Два с половиной бойца

Дыхание ворвалось в склеенное сном горло Олега стремительным рывком, обжигая и хлёстким ударом велев подняться. Одним коротким движением, как будто в ухо вновь рявкнули «Рота, подъём!». Руки настроились на то, чтобы как можно быстрее одеться, умыть лицо и принять божеский вид, а ноги — не уронить тело в процессе. Вот только не было вокруг ни палаточного лагеря, ни соратников, что храпели бы вокруг, ни уж тем более впивающегося в душу крика Мансурова. И его самого, к счастью, тоже. Не ведал Олег судьбы своего командира, и ведать не хотел, к чёрту, без разницы. Вокруг гнездилась синяя ночная темнота. Сложенный диван и раскрытое кресло, с которого каким-то чудом он не свалился. От бесконечных вороньих воплей, само собой, не осталось и следа. Переволновался, подумалось тогда, сам себе заморочил голову, вот и снится всякое. Мерный голубой свет поигрывал на рыжей стенке шкафа, на фигурках и альбомах, на стёклышах и на торчащей из-за спинки дивана маленькой рыжей головы. Кресло прилегало к дивану вплотную, так что Серёжа даже не пытался сделать вид, что соблюдает детский режим сна. Всклокоченные локоны рябили свечением голубого экрана, а тяжёлый взгляд вперился в выпуклую поверхность с едва приметной рябью. Тонкие пальцы обвили голые коленки, а сам он, даже не стараясь закутаться в плед, едва заметно подрагивал от невесть откуда взявшегося сквозняка. В голове стоял кошмарный шум, бесконечные вороньи скрипящие визги отказывались выветриваться наружу, а темнота развеивалась с таким трудом, словно была какой-то настоящей, физической пылью. Туманом. Чёрным и гнилостным, текущим сквозь пальцы. В горле стоял омерзительный горелый вкус, а глаза пестрили мелкими пятнышками, как после взгляда на солнце. Олег торопливо окинул взглядом тёмную гостиную, не умея понять сразу несколько вещей — почему вокруг так холодно, если он закрывал форточку перед сном, почему Серёжа не спит, и, самое-то главное, откуда вообще взялся телевизор? Его же тут не было, стоял только старый, чёрно-белый, с кухни? Или был? Не получалось вспомнить. — Именно так и произошел террористический акт в Краснодарском крае, унесший жизни трёх человек в 1997-м году, а ещё двенадцати оставив ранения разной степени тяжести. Трое неизвестных оставили в здании железнодорожного вокзала в Армавире замаскированное взрывное устройство. — драматичным, траурным голосом вещала немолодая женщина по ту сторону экрана. Мысль ошпарила, сбросив остатки сна. Война сочится в страну из пропитанной кровью железной бочки. Война влезает в дома простых, мирных людей. Ранит и калечит, дотягиваясь до всех, включая стариков и детей. В горле встал мерзкий ком. Олег боролся, Олег стрелял и резал для того, чтобы этого не случалось. По крайней мере, в идеальном мире, в котором ему хотелось бы жить, солдатами становились для этого. Не хотелось дурить себе голову формальностями и мелкими мыслями о тех, кто пошёл на службу за наживой, привилегиями или из человеческого садизма. Таких больше, чем кажется любому из гражданских. Но даже они ни за какие деньги не могут остановить гнилостное разложение, что война тянет за ними назад, в мирный светлый дом. Создаёт мир, в котором нельзя соглашаться даже за чужим пакетом присмотреть — ведь не знаешь, когда в нём окажется два килограмма тротила. Мир недоверия, предубеждений, злобы и ужаса за детей. Женщина с экрана смотрела точно в глаза своим разновозрастным зрителями, пряча эмоции за стальным профессионализмом, — Взрыв в Армавире стал первым из целой цепи схожих терактов на вокзалах других городов, в частности Пятигорска и Владикавказа. Ответственность за теракты взял на себя Салман Радуев. Впоследствии следствие установило предполагаемые личности исполнителей, но… — Серёж. Почему не спишь? — Олег спросил хрипло и сонно, не желая, наверное, чтобы мальчик на таком вообще сосредотачивался. Голос звучал незнакомо. Непривычно, как будто он только откашлялся от солёной воды, — И откуда взялся телек, не было ж его? В кухне был. — Дядя Вадик принёс, не велел тебя будить. Сказал, что от того, что в кухне, мы только глаза посадим. Чёрно-белый и трещит, как собака. Ты плохо спал, метался. Он тыкал тут, провода крутил, подключал. — да и Серёжа, если честно, звучал не лучше. Потерянно, напряжённо и будто напуганно. Заспанные глаза не отрывались от телевизора, щурясь иногда от мелкой ряби, а сам он сжался от какой-то непонятной внутренней тяжести. Недоверие, тревога и тоска среди поздней ночи. Вадика надо будет поблагодарить с утра, хотя и не особенно хотелось знать, где он выкопал телек, отбил у кого, отыграл или вытащил из мешка с подарками, чёрт разберёт. В голове ничего не желало упорядочиваться, скручивалось только в узлы. И как удалось не проснуться, пока Вад здесь шуровал да прикручивал всё? Помнится, телек тут и раньше стоял, да только другой, убитый давно. Подвод к нему был. А дальше что? Серёжа поёжился, подмерзая будто в одной спальной майке да шортах, и спрятался за волосами, — Не хочется спать. Не знаю. Дядя Вадик попросил помочь телевизор внести, чтобы тебя не будить. И опять куда-то ушёл, уехал на машине. — И так ты теперь и не спишь, а гадости всякие смотришь. Ну-ну. — Олег сказал совсем без укора, будто бы понемногу заставляя себя очнуться от ужасного сна. Поднялся на ноги с постели, позволяя чуть хрустнуть костям, закрыл скрипящую форточку, что создавала вокруг свистящий ветер. За окном мельтешили вороны, но внутрь не рвались — просто клубились там, снаружи, опасаясь ветра. Нет, нет, думалось тогда, ерунда. Всего лишь птицы. Ну приснилось и приснилось, мало ли он на своём веку видел кошмаров? День выдался сложный, муторный, нагруженный. Всё могло в голову прийти. Тепло принялось послушно скапливаться в комнате, а сам Олег, перебравшись поближе, неслышно сел на пол перед диваном, кутаясь в голубые лучи ночной сводки новостей. Не к месту вспомнили Армавир, ни к слову. Два года назад это было, да и то по весне, зачем? Без разницы, если честно. Он меньше всего хотел сейчас снова слушать о том, что тогда натворили чеченцы. И уж тем более не хотел, чтобы об этом думал Серёжа, — Ты б ещё ужастики какие-нибудь включил, чтобы точно не уснуть. На кой они тебе? — Олег. — Серёжа всегда начинал так, если хотел спросить что-то, и впрямь его волнующее. Что-то, на что действительно хотел получить ответ. Концентрировал, должно быть, на себе внимание, которое обычно было так непросто заполучить, — Ты ведь воевал, да? Вот с этими, которые вокзал взорвали. Скажи, а зачем это нужно? Зачем люди так делают? Разве на войне не солдаты должны с солдатами воевать? Почему надо вот так обязательно? Это же подло. Ты там был. Скажи. — Ох, ну и вопросы у тебя. — надо признаться, меньше всего Олег этого вообще ожидал. Но в то же время, наверное, догадывался, что так будет. Серёжа отличался от других детей. Он не спрашивал, зачем нужна война, не спрашивал, почему нельзя всё сделать проще. Он спрашивает, почему у некоторых людей нет чести. Почему природа множества людей велит уничтожать всё на своём пути. Пусть и не ведая того, спрашивает вещи сложные — как работает пропаганда, как из обычных мальчиков и девочек получаются террористы, почему одни солдаты будут стрелять в детей, а другие не будут. А самое-то главное, есть ли разница между убийцами в одной стране и в другой? Не все взрослые могут ответить на это, и вряд ли Олег сам знал. Напряг голову, пытаясь сопоставить вещи в ней спросонья, выгнать остатки ворон, вычистить перья и сквозняки. Сказать по существу и правильно, чтобы не заложить в рыжую голову ничего злого, — По-разному всё бывает. Я вот тоже воевал. Тоже убивал людей, стрелял, сам знаешь. Пошёл в армию, когда ещё Союз был, в восемнадцать. Думал, что послужу Родине, потому что очень её любил. А потом выезжаешь туда, где война, и понимаешь, что вообще о мире ничего не знал. Что по телевизору большие политики врут, что народ твой им верит и запутывается, злится, боится. Понимаешь, страна всегда учит мальчиков быть солдатами. Говорит, что сражаться за Родину — это честь, каких мало. Кто-то верит в это до конца, знаешь, больше ни про что не думая. Такие, как правило, по чужой указке и взрывают потом вокзалы. Считают нерушимо правыми только себя и своих командиров. Сказали разбомбить село — бомби. Сказали пленного прикончить — прикончи. — Как машины, да? Как роботы. Большие политики им говорят-говорят, программу создают. А они потом по этой программе и живут, получается? — Серёжа выцепил самое главное, аккуратно и чётко, будто каким-то мысленным пинцетом. Мнёт что-то в прогревающихся пальцах, размышляет, уже и вовсе не слушая застарелую страшную историю из телевизора. — Да, Серёж. Мне много где доводилось воевать, и многих людей видеть. Люди все разные. И по-разному ценят других людей. Из кого-то легко верёвки вить, а из кого-то невозможно. Те, которые взорвали вокзал, а потом ещё много чего. Это делали люди, которых вырастили на мысли, что так — можно. У таких людей и правда нет чести, но они не сами её посеяли. Им её просто не привили. Но я знал и других людей оттуда. Благородных и честных, кому другой человек — не волк. Потому что умные были люди, разбираться хотели, с разных сторон смотреть. — Ага. Из умных людей верёвку не совьёшь. — пожалуй, местами Серёжа говорил, будто и сам был взрослым. Складывалось ощущение, что на деле он и сам всё знает. Скорее, хочет выпытать, что о войне думает Олег. Придётся ли от этого ссориться? Будет лучше молчать или высказываться? Получишь поддержку или наказание? Не доверяет, испытывает, вытягивает, — Умные потому и умными называются, что не верят сразу. Много раз надо подумать прежде, чем верить. Вот у нас в детдоме как было — смотрим телек общий в большом зале, а там депутата показывают. Говорит, что у нашего приюта дорогу проложили, асфальт. А ты эту дорогу видел. Нет там ничего. Врёт и даже не запинается, спокойно так. Не приезжал он. Ничего лично не видел. Врёт. — Вот именно. Кто-то ему поверит, а кто-то посмотрит на вас и не поверит. Вот как. Ты, Серёж, кое-что запомни заранее, ладно? — Олег обернулся, заглянув ребёнку в глаза, и чуть улыбнулся, будто пытаясь ободрить от невесёлой темы, — У тебя другая Родина, Россия. И она тебе тоже будет болтать, как почётно защищать страну, что бы она ни делала. Необязательно слушать тех, кто так говорит. Трижды проверяй всегда то, что тебе говорят большие и важные люди. Защищать твою родную страну, быть может, и правда достойный поступок — только если сама она тебе не врёт, чтобы поверил. Пустые слова не слушай. Башку от грязи береги. Понимаешь, о чём я, Серёж? — Понимаю. — он кивнул, выбираясь носом из спутанных прядок волос, и податливо попытался улыбнуться в ответ. Пальцы наконец-то выкарабкались из коленок, демонстрируя то, что всё это время прятали, а именно фотографию. Да непростую, а ту, что не хранилась в альбомах, а пряталась рядом, на другой полке. Снимок, оставшийся как раз-таки с последней встречи всех его друзей вместе. Его единственных, пожалуй, оставшихся друзей. Тех, что вместе с ним с разными целями оказались в Чечне, а кое-кто из них — ещё и в Грузии. Кто-то из ЧВК, кто-то из-за рубежа, а кто-то и вовсе простой контрактник. Сложно с ними было всё. Серёжа поманил Олега к себе, на диван, чтобы снимок, отдающий сепией, проще было рассматривать, — А эти — они кто? Друзья? — О, это всех и не перечислишь. Ну, я-то, конечно, попробую. Ну, предположим, меня ты тут и так видишь. Вот он я, ещё молодой, улыбаюсь. Рядом, справа — Джесси Родригез. Единственная девушка у нас в отряде была, а стоила почти всех нас. Американка. Бешеная, весёлая, ничего не боялась. Слева от меня — Шура, а вот этой лысый Слава. Наши. Сколько себя помню, всегда они в связке работали. Шура всё время волосы красит во всякую дикость, в синий, в розовый, чёрт знает, где краски брал. Вот этот, с длинным плетением — Макс. Он сейчас тоже в Питере. Мрачный такой, тугой, но нормальный. Рядом с ним — Мигель, голландец, буйный немного, но тоже ничего. Тот, что с краю стоит — Джим, самый спокойный из нас, мировой парень. А это… — А это дядя Вадик! — радостно заключил Серёжа, ткнув в самую довольную морду на снимке. Хорошая фотография, хорошие времена, в которые они могли себе позволить посидеть вместе у костра в заброшенном здании и попеть песен на разных языках. Кажется, фотоаппарат оказался как раз у Джесси. Импортный, новёхонький, выменяла что ли у кого, — Точно он! Только татуировка не цветная. Это на фотке только так, качество такое? — Неа, он просто её не доделал. Татуировки — штука долгая, особенно такие большие и цветные. Сперва контуры, потом цвет. А с нашими разъездами поди найди хорошего мастера, который сделает красиво и как надо. Но ты прав, да, это Вадик. Видел у него шрам на брови? Тут его ещё нет, заработает на следующий день после того, как эту фотку сделали. — Олег коротко рассмеялся, вспоминая снова тёплое для себя время, — Он если тебе будет рассказывать, как у него там пуля прошла по касательной, ты не верь. Этот балбес поцарапал бровь, когда из банки консервной пытался томатный суп пить. Мы ему все говорили, что так нельзя, да разве ж он кого слышит. Медленно, постепенно, но совершенно верно разговоры и болтовня снизили тревогу. Притушили, как свечку пальцами в темноте, оставив лишь приятный, синий туман, обволакивающий мысли. Телевизор вскоре перестал быть им интересен, погаснув по велению кнопки короткой яркой вспышкой. Светлая ниточка беседы понемногу уводила в сторону от большой страны и её больших проблем туда, далеко, в те немногие моменты, когда Олегу и правда было хорошо с другими такими же военными. Там, где в ночном стоячем лагере все они хохотали над совершенно непереводимой шуткой Вадика про евреев, от которой он отмахивался, мол, сам одессит. Там, где Джесси и Шура играли в камень-ножницы-бумага, чтобы выяснить, кто пойдёт в командование с отчётом. Там, где ради звёздного неба над горами был резон проснуться ночью, выйти из палатки и смотреть, смотреть, смотреть, пока не начнёт вновь одолевать сон. Там, где он ещё не знал имени Иман, не чувствовал на лице остатки её мышц и окровавленной кожи красными маковыми вспышками. Там, где ещё была вера в спокойную гражданскую жизнь после всего, в свой дом и семью, в которые сейчас было так тяжело поверить. Серёжа пошёл в спальню, прогретую потёртой белой батареей, практически без уговоров, как будто не ребёнок вовсе, а маленький взрослый. Уже не впервые Олег приходил к этой мысли, а после снова ловил себя на закономерном — разве это удивительно? Угораздило же родиться в такое время. В такой стране, что не может себя по кускам собрать и даже сироток обеспечить, что разваливается на глазах, как кусок застарелой чёрной копирки. Среди людей, которые бросали раз за разом, обещая всё время, что жизнь наладится, что будет хорошо, что будет семья. Олег не любил смотреть на вещи однобоко, заставлял себя думать весь день — нет причин врать, подвоха ждать следует, не могут тебя дурить сразу несколько семей, плюс ещё и воспиталка таких вещей наговорила, аж страшно. Но почему-то именно сейчас, когда этот мальчик, такой на других непохожий, послушно укутывался обратно в ватное одеяло, оставив снаружи только голову от носа, когда синие в таком свете волосы разлетелись по подушке до смешного, как у девочки, когда он спрашивает такие странные, недетские вещи, почему-то хотелось смотреть исключительно с одной стороны — все врут, все обманывают, все они просто не справились, вот и клевещут на ребёнка. Да что он может плохого сделать? Золотой пацан, умный не по годам, к высокому тянется, о важном рассуждает. Не злобный, животных любит. И чего все к нему пристали, как банные листья? Синяя темнота уже совсем не походила на ту, из кошмарного сна. Она прерывалась светом фонаря за окном, далёкими силуэтами зданий и кроткими редкими окошками соседних домов — кто только не спит в такой час? Видно было совсем всё, до капельки, до пылинки, а чёрные вороны, ютящиеся на ветвях снаружи, совсем не шевелились почему-то. Не хотели клеваться больше. — Ну, вот и всё. Спи уже, тебе выспаться надо, а не смотреть по телеку чёрт знает что. — сказал по-доброму, не ругаясь, навстречу уже и без того слипающимся глазам, — Что ты, спросить хочешь? — Хочу. Олег. А, Олег. — чуть прищурился мальчуган, соорудил на лице это лукавое выражение, какое бывало, когда он хотел показать что-нибудь тайное, не для всех. Как то самое место на берегу свинцового моря, — А эта гитара на стене в зале. Она твоя? Ты поёшь? Я видел фотку в альбоме из твоей школы, ты пел. У тебя даже грамота есть. — Ишь ты, какой глазастый. Есть грамота, есть где-то. Я давненько не пел, сам понимаешь, никак не до того было. — не то чтобы это было правдой. Олегу доводилось петь песни перед костром, среди товарищей, некоторые из которых на будущий день упадут, и больше не встанут. Да и перед теми, кто остался на снимке, слава богу, все из них живы. Побитая временем гитара и правда висела в зале, да только она не знала ни ужасов войны, ни свистящего горного воздуха, ни бесконечных сбитых дорог среди каменных хребтов, ни уж тем более чужой крови. Она была из школы. Олег украл её в свой выпускной вместе с товарищами, а потом никто за неё и не спросил. Он обещал играть на ней на семейных застольях, когда вернётся, да снова спеть для мамы что-нибудь из Высоцкого. Что-то под сердцем скрутилось на секунду и тут же смолкло, — А чего хотел-то? — Споёшь мне как-нибудь под неё? — и, когда пауза, по мнению Серёжи, вдруг оказалась слишком длинной, мальчик засуетился, будто бы извиняясь неизвестно за что, затараторил, — Нет, не сейчас, я просто подумал, может ты захочешь, ты же любил это вроде бы, ну, если не захочешь, то не надо, мне просто стало интересно, я её увидел и подумал… — Спою, Серёж, спою. Но ты прав, не сегодня, и тебе и мне пора спать. Напомни мне, как захочешь, и споём чего-нибудь вместе. — и, на счастье, всполошённая моська снова начала поддаваться объятиям сонного одеяла и усталости. Олег не мог пока взять в толк, чего это он вдруг засуетился, как воробей подстреленный, но, по крайней мере, сейчас это отступило, — Я тут посижу ещё. Спи. Со временем только тиканье часов, неторопливо отмеряющее секунды, осталось на поверхности. За вялотекущей тихой болтовнёй Серёжа и сам не заметил, как уснул посреди синего облака потёмок, а Олег, выскользнув за дверь, еле заставил себя вернуться в кресло — ноги не желали ворочаться, ватные, глупые, бесполезные. Ничего, подумалось тогда грешным делом — главное только проспаться. Глаза сомкнулись, стоило только упасть на подушку. Прочь. Странно было смотреть на то, как маленькая фигурка, накрепко укутанная в новенькую куртку и шапку, сжимая в пальцах рюкзак с кривым изображением оленёнка Бэмби, сливаясь с толпой, направляется в школу. Стараниями того, что к текущему году осталось от «челноков», страна всё ещё питалась тем, что поставлял Китай, а с одежды и всего прочего был двойной спрос. Может и не совсем новый, но зато совсем-совсем свой. Больше ничей. В нём прятались учебники, которые потребуются в ближайший год, а в голове теплилась мысль — успели почти вовремя, всего на месяц от программы отстали. Догонит быстро, он мальчишка умный. День сегодня и в целом-то прошёл славно, подбираясь уже к часу дня — вторая смена, дрянное время. Поднялись не слишком рано, даже блудный дядя Вадик уже вернулся домой, со всех сторон отблагодаренный за невесть откуда взявшийся телевизор. Впрочем, на любые вопросы он только смеялся и придумывал какую-нибудь адскую неправдоподобную легенду из разряда «русалка из Невы вынырнула да отдала». Не хотелось бы Олегу думать о том, откуда в его доме берутся вещи, но уж слишком своего товарища хорошо знал. Он даже если во что-то и впутался, то одурачить себя не даст — не так пошит. Каждую копейку пересчитает, а к каждому неловко обронённому слову прислушается. Это даже не солдат, это настоящий шпион. Завтракали они уже под характерный шум новенького аппарата, который крутил хоть что-то, отличное от поганых новостей — «Улицу разбитых фонарей». Завтрак из батонных гренок, предположим, дался легко, а вот серёжины сборы, надо признаться, это чудо враждебной техники сильно стопорило — ребёнок буквально-таки зависал, заглядываясь на ментовские будни по ту сторону экрана и порой даже смешно накреняя голову, как сова. А ведь впереди ещё был целый рынок, целая серия закупок для школы — канцелярия, учебники, форма, карандаши всякие. Олег благодарил прошлого себя за предусмотрительность — о документах позаботился, и малыша взяли в новое место без проблем. На лестнице пересеклись с Петром Семёновичем, познакомили со стеснительным ребёнком. Дед чуть от радости не запрыгал, как снова увидел молодую душу во дворе. Серёжа в ответ застеснялся, но был настолько вежливым, насколько вообще можно с незнакомым человеком. Отвесил обаятельное «здрасте» и «спасибо», принял в подарок жвачку и пошёл себе дальше. Школа была поблизости, четыре этажа, минут десять дороги, всего-ничего. Аж душа как-то радовалась неприлично, по-детски что ли, когда мальчик, деловито накинув на плечо рюкзак, пообещал, что обязательно будет и учительницу слушать, и не бояться ничего. Смотрел Олег ему вслед, тщетно пытаясь подковырнуть воспоминания о том, каким сам был в его возрасте. Полезно это, когда вдруг начинаешь мальчугана растить — себя на его место ставить, регулярно, всегда. Да только скрылась наконец-то сливовая фигурка с рыжими волосами, торчащими из-под шапки смешными вспышками, за дверью, вливаясь в бесконечный поток детства, и ждать его возвращения следовало только через несколько часов. Домой надо. Делами заняться. Вечером, как ни крути, на смену в больницу. Будет чем заняться, а пока — отдохнуть как следует. Быть может, в хорошей компании? — Ого. А чего такой мечтательный? — голос Софы спокойно и уверенно переплетался с эхом, растекался по ступеням парадной, улетал песком сквозь решётку лифта. Стоит себе, смотрит с лестничной клетки, видать, только что от Петра Семёновича. В пальцах накрепко стиснут докторский чемоданчик, на лице вместо дежурной усталости миролюбивая улыбка. Такая же, как и всегда, напомаженная, тёмная. Те же веки голубые от туши, реснички липкие, а взгляд ласковый. Рада видеть. На сердце вдруг теплее стало, — С мальчиком повеселее стало? — А ты шустряга, небось Семёнович уже всё растрепал? — Олег разулыбался в ответ пристыженно, как мальчишка, и окончательно поднялся, принимаясь торопливо и чуть неловко даже звенеть ключами. Под её взглядом будто тревога разгоралась, приятная, чуть крутящая, как когда Олег, будучи подростком, впервые влюбился. Девочку звали Надя, и довольно быстро она променяла волчонка на другого. Жаль не было, но чувство кололо знакомое — натурально бабочки в животе. Насекомые или ножи? Понятно не сразу было. Дверь наконец поддалась под неровными руками и чуть снисходительным, почти материнским взглядом глаз напротив, — На чай не заглянешь? Заодно и расскажу всё, чего по клетке тебя мучить. Давай, заходи. — По клетке, скажешь тоже. — улыбнулась в кулак, как юная девочка, и проплыла уверенно за дверь, бессловесно соглашаясь, — У меня печенье есть. Пётр Семёнович всучил. Будет к чаю. Должно быть, тогда подумалось, она и правда чем-то похожа на маму. Вечно вроде радостная, улыбается, да столько груза за спиной, столько мыслей себе на уме, что и представить страшно. Сквозь глаза сочатся, сквозь искреннюю улыбку, сквозь шутки и низкий красивый смех. Да и в квартире смотрелась похоже — как будто мама пришла из лесу, набрав всяких своих травок и собрав на себе все сплетни дачниц из электрички. Впрочем, наверное, Софа и впрямь много знала обо всех — как медсестра, закреплённая ходить к пенсионерам. Кстати, странно, разве больница Снежневского так делает? Или она за какой-то ближайшей поликлиникой закреплена? — А твой Пётр Семёнович и правда, болтун тот ещё, уже все квартиры знают, что ты теперь папа. Радовался так, будто сам маленький. Говорит, скучно здесь совсем стало без смеха детского. Да не шурши ты, давай помогу. — вмешалась, забирая чайник из рук, как старшая. Всё сама, всё сама, нелёгкий быт медсестры в течение многих лет впитался в привычки. Отмахивалась от Олега, как от ребёнка, дай сама сделаю. Терпкий чай схватывался в красных чашках в горошек, отражался от крошечных сколов и трещинок, окрашивая воду в густую темноту, — И что же за мальчик этот ваш Серёжа? Дед, конечно, болтал много, да всё не по существу, сам знаешь. — Да сирота он. — выдал Олег, скользя взглядом по кружкам, тарелке с печеньем и гренками, по самой Софе, что освободилась от халата и сидела здесь, как родная, в синей водолазке под самое горло. Тёмной такой. Слушала внимательно, пусть и не смотрела никогда напрямую. Прятала глаза за комковатыми ресницами, скрывалась, стеснялась, — Из детдома на Чёрной речке. Десяти лет нет, стукнет весной. Чёрт знает, что с ним там творилось, да как познакомился с ним, так и выкинуть с головы не сумел. Думал, думал, и решился. А они мне его готовы были с руками подарить, представляешь? В обход кучи правил, лишь бы сбагрить. Не нравится им мальчик, неудобный им. Одинокий, без друзей, на всё мнение своё имеет, сама знаешь. — Хвали день к вечеру. Посмотри лучше, как тут себя держать будет. Дети такие, быстро просекают, где у тебя какая слабость. И откуда он такой взялся? — помешивала она себе чай, сделала глоток, методично поставила кружку обратно. Олег знал — не хватало ей простых, бытовых разговоров на кухне без ничего. Софа упоминала, что осталась совсем без семьи. С родителями связь не держит, а другие сами собой, в силу возраста, закончились. Совсем одна в огромном Петербурге, цепляется за пенсионеров и коллег, лишь бы не позволить одиночеству себя сожрать. Внимательно слушала каждое слово, будто на ус мотала, как умная кошка. — А мне про его семью мне так и не рассказали. Как привезли его совсем крохой, так и всё. От настоящих отца-матери только фамилия и осталась — Разумовский он. — Какой? — по лицу Софы, до этого умудрённому и спокойному, пробежалась тенью короткая, но тяжёлая работа мысли. Как если бы она пыталась вспомнить что-то, услышанное то ли по телевизору, то ли на пыльных улицах. Не успел Олег дать повторный ответ, как она облегчённо улыбнулась, подливая ему чай, — Вспомнила. Фамилию похожую слышала, в вузе моём. То ли аспирант был у нас с такой фамилией, то ли магистр, да только переехал давно, не помню… Речь Софы полилась медленно и спокойно, растягиваясь всюду мурчанием, а мысли и вовсе совсем спутались. Вкусный травянистый запах полз вокруг, нагоняя сонливость, а сладкие гренки оседали в желудке пористым грузом. Она говорила что-то, про университет, про аспиранта, фамилия которого была то ли Разумовский, то ли Свитковский, то ли как-то ещё по-полячьи. Голову крутила себе и крутила пряными лозами. Олег по инерции усмехнулся вслух, продолжая смутно улавливать суть разговора, и снова сделал глоток, практически сразу поперхнувшись, стоило только напитку прикоснуться к губам. Солёный. Железный. Густой и чертовски чёрный, полный слизистых сгустков, он оставил на губах и языке премерзкие красные разводы, а на столе — яркие брызги, как от прокушенного вареника с вишней. Никаких сомнений, осозналось Олегу, стоило только заглянуть в чашку изумлёнными глазами — красная кружка в горошек до краёв полнилась густой венозной кровью, то ли красной, то ли фиолетовой. Плескалась солёными волнами по белой керамике, впивалась в язык, протекала мокротой в горло, обёртываясь вокруг внутренних органов сопливой пеленой. Вбиралась длинными скользкими пальцами внутрь, скручивая желудок в спазме тошноты. Руки вздрогнули сами собой, выпустили кружку, а та и плюхнись на стол, разлив безобразное красное месиво из застоявшейся крови, ком из гренок, чая и чего бы там внутри ещё ни было ещё с завтрака, подступил к самой глотке — Олег едва ли сообразил, как под вопросительный голос Софы вылетел в туалет с какой-то не своей скоростью. Фаянс прорезал холодом руки, рвота броском полилась наружу, даже не позволив успеть включить свет. Колени обрушились на ледяной кафель, не схваченный толком ничем, мерзкий и скользкий, дверь хлопнула за спиной, будто обухом по башке, а омерзительный запах крови затопил всё кругом. Кажется, кровью даже рвало. Солёная пелена затянула всё, окручивая голову, становясь постепенно всё гуще и гуще. Ненормально, ненормально! Ненормально кровью рвать! Мысли воспалялись, едва ли позволяя слюне наконец прийти на смену бесконечной кровавой рвоты. Один глоток воздуха, другой, слюна с примесью красных сгустков капала изо рта, как у бешеной собаки. На майку домашнюю чёрную, на шею, на подбородок. Закончилось. Олег осел рядом с унитазом, торопливо пытаясь собрать голову по частям — в полной темноте это, как ни странно, сделать было проще. Свет из-под двери, еле-еле прорывающийся в чёрный санузел, как будто бы совсем погас. Олег подпнул дверь ногой, ведь, кажется, не запирался? Дверь не поддалась. Олег дёрнул едва заметно щеколду, чтобы ещё сильнее не разболтать и без того шаткий механизм — открыта, не защёлкнута. Дверь снова не поддалась. Один пинок, второй, посильнее, помощнее, заклинило что ли? Двери было плевать, она лишь жалобно скрипела, не ломай меня, Олежек, не ломай, я тебе ещё пригожусь! — Софа! Соф, дверь снаружи заперта? — ответа не последовало. Не слышит что ли? Да не такие уж и толстые тут стены, чтобы в пределах квартиры вопли из туалета не слышать. Мозг всё ещё был затянут кисло-солёными плевками, кровавая рвота душила чудовищной вонью, запаху было просто некуда деться. Рыкнув от досады, Олег коротко схватился за слив, даже и не глядя толком, лишь бы удержаться в этой чёрной комнате, — Софа! Ты там? Раздосадованный, рывком он дёрнул слив, чуть не рыча синхронно с ним. Чего только молчит? Может, и впрямь дверь заклинило, а она сорвалась позвать на помощь? Ещё один раз толкнул, и ещё, и ещё, пока не повисла вокруг кровянистая скользкая тишина. Олег медленно, тщательно стараясь не поскользнуться на вишнёвых разводах на полу, поднялся на ноги и уже собирался отпустить слив, как в то же мгновение пальцев коснулось что-то. Что-то чужое, как если бы тонкий, длинный палец с вытянутым ногтем на секунду тронул его руку, обдав ознобом. Олег не позволил себе замереть, тут же развернувшись и попробовав ухватить злоумышленника, и, к своему же удивлению, вдруг справился. Плотный, но едва ли живой наощупь палец был как-то чудовищно холоден. Облепленный чем-то, будто жёсткими чешуйками или мелкими пёрышками, он вдруг согнулся издевательски в чужой хватке, вывернулся скользкой рыбой и исчез в темноте. На минуту установилась гнетущая, оглушающая тишина. Софа не торопилась открывать двери, да и вообще возвращаться. Как будто весь мир замер прежде, чем плеча Олега в полной темноте коснулось что-то — уже не пальцем, а целой ладонью. Целым набором, кистью из тонких, мертвенно-ледяных пальцев, она уверенно потянула его за рукав майки, назад, к двери. Не успел Олег толком обернуться, как вторая кисть, такая же, болтающаяся на какой-то непомерно длинной руке, схватила с другой стороны, за горло. Как будто в шутку, поддразнивая из темноты, чуть ли не хихикая с мокрой издёвкой — и в то же мгновение, не дав расслабиться, вцепилась в горло намертво. Третья рука, четвёртая, пятая, глаза как будто раскрылись внезапно посреди чёрной тьмы. Привыкли к кошмарной незрячести, очерчивая предметы, будто нарочно — и рук здесь были сотни. Из стен, потолка, мокрого окровавленного пола, из заблёванного унитаза, из гудящей на ухо вентиляции. Будь здесь раковина или ванная — оттуда, без сомнений, тоже торчало бы штук тридцать. Олег помнил только, как отбивался, как пытался отрывать руки от себя, выбрасывал их, бьющиеся, как щупальца, оторванные от осьминога, подальше. Они плюхались об стену, ползли, шипели, как стая диких крыс, смеялись и отказывались исчезать. Спасительная мысль мелькнула в голове, проскользнула вспышкой, красной искрой — а вдруг снова сплю? А вдруг обман? Спасительного именного пистолета не было в кобуре на бедре, да и была ли кобура, строго говоря? Смешки перетекали один в другой, Олег зажмурился, пытаясь заставить себя не думать. Вырваться, освободиться — наверное, потерял сознание от того, сколько вышло крови. Переключиться, вырваться, такого просто не бывает, ты такое только в кошмарах и видел. Не останавливайся, не дыши, отбивайся, думай о том, что ждёт тебя снаружи. Там реальность. Там Софа. Там новый звонок маме и бабушке в Казань. Их голоса. Там Серёжа, его надо забрать из школы. Ему надо помочь. Надо его защитить. Издевательские голоса уже почти кричали. Т̤̩̓ͣЫ̻̻̟̲̮̹̌̊̈ Н̣̩̠̲̺̭͖̃͊̑ͦͪ̾ͣИ̲̪͖̤̙̐̔́̑ͥ̃̓К̯͖̣̱̻̤̍ͯ̚ͅО̦̓̃̒͋̋ͭГ̣̤͗ͬ́̾̈ͬ̾О̱̂ Н͚̪͚̠̦̃ͩЕ͓̽ͪ̒̔ З̩̣̦̪͇̲͇̉ͤ̊А̖̤̖̗̤̟ͥ̌Щ̖̺ͯ̿͒̈́̂И͉͖̚Т͕̳̝̪̰̏ͫИ̭͇̱ͯͤ͑ͩ̓̏̚Ш̠͈ͥͩͅЬ̭̩͎̜̫̜̖̺ͩͧ͊ͪ! ̰̳̖̦̣ͥͤ̏ͣͥ͌ͦ Н͓̠̗͖͖͗̈И̬̯̗̹̮̿К̠̯̥ͬ̉̽̆̌̍͑̃О̤͚͈̤̩̼̼͊̀͑ͥ͆ͧͧГ̲̻̫̭̦͚̈́͊ͧО̦̹͆̄ͨͤ̅ͥͩ Н̘̦͐ͤ͊̐ͮͫЕ̬͔̺͉̯̎̾́̌ С͔̯̗͖͈̤̹̏ͩ̂͆̃П̦̤̬̅̒А̬̤͍̓С̣̙̼̺̝̾͒Ё̞̮̖͔̹͍̘̇̃ͧͬͫ̅Ш̤͊́̑Ь̮̪͔͙̖̔̍̂̆̐ͩ͑! ̳͒ Т̺̮̘̘͕̞̟̱̏ͥЫ̫̫̫͉̣̪ͦ̒ͬ̎͆ͅ П̗̲̦̒̓̀́̓͑ͭУ̼̺̖̯̻̹͐̄͋̅С̰͇̈͋̊͗̂̐Т̝̪̦͙̥̒ͭ̐О͓͉̝ͥͧ̆̈͆͋̓Й̤͚̗̭ͦ͑͐̊̐̐! ͎͓̬͎̙̝͎ͮ́̈ͦͥ̓ В̻̌̂͒͋̈́ͪ Т̭̹͎̜͙̣̆̓ͬ͋̓Е͖̱̣̥͋̃ͧͯ̊Б̩̗̖̿̀ͮͧЕ͎̥̩͉͋͌̉̚ Н̟̠͎͂̒̆̇Е̥ͧ͗Т̠͗̔ͨͭ Д̤̟̺̜̠̊̎͒̉̓У̙̫̫̞̘͈̙̅ͣ̊ͭ͌Ш̠̱̠̯͖̻̜̯̈́̽̔́ͪ̚И̳͂̒̓ͪ̎ͥ̽! ̦̺̰̳̞̊̄̎͑̄ Т͓̫͖̜̣̪̬̓̇Ы̜̙̪̗̪̺̲̳̄̅̔̄̍̚ С̻̮̤͈̟̍ͩ͂͆̄О̗̝̩̭̞̫͚͊Л͙̮̮̭̦͕̱̯ͭͩД̟̜̿ͭͩ̇̎А̼̩̹̞͗̈́̾̿ͩ͛ͧ̿Т̠̭̠̞ͭ̽ͬ͋, ̬̘͖̩̭̝̯̙̋̅͐͗́ Т̥̤̥̮̖̱̦͙̈́͌ͫͨ̈́̋Ы̙̲̳͈͎̰̀͐͆̌̑͑̂ И̱̬͛̅̎̾ͅЗ̲̳͔̑͂̐͐ͤН̮̙̼̲̻̣̚Ӱ̥̳̦̟͎͆͗͑ͧ̿ͤТ͈̺̜̘̙̠̓͛Р̤͚͚̯̠̫̫̇ͅИ̜͔̠̂͛ М̪͈̣̣͉͚̈̓̿́͛̇̑Ё̞̥̱̝ͤ̒̅̃Р̖̘͎͙̗̐ͭ̆̍̃Т̹͉̝̥̳̮̙̋̿̈́ͯͅВ̹̀̈́Ӹ̣̤̖̘̹̦̙͚́̓͌̊ͣ͆Й͚̥̜̀̑̌̓ͭ! ̦̖̪̓̎ͭ̇ͫ Т̣͉͓̯̝̼͈̈͐̄́̉̔Ы̥͈̭͉̉ͮͅ М̖͇̉Ё͚ͪ͂͂̈́͐̆̀Р͕͔͕͖̩̩͂̏̔ͬТ͔̱ͧВ̞̘̭̓Ы͔̻̠̜̙ͣ̓́͌̎Й̝̭ͨ! ̹̜̅ͩ͊͆ͩ͒ М̳̗̥̓ͦ̒ͪ̋̏Ё̯͇̤̺̂Р̟͇̱͔ͬТ̞̌̏͑В̹͍͖̿̅̊̈́̿͂ͮЫ̫̥̞͖̽̄ͭ̓̑Й̠͙ͨ̾͒ͫ̄̔̄ͅ! ̻̞̞͉̱̔ͬ̈́̉̉͌̆ М̤̦̙͚̪ͪͨͮ̚Ё͖͖͚͓̞̒̅̊Р̟̬ͭ̑̌̋̍ͬТ̜̳̍͋̃̄͑̅̋В̰̠̂̈́ͪ̈́Ы̰̟͈̆ͅЙ͍̫̟̰̱̩̰̒͒̚! ͓͍͈̙̫͊͊ͬ̅̌ͯ Ослепительная вспышка вдруг прорезала всё вокруг, в момент убив всё постороннее, что только могло прятаться в этой крошечной комнатке с одним только унитазом да шкафчиком наверху. Потолочная лампочка зажглась, врезавшись Олегу в глаза и заставив накрепко зажмуриться. Заклинившая дверь, едва ли не выбитая со страха, коротко и жалобно скрипнула — спасибо, Олежек, что не выбил меня, испугавшись чего-то неведомо чего. Глупышка. На секунду показалось, будто за дверью стоит мама — в одной ночной сорочке до лодыжек, в толстых очках для чтения, что она надевала иногда дома. Смотрит на него, своего волчонка маленького, и качает головой — никак опять спрятался читать в туалете, чтобы в школу не собираться? Свет прополз в комнатушку, как маленький исследователь, а премерзкий запах выкатился наружу животной волной, повелев окончательно разрушить чёрно-красную иллюзию. — Э, Поварёшкин! Ну и вонища у тебя тут, чего на полу сидишь, только что на луну не воешь? Ох ты, матерь моя Василиса, да ты тут всё заблевал. Тц-тц-тц, это не дело. — тёплые от уличных перчаток руки, пахнущие кожей и, кажется, автомобилем, откуда-то нарисовались под плечом, помогая подняться, а знакомый звонкий голос, снова обдавший его речевыми оборотами и любимым прозвищем, даже отчего-то внушил спокойствие, — Ба, это с чего тебя так раскурочило? А я пива, знаешь ли, прикупил, думал с тобой бутылочку того-этого. — Вад. Там кровь. И там, и в чашке с чаем. Вад, где Софа? Вы разминулись? Там надо убрать всё, я уберу, подожди, куда меня? — Олег лукавил, даже перед самим собой, думая, что он только немножко полежит, встанет и сам всё уберёт. В голове не помещалось ничего, кроме сотен рук. Какое к чёрту пиво, какая луна, на что там надо выть? — А когда ты успел всю кровь убрать? — Одурел совсем со своей медсестричкой, ей-богу, а. — снова поцокал Вадик языком, покачал головой, будто внутри себя сердясь на что-то, беспокоясь, — Нет там никакой крови. Ты просто наблевал полный толчок в темноте, да орал там как потерпевший. Ты чего там, покойника увидел или хер защемил? Ответить было толком и нечего. Когда Олег открыл глаза, притерпевшись к свету, крови вокруг и впрямь больше не было. Ни в санузле, ни уж тем более в чашке с остатками чая, которые теперь были безобразно разлиты по клеёнке. Кухонный телевизор полупанически трещал помехами, совсем не желая ничего показывать, а руки кое-как, на автомате, принялись вытирать коричневые разводы чая. Как после ужасного сна, кожу покалывало, голову слегка крутило, как будто водило за нос, а внутри, где-то под вывернутым желудком, до сих пор носились бесятами чьи-то смешки. Никому не поможешь, не спасёшь, мёртвый, пустой, солдат. Внутренний голос хамить вздумал? Скотина. Ангельский свет сочился сквозь занавески из окон, перемешиваясь с осенней листвой, а громкие возмущения Вадика на тему «охереть, ещё бы всю страну заблевал» почему-то даже успокаивали. Кровавый склизкий вкус обжигал язык до сих пор, напоминая до нелепого брызги, что полетели вокруг, когда тело Иман, подкосившись травиночкой, рухнуло на землю без тени жизни. Почему он вообще испугался? От чего организм решил вывернуться наизнанку? Он ведь и правда видел окровавленную чашку, в которую будто слили чьи-то анализы крови, причём без разбора. Чего он испугался? С чего вдруг такое? Куда кровь девалась, померещилась? В голове всё спуталось каким-то мертвенным клубком. Ниточными червями. — Вад. А ты Софу не видел? Ну, медсестру Петра Семёновича, со мной тут сидела, чаи гоняла. Я звал, чтобы она дверь открыла, а она и не отзывается? — несмотря на пройденное испытание, Олег таки позволил опоить себя пивом. Самую малость, даже меньше бутылки. Цветы хмеля притушили испуг, разгладили складки запаникованного разума, дали настроить дыхание и начать хоть как-нибудь мыслить. Канал они настроили, вернув на место новости города, которые вялотекуще рассказывали о какой-то новой акции сети клиник «Махаон». Олег уже давно не обращал внимания, эти шарлатаны только и знают, что людям на уши садиться. То воду заряжают, то через экран мозг ломают, то рак лечат, а теперь ещё и эта херня. Вадик прихлебнул из бутылки, посмаковал несколько секунд, наконец отобразив на румяном лице удовольствие, и фыркнул. — После твоей медсестрички надо все заначки проверять, вот что скажу. Как в том анекдоте — вижу родственную душу и держу кошелёк подальше. — снова выдавал свои сомнительные еврейские юморески, от которых, если честно, даже злиться не хотелось, только радоваться, что он здесь, — Не было тут твоей Софочки. Небось заперла тебя в толкане, а сама — хату шмонать. Повезло, что я заначки хорошо прячу. — А ты на неё не наговаривай, она ж человек медицины. Какие нахер заначки, Вад. Я ж её в любой момент могу на работе перехватить. — после короткой паузы, сопровождаемой поочерёдным сердитым хлебанием пива, Олег сдался первый. Обычно так не случалось, но сегодня он, наверное, и правда был виноват. Вад был хорошим сожителем. Даже отличным другом в новом сложном мире после Советов. Нечего было на него огрызаться, — Извини, извини. Не хотел. Поди отравился чем. Вряд ли она клофелинщица, это ж всей работой рисковать. — Бог простит, жёнушка моя драгоценная. С тебя таки цимес для любимого мужа. — Да ну тебя! Прошло где-то часа с три прежде, чем Олег оказался перед воротами школы в нужное время. Дети, торопливо играющие на продлёнке, крутились вокруг, напоминая только недавно прозревших котят — весь мир вокруг, бегай себе да шебурши всем, чем придётся. Мир огромный, красивый, покрышки цветные вкопаны, ива пышная шелестит, горка железная выкрашена совсем недавно, а футбольная «коробка» из дерева кипела жизнью маленьких футболистов. Сознание окончательно прояснилось, подав хорошую мысль — купить по пути домой сгущёнки, а маленького Серёжу со всех сторон расспросить, что да как в новой школе. Всплывали тревожными кочками родители, взгляд торопливо выискивал нужную рыжую голову. — А вы, молодой человек, здесь наверное новенький? Чья-то мамочка. Красивая, молодая, почти платиновая блондинка. В длинном западном пальто, деловая, с острым взглядом и крепкой тугой причёской. Наверное, так выглядит глава родительского комитета. В сердце стрельнул ужас — о боже, это ж ходить на собрания, которые всегда пытка для обеих сторон. Он поспешил отмахнуться как можно скорее, потом, потом, по мере поступления проблемы надо решать. Олег улыбнулся, внезапно даже сделав это бодрее, чем ожидал от себя. Сил прибавилось. — Верно. Сын сегодня здесь первый день. Меня Олег зовут. — Милана. Беловранова. Мне безумно приятно. Ой, никак моя идёт! Риточка, Риточка! Олег бросил взгляд туда, куда устремились ясные глаза новоиспечённой знакомой, и помимо очевидно обнаруженной дочери в изящной забугорной форме и с милейшими кукольными хвостиками, тотчас же обнаружил самое главное. То самое, что в лиловой куртке и новой шапке. Серёжа шёл рядом с девочкой и крепко держал её за руку.