Мельница

      Заказной автобус, битком набитый вещами и оборудованием, переваливался на гравийном дорожном свёртке к деревне Лосевке. Июльское солнце стояло высоко, но тени уже густели, и свет казался приглушённым. По обочинам мелькали заросли ив, черёмухи и мостики через маленькие речки, а у водителя бормотало радио.       Наташа откинулась на спинку сиденья и посмотрела на дремавшего Адама. По привычке она проснулась рано и уже готова была отправляться: Ярослава Ростиславовна сказала, что они выезжают днём. Наташа думала, что речь идёт о времени до обеда, о чём сказала Адаму, а тот лишь усмехнулся, сообщив:       — Наташенька, Ярослава Ростиславовна ведь шорка. А у них, как у монголов, своё понимание времени.       Тогда она не поняла его, но когда автобус подъехал к назначенным пяти часам вечера, уже разделяла злость Инессы, раздражённо говорившей Айвазову:       — Мама от традиций пиздец не отходит. Для неё день — это когда светло, даже если солнце село. Как обычно бывало: мама, когда мы поедем? Завтра. Назавтра спрашиваешь ― то же самое, а она как попугай — завтра! Вот вам и национальная культура!.. У неё завтра вообще нихрена не следующий день...       Наташа готова была согласиться с Инессой, потому что поездка напоминала ей покатушки до родного научно-исследовательского стационара в Подбалясненской области, когда за рулём сидел гостеприимный пасечник дядя Витя. Выехать с ним утром означало приехать под ночь, а вечером — вообще через два дня, потому что сразу становилось жизненно необходимо переночевать у знакомых и проведать тётушку в соседней деревне, до которой три часа на машине, а потом столько же по болотной гати пешком.       Поэтому, когда автобус въехал в чистенькую и ухоженную Лосевку с разнотравными подстриженными лугами и белёным магазином, Наташа порадовалась, что они на месте. Коснувшись нагретого солнцем плеча Адама и еле поборов желание разбудить его поцелуем, она вышла из автобуса и огляделась. Пахло пылью, травой, мёдом и коровьим навозом, а невдалеке паслись каурые лошади и бараны.       После тряской дороги немного штормило, но сердце так и замирало от предвкушения поездки летним вечером по частично заброшенным полям, злаковым луговинам и берёзово-осиновому лесу, плавно перетекавшему в тайгу. Наташа успела почитать техзадание, просмотреть снимки со спутника, и душа ботаника трепетала от скорого прикосновения к родной черни. И как она раньше, во время лицейских летних школ, не понимала всей этой красоты?       Папа, Каргина, Громова и Айвазов с Инессой уже вытащили вещи, Адам успел проснуться и суетился возле них, перекладывая свои аккуратно упакованные и перевязанные верёвочками пожитки.       Только Наташа хотела спросить, где их транспорт, как главную улицу деревни огласили раскаты далёкого, но стремительного приближающегося рокота.       — Лягушонка в коробчонке едет, — ухмыльнулась Инесса, глядя на облако пыли, окутывавшее тёмно-зелёный «ГАЗ-66» с открытым кузовом, от которого с испуганно-возмущённым блеянием разбегались бараны. — Дави барашка, дядь Миш! — крикнула она, когда из кабины выпрыгнул и направился к биолого-геолого-археологической экспедиции невысокий, широкоплечий, улыбающийся до ушей большим ртом мужчина лет тридцати с копейками.       — Приветствую! — несколько картаво произнёс он. — Михаил Михайлович Романов, энтомолог.       — Миш, на биостанции всё в порядке? — поинтересовался Николай Фёдорович, пожимая Романову широкую загорелую ладонь. — А то мы, на всякий, аптечку полную захватили. Ты есть будешь? — Папа полез в пакет за бутербродами. — Перекуси, а то ещё два часа «шишигу» гнать по буеракам и кандырепам.       — После вашего дежурства по кухне все студенты укатятся оттуда колобками! — засмеялся Романов, щуря голубые глаза. — Я потом поем, мы как раз к ужину успеем, Катька, то есть Катерина Дмитриевна, проследит, чтобы всем всего хватило. Она сегодня за вторым курсом следит, а то попадаются такие, кто в уху в первую очередь консервы кладёт, потому что «рыба — это мясо, а мясо должно вариться долго».       — Студенты везде одинаковые, — едва не заорала в голос, но сдержалась, давясь улыбкой, Наташа.       — Будэт вам над дэтьми стэбаться, — строго произнесла Ярослава Ростиславовна. — Главноэ, чтобы Инэсса с Айвазовым хорошими поварами оказались.       При упоминании готовки на смуглом лице Айвазова отразилось удивление напополам с отвращением и долей испуга. Он буркнул Инессе что-то вроде:       — Сначала на бобра запретили охотиться, а потом готовить заставляют, — и отошёл к Романову, закидывавшему вещи в кузов «газика».       — В кабине всё завалено реагентами и центрифугой, поэтому ехать придётся на рюкзаках в кузове. «Кунг» мы сняли, он в ремонте, — пожал плечами, обтянутыми камуфляжем, Романов и провёл рукой по тёмному ёжику волос. — Николай Фёдырыч, может, вам, эт самое, в кабину всё-таки?       — Я не старый, и не надо меня хоронить раньше времени, — прогудел папа, с заметным усилием забираясь на подножку, а оттуда в кузов. — Некому пока место завкафедры отдать, не выросли ещё достойные позвоночники. И вообще тут запаска есть, вот на ней и поеду!       — В кузове свежий воздух, а внутри адово пекло, — поддержала Николая Фёдоровича Громова, ловко взлетая в кузов. — А то меня, как начальника экспедиций, всё время сажают в кабину, где якобы удобно. Якобы. — Маргарита Алексеевна сдвинула на нос круглые солнцезащитные очки и сощурилась на солнце.       «ГАЗ-66» зарычал, содрогнулся, словно духи машины завели внутри пляску и завертели рычагами. Грузно развернувшись, «газик» поехал прочь из деревни в сторону водоохранной зоны и раскинувшихся до горизонта полей, окаймлённых лесопосадками и белоствольными берёзовыми колками.       Кузов качался, вещи медленно двигались, хоть их и прихватили верёвками, но Наташа не обращала на это внимания. Она устроилась у железного полукруглого поручня возле кабины и, держась за него, стараясь сохранить равновесие на доске-перекладине, сходившей за лавочку, смотрела вокруг.       Щемящая, дикая радость, восторг переполняли её. Дыхание спёрло, а глаза наполнились слезами. Это было то, чего Наташе так не хватало. Настоящего выезда, полноценной экспедиции, а не куцых поездок набегом, когда приходилось выскакивать из «УАЗика-буханки» с гербарной папкой наперевес и делать ботаническое описание со скоростью света. Наташа привыкла к растительности средней полосы необъятной и южным борам края.       Здесь же всё казалось знакомым, но словно открываемым заново. Каждое дерево, небо, уже тронутое розово-жёлтым, запах пряного разнотравья и колыхавшиеся на ветру бодяки — всё вместе волновало душу и шептало, что папа, быть может, прав. В Балясне и окрестностях всё изучено вдоль и поперёк. Конечно, всегда можно уйти в урбанофлористику и создавать теорию о распределении растений внутри города, но Наташе всегда была ближе классическая ботаника, сравнительная флористика и просто описания. На новую методику она не замахивалась: стоило сохранить в Карасукской республике то, что уже есть. Поднять надломившееся знамя местной науки и постараться оставить хоть какой-то след не только в хоздоговорах.       «Черт, о чём это я! — «Газик» тряхнуло на кочке, и Наташа словно очнулась от мыслей. — Если переехать сюда, то можно поступить в аспирантуру при универе, снимать квартиру... Не жить же, в конце концов, с предками...»       Наташа быстро огляделась, словно кто-то мог подслушать её размышления. Адам смотрел то вокруг, то на Николая Фёдоровича, Каргина каким-то непостижимым образом улеглась на свёрнутую армейскую палатку на самое дно кузова. Подперев голову кулаком, Ярослава Ростиславовна смотрела узкими чёрными глазами то на Маргариту Алексеевну, то на Наташу. Из уголков глаз Ярославы Ростиславовны разбегались тонкие морщинки, а острый нос с точно резными крыльями придавал её лицу сходство с улыбчивым идолом. От беззлобного, но пристального взгляда становилось неловко, будто Каргина хотела что-то передать Наташе, сказать, но не словами.       —...Расскажите нам подробнее о месте, куда мы едем, — попросила Маргарита Алексеевна. Оказывается, она уже давно разговаривала с Николаем Фёдоровичем.       Адам подсел к ним, явно намереваясь вставить словечко. Здесь он однозначно раньше не бывал, но о других поездках мог рассказать много. Истории у Адама получались интересными, особенно когда он не ругал коллег из БГУ.       Инесса и Айвазов расположились на куче рюкзаков, подальше, но так, чтобы слышать, что происходит возле колеса, на котором восседал Николай Фёдорович. Инесса слушала музыку с одним беспроводным наушником, а Айвазов пристально смотрел на старшую Каргину.       «Жуткий взгляд у парня, — подумала, поежившись и поспешно отведя глаза, Наташа. — Не хотела бы я, чтобы он смотрел на меня так». Айвазов почти не пересекался с Наташей, а когда они переносили вещи, был спокоен, но всё же её он несколько настораживал, хотя, в общем и целом, не казался совсем уж мерзавцем.       — Что же рассказать? — пригладил растрепавшиеся от ветра волосы папа. — Мы едем на биостанцию Карасукского госуниверситета, которая называется «Лосиная Курья». Она расположена на стыке двух заказников и функционирует уже более сорока лет. Выросла «Курья» из хозтемы «Ворон», разработанной специально для подготовки ложа будущего Курьинского водохранилища. К слову, — он обвел слушателей испытующим взглядом, — биостанция располагается на месте ликвидированной деревни Курьино, которую расселяли в конце семидесятых годов прошлого века. Много деревень расселяли, в Курьино даже домов не осталось. Вот выше по течению, там, где должны были находиться берега водохранилища, во многих деревнях остались дома. Сейчас золотодобытчики-яхонтовцы как раз живут в одной из них, но на Низком кряже. Да всё едино: везде золото мыли и моют. Что поделать: мы, когда ездили в экспедиции на всё лето, тоже подолгу жили в полупустых деревнях Переярского края... — Папа замолчал и поглядел вдаль.       Наташа тоже обернулась: впереди за полем маячили выстроившиеся друг за другом лесочки, сливавшиеся в какой-то момент в один сплошной массив. Светлые листья осин, берёз и редких лип переходили в сосновую, а дальше в тёмную пихтовую хвою. Это море волнами ложилось на поднятия увала, заключавшего местность, где находилась биостанция, в подобие подковы.       — Хорошая дорога, — нарушил молчание Адам. — Сюда бы на учения строительные войска пригнать, они бы всё быстренько и аккуратно разровняли. Самое сложное — штук двенадцать бетонных колец кинуть, а так было бы загляденье. И сделали бы на совесть, чтобы не опозориться и не получить по башке от генерала, который приедет проверять на «Волге», — он усмехнулся и продолжил: — Добротная у вас «шишига». На техосмотр как часто пригоняете? Не то что в БГУ, где бедный «трумэн» уже лет тридцать рук мастера не видел. Я ведь обычно только «УАЗик» вожу в экспедициях, на шестьдесят шестом не езжу — у меня рука до рычага не дотягивается, — Адам усмехнулся. — И вообще с «газиком» у меня не сложились отношения: я два раза клал его на бок за всю жизнь.       — Это серьёзно — «шишигу» завалить, — отозвался Николай Фёдорович. — Я бы вас за руль не пускал.       Ярослава Ростиславовна засмеялась со своего места, продолжая с улыбкой слушать беседующих. Наташа удивлялась, как можно оставаться такой безмятежной в тряском кузове. «ГАЗ-66» как раз, переваливаясь так, что вещи и люди ходили ходуном и приходилось держаться даже за воздух, взобрался на поросший березняком глинистый склон и начал медленно спускаться к мостику через ручеёк, залёгший в маленькой луговине.       — Второй Кандыреп, — прокомментировал папа. — Ещё две трети дороги.       — Ветка! Пригнитесь! — воскликнула Громова, нагибаясь. Все тут же послушали её, и по борту кузова проскребла, оставив содранные листья, берёзовая ветка. — А могли гарные хлопцы и дивчины остаться без глаз, — усмехнулась Маргарита Алексеевна. — Николай Фёдорович, вы же орнитолог? Я всё хочу спросить, что это за птицы летают? — Она указала на придорожные заросли осин и сосен, в которых то и дело мелькали, вылетая на дорогу и словно бы сопровождая машину, какие-то буроватые с рыжиной птицы. Раскрыв хвост веером, они ныряли в потоках воздуха, то приближаясь, то отдаляясь, но всё время были рядом. Когда какая-нибудь из птиц подлетала совсем близко, становилось видно, что перья у них пушистые, из-за чего птица выглядела какой-то растрепанной.       — Это кукша, — как-то резко помрачнев, произнёс папа.       — И что не так с кукшей? — Громова с интересом смотрела на Николая Фёдоровича, а в стёклах её очков отражалось клонившееся к горизонту солнце.       — Кукша считаэтся у нас дурной птицэй. Злым духом, — вдруг произнесла Ярослава Ростиславовна.       — И вы верите в эти байки? — насмешливо спросил Адам, повернувшись к севшей, скрестив ноги, Каргиной. — Вы же умная женщина, кандидат наук...       — Веришь, не веришь, а был в моей жизни случай, когда кукши нагукали лихо, — перебил Николай Фёдорович и пристально посмотрел на Адама. — Лет восемнадцать назад это было, а до сих пор помню. Поэтому кукши — мои самые нелюбимые птицы.       — Вы расскажете нам эту историю? Если она не слишком личная. — Громова сняла очки, и теперь на её загорелом лице перемежались тени от крон деревьев. Вокруг тихо, на пределе слышимости глухо посвистывали кукши, вдруг на самом деле показавшиеся Наташе нечистой силой. И она, кажется, понимала, какую историю сейчас расскажет папа. Наконец-то она её услышит целиком.       Наташа подсела к кружку, стихийно образовавшемуся у колеса. Даже Инесса и Айвазов, до этого вроде бы безучастно созерцавшие пейзаж, пододвинулись ближе. Впрочем, Айвазов то и дело переводил взгляд на Ярославу Ростиславовну, словно хотел прожечь в ней дыру.       — Маргарита Алексеевна и Ярослава Ростиславовна наверняка знают, что в Переярском крае, на Янгаре, есть несколько «поганых» мест. Это круги лысой земли, как проплешины в траве, но не после пожара. Собаки боятся этих мест, а домашние и дикие животные, забредающие туда, погибают, от чего — неясно. Человеку в этих местах ничего не становится, но все равно неуютно. Рядом с гниющими коровьими тушами вообще как-то некомфортно, — папа усмехнулся, желая разрядить обстановку, но Наташа чувствовала, как напряжение наползает вместе с сумерками.       Николай Фёдорович рассказывал, а ей казалось, что она слушает не просто байку, а настоящую легенду, расцветавшую в воображении яркими красками, словно полотна Васнецова.       Любители паранормального напридумывали кучу всякой хрени, биологи выдвинули теорию о подземных пожарах и выбросах угарного газа, но речь сейчас не о том. Важно то, что почти такое же место есть в верховьях Карасу, и с его сутью мы столкнулись в мае две тысячи третьего.       Тогда нас было трое: я, моя жена Ольга и парень-геолог по прозвищу Горыныч, потому что очень любит водку, а особенно спирт. Вы с ним на биостанции познакомитесь, он наш инженер-сторож. Мы отправились отдохнуть — как раз были последние дни разрешения охоты на вальдшнепов на вечерней тяге. Горыныч — местный уроженец, родился в Курьино, присмотрел одно местечко ближе к отрогам Пёстрых гор у Холодного Плёса.       Место и правда оказалось хорошим, таким, как любит вальдшнеп. Карасу поднялась, рядом осинничек, черви, едва копни, кучей лезут. Словом, красота. Ольга с Горынычем остались готовиться к охоте. Начинало смеркаться, дул западный ветер и было тепло, хоть кое-где в ельниках ещё лежал снег.       Всё прело от влажности, в заболоченных старицах квакали лягушки, а в кронах надрывались певчие дрозды и зарянки. Мы решили поохотиться вечером, а если охоты не будет, то попробовать утром чуть выше по течению — у нас как раз выдались выходные и можно было не торопиться.       Так и шёл я по лесу, любуясь весной. Всё же она — особенное время года, время пробуждения. И как говорила фрау Заурих в фильме «Семнадцать мгновений весны»: «Весна — это победа над смертью». Под вечер повылезали комары-толкуны, и я порадовался, что надел энцефалитку с накомарником. Да, мир немного в сеточку, но зато не кусают, а руки можно и в карманы убрать. Ружьё я повесил за спину и зарядил дробью: а вдруг встретится по пути зазевавшийся токующий вальдшнеп?       Наслаждаясь спокойствием перед сессией у студентов, я пробирался по лесу, хрустел валежником, а рядом со мной бежал Лебедь — Ольгина и моя, до кучи, зверовая лайка. Хороший был пёс, бесстрашный и умный, жаль так его было, когда он умер лет семь назад.       Наташа прикрыла глаза. Она очень любила чёрного как смоль и доброго Лебедя. Бедняга умер от старости почти сразу, как Наташа уехала учиться в Балясну.       Папа кашлянул, попил воды и продолжил.       Иду я, значит, и вдруг слышу тихонькое угуканье. Поднимаю голову — парочка кукш летает в кронах. Кто не успел рассмотреть кукш: они похожи на соек, только без белого и помельче. Оперение у них рыхлое, так что сама птица становится похожа на неопрятный комок. Летают кукши, значит, смотрят на меня. Ну вы знаете, как птицы смотрят. Правильно их в народе называют злоехидными. Слушаю кукш, удивляюсь, чего это тихая птица решила показаться мне, впереди тявкает на кого-то в кустах пёс.       И тут Лебедь встал. Словно прирос к земле, и я, засмотревшись на кукш, об него споткнулся.       — Что такое, Лебедь? — спрашиваю, а пёс стоит, как вкопанный и напряжённо смотрит вперёд. Вытянулся, так, что аж дрожит, шерсть дыбом встала. И сразу я понял, как-то интуитивно, что там не медведь — хозяина тайги Лебедь хорошо знает и не боится. А была бы лиса, они у нас почти все бешеные, или лось — пёс, не раздумывая, облаял бы их. Значит, нет впереди ничего, что стоит облаять. Может, думаю, впереди человек? Мало ли беглых зэков по лесам шастает?       Снимаю с плеча ружьё и шагаю вперёд, Лебедь трусит за мной. Зарычал тихонько и обогнул меня, но неожиданно пошёл так, словно по границе какого-то места, куда ему очень не хотелось заходить. Уже порядком смеркалось: я даже не заметил, как долго ходил, а мобильники там не ловили связь. Вдруг очень не захотелось доставать фонарик. Вам, полевикам, наверняка знакомо это чувство, когда оказываешься в плохом, давящем на душу месте. Где не хочется лишний раз светиться и светить, чтобы... А вот чтобы чего не случилось.       Наташа отчётливо понимала, что папа не играет на публику, а рассказывает то, что реально видел и чувствовал. Затаив дыхание и незаметно пододвинувшись к Адаму, она слушала дальше.       Лебедь всё ходил и ходил кругами, дрожал от напряжения и рычал, иногда начиная жалобно скулить. Смотрел на меня полными дикого ужаса глазами, словно только преданность Ольге и мне заодно мешала ему броситься отсюда наутек со всех лап. И тут я начинаю понимать, чего боится Лебедь, вернее, какого куска леса. Выходило, что он не хотел заходить в эдакий круг радиусом метров десять, в центре которого не было ничего, кроме двух раскидистых сосен.       Вскидываю ружьё и захожу в круг. Ничего не происходит. Страшно, да, но это обычный страх. А Лебедь всё ходит снаружи, поскуливает и не хочет приближаться. И всё не сводит с сосен глаз.       Медленно перехожу на другую сторону заколдованного круга, там, где ветки сосны пореже, пёс за мной и всё не пересекает черту. И тут в вышине за моей спиной снова свистят кукши. Оборачиваюсь резко, так, что шею прихватило, смотрю, чего там кличут птицы. А они летают себе высоко с места на место, будто дразнят. Чёрт с вами, думаю, и тут же сам себя одергиваю: не та ситуация, чтобы вот так просто чёрта поминать, его кукши, поди, и так уже накликали.       Слежу за птицами, верчу головой, снова оказываюсь лицом к соснам, смотрю в их кроны и... Понимаю, что у меня открывается от удивления рот, а мурашки ротой маршируют по спине. Потому что между сосен висит гроб. Старый, иссохшийся, потемневший от сырости снегов и дождей берестяной гроб. И как я сразу его не заметил? Ну да, ветки густые, с той стороны загораживали, а с этой, стало быть, видно.       Меня потряхивает, хотя вроде бы не от чего. Ну да, гроб. Но ведь здесь, вспоминаю, раньше, в позапрошлом веке, жили лесные телеуты, да и шорцы, забредавшие в эти места, тоже хоронили покойников в воздушных могилах. Особенно шаманов. Чтобы их души смогли уйти в Верхний мир и продолжить жить там.       Но тогда почему страшно Лебедю? Людей он сроду не боялся, а покойный, пусть и погребенный таким способом, тоже ведь был человеком... Вдруг понимаю, что пока ходил да смотрел, совсем стемнело, всё же ранние майские сумерки обманчивы. Тихонько, чтобы никого не потревожить, выхожу из круга к немалому облегчению Лебедя. Уверенно иду в сторону бивака и стараюсь не оборачиваться. Слышу, пёс потрусил следом, а кукши так и продолжали вести меня до самой полянки, где мы разбили лагерь.       — Коля, ты где был? — Ольга едва не выскакивает мне навстречу. За её спиной горит костёр, пахнет ухой — Горыныч наловил окуней, а на ветках сосны лежали оправленные вальдшнепы. И как я не услышал выстрелов? Вроде, не так далеко ушёл. Лебедь тут же радостно гавкнул, увидев Ольгу и, получив порцию ласки, отправился обнюхивать дичь. Как это люди добыли правильных птиц и без него?       — Я ходил посмотреть, есть ли в окрестностях ещё вальдшнепы, — ответил я, ставя ружьё возле палатки. Страх понемногу отпускал, от присутствия жены и друга становилось легче. Да и кукши пропали, словно растворились в густых майских сумерках. — Оль, — смотрю на жену, которая глаз с меня не сводит, — я гроб в лесу нашёл. На соснах.       — Тогда хорошо, что мы здесь лагерь разбили, ёшь твою в роги, — из-за ближайших деревьев показался Горыныч. — Потому что на том месте уже лет сто пятьдесят покоится чёрный якутский шаман-отшельник.       — Откуда ты знаешь? — Смотрю на друга и вспоминаю, что он родился в Курьино, где жили в основном телеуты, хоть сам Горыныч никаким боком к коренным народам не относился.       — Бабка Анфиса о нём рассказывала. — В свете костра и заката тёмные глаза Горыныча, несмотря на молодость, а было ему тогда лет двадцать пять, кажутся удивительно мудрыми. — Все в Курьино называли её ведуньей, она много всякого знала, и нам, детворе, порой кой-чего рассказывала. — Он посмотрел на лес за моей спиной. — Она говорила, что шаман был очень сильным, все его уважали и боялись. А когда он умер, то выполнили его волю и похоронили по обычаю предков. Она даже имя его называла, я сейчас и не выговорю, но типа Харыысхан.       И стоило только ему произнести это имя, как холод пробежал у меня по позвоночнику. Не могу объяснить, но мне померещилось, словно мы не одни, как будто позвали кого-то к нашему шалашу...       — Ужинать садитесь, — отрывисто произнесла Ольга, кладя мне руку на плечо. Не знаю, от майской вечерней прохлады или от чего-то ещё, но мне её ладонь показалась холодной, как ледышка. Хотя для неё это обычное дело. Я не стал спорить, и мы втроём сели ужинать.       Уха вышла что надо, а пара стопок водки приятно согрели. Я почти успокоился, глядя на одетую в камуфляж жену, представляя, как мы с ней по утренней поре добудем ещё вальдшнепов...       Папа замолчал, а Наташа вдруг поняла, что под пологом леса тени стали длиннее, а сумерки уже вовсю ложатся на землю. Хотя, казалось бы, восемь вечера для июля — самый разгар дня. Неожиданно вспомнилось, что азартный, но законопослушный охотник Николай Фёдорович в определённый момент совершенно перестал ходить на вальдшнепа и прочую болотную дичь. Что же с ними случилось? Ведь Наташа, сколько ни расспрашивала папу, так и не смогла добиться внятного ответа.       Голос папы сделался глухим, словно он боролся с собой, нехотя выталкивая слова. И в то же время стремился поделиться случившимся. Будто предостеречь. Наташа, затаив дыхание, слушала рассказ дальше.       Мы уже готовились лечь спать — перевалило за полночь, а вальдшнепы поднимаются рано. Я успокоился, чуток осоловел от съеденного и выпитого на свежем воздухе, даже, кажется, начал задрёмывать, как вдруг зашуршали ветки. И не в кронах, не валежник в лесу, а прямо в лагере. Я вздрогнул, чувствуя, как иррациональный страх, не свойственный мне, старому орнитологу и полевику, заползает холодным туманом в душу. Ну кого, чёрт возьми, человеку в две тысячи третьем году бояться ночью в лесу? Не лешего же с навьями. Я уже хотел открыть рот, но тут взглянул на Ольгу и словно онемел. Она сидела лицом к лесу, к тому месту, где была разложена добытая дичь и, не мигая, смотрела мне за спину. И без того бледная, загар к ней вообще не лип, сейчас она была словно в гипсовой маске.       Я обернулся. И тут же пожалел об этом, словно сам прирос к походному стулу, понимая, наконец, что чувствовал Лебедь возле могилы шамана. И где Лебедь? Чёрт возьми, ой, типун мне на язык, и так уже накликал!       В отсветах пламени на сосновых ветках шевелилось ЭТО. Я не мог дать ему название тогда, не получается и сейчас. Казалось, что все наши добытые вальдшнепы разом обрели удивительную гибкость и как минимум десяток дополнительных суставов. Они изгибались и переплетались между собой, а из леса наползало ещё что-то, густо вонявшее разложением. Мёртвые птицы и мелкие грызуны с бурозубками, белки и даже косуля — всё это на наших глазах подтягивалось, словно на верёвках, к вальдшнепам и прилеплялось друг к другу, образуя бесформенный на первый взгляд ком, вершину которого венчал череп косули с ошмётками мяса, в котором возились жуки-мертвоеды. ЭТО, наверное, самое близкое его описание — голем, двинулся к нам, а грибы-редуценты на косулячьем черепе, точно осиновые трухляшки, полыхали слабым голубым огнём.       Я не выдержал и выстрелил. Разрядил в трупного голема оба ствола с дробью восьмого калибра. Эти маленькие пули вошли в мёртвую плоть, тут же обдавшую нас смрадом и кусками тухлятины.       — Не стреляй, — вдруг раздался совсем рядом чужой, но человеческий голос, напоминавший вороний клёкот. — Поговорить надобно.       Я резко обернулся, ища взглядом говорящего... да так и застыл, не в силах пошевелиться. На траве сидел и смотрел на меня Лебедь. Он улыбался. Про собачьи улыбки можно много говорить, но я никогда ни до ни после не видел, чтобы пёс улыбался так. По-человечески.       — Послушай его, Коля. — Ольга смотрела на меня снизу вверх, и в её глазах плясали, словно у кромки льда, искры костра. Она разжала мои пальцы, забрала ружьё и присела по-турецки перед Лебедем. — Чего тебе надобно, ойуун?       — Мне неудобно в гробу, — слова вырвались из пасти Лебедя, словно он говорил с трудом. Будто тому, кто оказался в нём, приходилось преодолевать нечеловеческие сложности. — Положите меня так, чтобы я, наконец, упокоился и отправился к истоку родовой реки. Сделай это, дьахтар, сама дочь шаманки, понимаешь.       — Иначе быть беде, — эхом откликнулась Ольга, глядя Лебедю прямо в глаза. Так жутко это смотрелось: взрослая женщина сидит и разговаривает с собакой. А пёс ей отвечает. Откуда она всё это знала?       Тёщу, Евдокию Панкратовну, да будет ей земля пухом, все в пригороде называли ведуньей. Я не обращал внимания раньше, сейчас подумал, а вдруг правда?       Наташа смотрела невидящими глазами на папу. Он никогда не рассказывал ей эту байку, удавалось подслушать только отрывки в летних экспедициях. Раньше Наташа никогда не думала об этой истории, пожалуй, одной из самых сюрреалистичных и оберегаемых у карасукских биологов, но теперь...       Она вспомнила вечер, когда папа и мама вернулись с той охоты. С Наташей тогда водилась баба Даша, которая, подслушивая у двери спальни, как на повышенных тонах разговаривают дочь и зять, покачала головой и пробормотала:       — Окаянный и здесь отметился. Чувствовала я, что за смертью их посылаю... Ох, Ефимка, чтоб вас всех так да раз так!..       Маленькая Наташа не понимала, причём тут давно мёртвый дедушка, которого она никогда не видела, но от ссоры родителей слёзы наворачивались на глаза. Они ведь никогда раньше не ругались. Никогда... Почему они ссорились сейчас? Почему-то вспомнилось, что именно после этой охоты папа перестал дарить маме цветы.       — Я плохо помню, как Лебедь дёрнулся, изогнулся, словно собрался блевать, но просто стоял с открытой пастью, — продолжил папа. Казалось, рассказ вытянул из него порядком сил. — Он потом пластом лежал весь день, даже не пошёл с нами к тем соснам. От голема остались только наши вальдшнепы, всё остальное уползло в лес. Но и птицу мы себе брать не стали, а положили в гроб чёрному шаману Харыысхану. Горыныч-то когда на сосну залез да гроб открыл, сразу заорал нам, что голова у покойника в сторону повёрнута, а Ольга сказала, что так на Западе колдунов хоронили, чтобы не восставали и силой пользоваться не могли. В общем, повернули мы ему голову, как надо, и всех вальдшнепов ему оставили. Как дань уважения, значит. — Николай Фёдорович замолчал, глядя на извивающуюся впереди освещённую ярким, но каким-то глухим солнцем дорогу. — Я не знаю, что тогда было. Не знаю, почему боялся, а потом заговорил Лебедь. Не собираюсь даже строить догадки, каким образом из трупов собралось ЭТО. Я точно уверен, что были гроб и тело шамана внутри. Высохшее, как мумия, я поднимался к Горынычу, смотрел. В тех местах я больше не бывал. И вы на биостанции Горыныча не особо расспрашивайте, — он строго посмотрел на Наташу, Инессу и Айвазова. — Он об этом вспоминать не любит.       — Интересная история, — поразминал шею Айвазов, бросив пронизывающий взгляд на Николая Фёдоровича. До этого Айвазов балансировал на рюкзаках, и немудрено, что у него затекла шея. Наташа его понимала, растирая ладонями свою.       — Чего только на просторах Сибири не встретишь, — покачал головой Адам, глянув, впрочем, неодобрительно на не оставшегося в долгу Айвазова.       — Ну вот, я рассказал про свою неприязнь к кукшам, — Николай Фёдорович постарался улыбнуться Громовой, которая сосредоточенно его слушала и сейчас выглядела задумчивой и слегка побледневшей. — А вы чем взамен поделитесь, Маргарита Алексеевна? Баш на баш, я вот истории средней полосы не очень хорошо знаю. — Папа говорил бодро, как будто не рассказал только что жуткую байку про нежить. Нет, конечно, это явно приукрашенная история с полей и охоты, но... Почему всё же так жутко и столько всего вспоминается?..       — Расскажу, — чуть улыбнулась Громова. — Но позже. Потому что мы уже приехали! — С этими словами она указала на дорогу, которая, выныривая из зарослей черёмухи и осин, упиралась в железный забор со шлагбаумом, непонятным деревянным столбом и табличкой «Биостанция «Лосиная Курья». И ниже — «Посторонним вход запрещён».