля, стояла в тени коридора, крепко сжимая в пальцах собственный платок. Перед ней даже злиться делалось стыдно, и Олег честно попытался налепить на себя маску спокойствия, — Я услышала, что…боже. Вы ведь здесь за Серёжей, да? — А то вы не знаете. — он усмехнулся, осознавая, как плохо выходит скрывать внезапно вскрывшуюся, как нарыв, злость. Почему он вообще так взбесился? Потому что этого мальчика обижают? Потому что ненавидит, когда кричат на тех, кто ни в чём не виноват? Потому что снова проскользнуло в закромах памяти пыльное, покрытое песком и ветром место, где осталась Иман? Чёрт его знает, да только паршиво было от всего сразу. Так нельзя. Ему ещё с Серёжей об этом говорить, собраться надо, — Да за ним, за ним. Документы собрал. А чего вы хотели? — Считаю, что у вас есть право знать, раз вы на такой шаг идёте. — она звучала строго. Даже напряжённо. Хмурилась слегка, явно долго готовя себя к этому разговору. Любые потуги дневного света сразиться с дождевыми облаками закончились крахом, и очень скоро весь коридор посерел, а тени листьев и сырых ветвей плясали по полу, пока дети на уроках, — С Серёжей всё не так просто. Не знаю, как это объяснить правильно. С ним, наверное, с самого начала всё было странно. Для начала скажу, что Софья Захаровна вам соврала. Его возвращали трижды. Говорили всякое про него дурное. Что он, как дома оказывается, пакостить начинает ужасно. Стекло в еду подкладывает, колонку газовую тушит, газ на плите выкручивает, а потом говорит, что ничего не делал. Три семьи, все разные, но все с одинаковыми жалобами. У кого-то даже квартиру поджёг. Как возвращается сюда — аж смотреть на него жалко, поверить не могу. Прячется от других и плачет, как будто правда не знает, почему с ним так. — Ишь ты. — не то чтобы Олег знал, как к подобным заявлениям относиться. Вот почему Софья Захаровна так сладко лила слова об этом ребятёнке. Он не просто проблемный, он, если судить по личному делу, настоящая катастрофа. Верить этому или нет? Пока что совсем не хотелось, не умещалось как-то в голове. Зачем трём разным семьям, не связанным друг с другом, врать? Тоже не очень понятно. Голова тщетно пыталась сопоставить это друг с другом, — Предположим. А здесь как себя ведёт, когда возвращается назад? — Да в том-то и дело, что прекрасно. — всплеснула Танечка руками, тут же саму себя и одёрнув. Нечего кричать, пока у детей занятия, — Вы Марию Ивановну не слушайте про него, и кастеляншу нашу тоже не слушайте. Он как приедет сюда, так шёлковый совершенно. Сидит себе, рисует, книжки читает, поёт иногда, правда очень тихо, стесняется. Дети теперь к нему совсем ожесточились, после трёх-то возвращений из семьи. Уже ненормальным его нарекли. А вокруг него просто постоянно происходят неприятности. То его обидчик в яму отходную за двором сорвётся, то машина мужа Инны Марковны загорится, то, упаси Господи, как с Дашенькой было. Она его во сне остригла зачем-то. Не поделили что-то. Так она буквально наутро сорвалась с пожарной лестницы и сломала шею. Насмерть. Он никогда не причём, физически не мог ничего из этого сделать, но всегда и всё, что тут творится, связано с ним. То трое мальчиков заживо в сарае сгорят, то ещё один проснётся со сломанными ногами, то кастелянша наша, которая Серёжу невзлюбила, на мыльной воде поскользнётся и разобьёт голову. Не знаю, Олег, не знаю. — Потому его и ненавидят все, кто рядом, боятся. Не понимают и боятся. — едва ли всё рассказанное хотя бы немного помогло разобраться. Прямо кинговщина какая-то, не иначе. А может статься и то, что верующая впечатлительная воспитательница и вовсе сама себе накрутила, связав трагедии с единственным мало-мальски общим элементом? Бумажная Венера податливо распрямлялась в пальцах, изломанная, но до сих пор красивая, — А сам он об этом что думает? — Надо признаться, в последнее время получше. Он говорит, что не виноват, что ничего из этого не делал, а потом прячется где-нибудь и говорит с кем-то вслух. У бедняжки совсем нет друзей, должно быть, кого-то себе придумал, чтобы не было так одиноко. Сами понимаете, я стараюсь, но у меня таких Разумовских двести шестьдесят три, как говорится. — Да я вас и не виню. Наоборот, спасибо, что рассказали. Разберёмся, думаю. Если что — буду вам звонить, наверное. Но сюда он больше не приедет, это я могу обещать. — Все сначала обещают, а потом привозят. Вы уж не поймите меня превратно, Олег, но верить вам на слово я не могу. Простите. Я лучше пойду, соберу его вещи. До свидания, — встала и улетела, будто бы ласточкой, кутаясь второпях в свой платок. Опасается, тревожится, но не может понять, почему точно. Предчувствует что-то плохое, что случится с этим мальчиком после усыновления. Подумать только, трижды вернуть обратно. Трижды отказаться. Почему, отчего, как так вышло? Всё ли с ним в порядке, чем он ведом, что творится внутри рыжей головы? Вопросов много, но отступать Олег не собирался. Нельзя бросать. Да и, если на то пошло, совсем не хочется. Он нашёл Серёжу в просторной общей спальне. Бесконечные железные кроватки, выстроенные в две ровные линии, кротко помалкивали без никого. Помеченные именами, личными вещами, разными одеялками и пледами, где-то связанными чьими-то руками. Кроватка Серёжи к моменту, когда все документы оказались подписаны, уже пустовала и была наглухо заправлена, а сам рыжий ребёнок, крепко вцепившись пальцами в подоконник, даже не сразу обернулся на звук шагов. Увлечённый чем-то, он и правда едва слышно, будто прячась, бормотал что-то себе под нос. Серая от ливня спальня была его последним воспоминанием о детском доме. По крайней мере, Олег действительно в это верил. Умел на себя рассчитывать. — Чего ты опять, а. Ну и что, что так было? Он другой, он так не будет со мной. Он помогает, понимаешь? Тебе не стыдно опять? Такие вещи говорить. — и правда, будто не сам с собой, будто с настоящим собеседником. Кем-то, кто подвис за окном или сидит на подоконнике рядом. Стая ворон до сих пор кружилась периодически за шатким стеклом, а где-то там, снаружи, на крыльце, уже стояла маленькая сумка. Немногочисленные вещи, совсем чуть-чуть. — Серёж, ты готов? — Олег честно старался окликнуть его негромко, и даже вышло. Даже не напугал. Разумовский обернулся, окидывая своего гостя взволнованным взглядом, и осторожно протянул руку, забирая в свои пальцы кое-как расправленный рисунок с Венерой, — Сейчас поедем. Сначала на автобусе, а потом на метро. Татьяна Михайловна уже тебя собрала. — Спасибо. — деликатно прячет рисунок в свою тетрадь, отводит глаза, глядя будто бы Олегу за спину. Избегает. Наверное, и сам уже толком не верит в то, что так может быть, — А ты это серьёзно, Олег? Ну, в дом, в семью. Просто, наверное, тебе уже сказали. Не выходит у меня в семье жить. Не получается со мной, бросают меня. И ты тоже бросишь. Посмотришь немного и бросишь почему-нибудь. Мне уже не страшно ехать. Я не боюсь. — А бояться и нечего. Я тебя не брошу, нечего придумывать. Вот что, давай как сделаем. Клялся на мизинцах когда-нибудь? — Серёжа осторожно кивнул в ответ, а Волков присел на заправленную кровать, оказавшись с мальчиком на схожем уровне, и твёрдо, пусть и совсем не строго, закончил мысль, вытягивая вперёд мизинец, — Если я посмею тебя бросить, то у меня нога отсохнет. Серёжа вдруг прекратил отстраняться, уставившись своими ясными глазами максимально серьёзно. Протянул мизинец в ответ, зацепляясь аккуратно, и схватил, закрепляя маленькое, но очень важное обещание. Вороны за окном стихли, будто по указке, а дождя было даже не слышно. Только тихий, но строгий вопрос к новому в его жизни взрослому. — Клянёшься? И Олег ответил без тени раздумий, не думая и не сомневаясь ни на секунду. — Клянусь.