***
октябрь, 2017 год, Невгород
Большой шкаф в родительской квартире, кажется, не разбирали никогда. Рита поняла это, как только потянула какую-то хитро сложенную ткань. Та зашуршала и упала вместе со стопкой старых книг и альбомов. С гулким стуком переплетённые кожзаменителем альбомы ударились о пол, разбросав вокруг вихри фотографий. Рита обречённо вздохнула, сдувая со лба надоедливую рыжую прядь: волосы порядком отросли, а сходить и подстричься не было времени. Идея прибраться в свой выходной в шкафу уже не казалась ей заманчивой. ― Мам! ― Рита присела на корточки и, не зная, с какой стороны подступиться к неожиданной проблеме, взяла первую попавшуюся карточку. ― Что с фотографиями делать? ― Она словно вернулась в детство, ожидая, что мама вот-вот выйдет из кухни и сделает за неё хотя бы часть работы. ― Оставь в тех альбомах, в которых они лежали, ― раздался из кухни голос Светланы Николаевны ― Ритиной мамы. ― Я сама потом разберусь. ― В это же мгновение послышалось влажное шипение: на сковороду отправился новый блин. Рита криво усмехнулась. Помогать ей было некому, папа ещё не вернулся со службы, да и блинов хотелось: готовила она не так часто, целыми днями пропадая в Институте или диссертационном совете. В этом году ожидался настоящий наплыв вышедших на защиту аспирантов. Она принялась складывать обратно в альбомы местами выцветшие фотографии, с наслаждением вдыхая запах пыли и бумаги, который так завораживал в детстве. Рите было тридцать девять лет, и порой ей отчаянно хотелось вернуться в детство, а если уж туда никак, то хотя бы в студенчество, в котором были костры, степи, каменные склоны и прозвище ― Ритка-Два-Стакана. И, хотя это было у неё и сейчас, тогда, в середине девяностых, всё казалось ярче и сказочней. Даже стационар «Тайга», куда Рита ездила на протяжении последних нескольких лет, не мог заменить степей и морского побережья, где она начинала карьеру геолога. «Стареешь, Маргарита Алексеевна, ― подумала Рита, разделавшись с одним альбомом и принимаясь за второй, почему-то пахнувший табаком. ― Поехать куда-нибудь надо». При мысли о табаке захотелось курить. Она мысленно выругалась: мама не знала, что дочка курит с восемнадцати лет, а сейчас говорить уже поздно, да и не хотелось. Рита всегда была примерной девочкой: отличницей и умницей. ― Рит! ― неожиданно позвала её мама. ― Ты там ещё не всё поскидывала в кучу и запихала, как есть, обратно? ― Нет, ― Рита не сдержала улыбки: как и всегда, мама всё знала. ― А что? ― Там в красном альбоме должны быть фотографии с твоей первой практики. Если хочешь, можешь их забрать. ― И мама вернулась к блинам. Недолго думая, Рита потянулась к красному альбому и собрала вокруг него выпавшие фотографии. Мама оказалась права. Рита села на пол и, держа неровную стопку карточек, принялась неспешно их перебирать. Она будто вернулась на практику. На первой фотографии был изображён весь их выездной отряд: двадцать три бравых студента, которые копали и пили, рисовали и курили. Снимки были сделаны на «Полароид», поэтому яркие насыщенные тона поражали. Рита вглядывалась в лица товарищей, порой с трудом выуживая из памяти имена и подробности. Она перелистнула карточку, и перед ней открылась степь: светло-зелёная, с выгоревшей желтизной и бесконечным небом над ней. Рита почти наяву почувствовала, как терпко пахнет разнотравье, как колышется мятлик, краснеет кровохлёбка и скрипит кожаная сумка на плече. Следующая фотография запечатлела весёлую пирушку: хмельная Рита, именно тогда получившая прозвище Два-Стакана, сидела перед костром с гитарой в руках и «Примой» в зубах. Сбоку приткнулся по своей дурной привычке лезть в кадр пьяный в дрова Миша Генрих. Вот умеет же человек портить фотографии. Помнится, в двухтысячном году на севере Карасукской республики Генрих Ярославе Каргиной все курганные снимки засветил. Пришлось лепить в древнем фотошопе горбатого, а то Балясна бы копать после такого нормально не дала. В Приазовье его бы за такое со свету сжили... Рита снова поглядела на фотографию и даже вспомнила, что пела у костра: «Крематорий» и «Аквариум». Её тогдашними хитами были «Маленькая девочка» и «Сирин, Алконост, Гамаюн». На снимке она как раз пела последнюю композицию. Рита вспомнила это, вглядевшись в собственное одухотворённое лицо и прикрытые глаза: в пьяном виде они обычно были широко распахнутыми. ― Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн, ― протяжно и негромко пела Рита, чувствуя под пальцами жёсткие струны. Мир перед глазами начинал плыть. ― Как мы условились, я буду ждать… ― Гамаюн летит! ― со свистом гаркнул над самым её ухом однокурсник Лёшка Орлов, чьё сердце, несмотря на обучение на геолога, было отдано жукам и бабочкам. ― Пусть летит! ― неловко взмахнув рукой, ответила Рита, с досадой понимая, что песню не спасти. ― Может, подобреет от пары стаканов чистого спирта. ― Кажется, птица Сирин сейчас получит по клюву, ― раздался на границе света и тени спокойный мужской голос, в котором проскальзывали недовольные нотки, предвещавшие вспышку душевного пламени. Это мог говорить только один человек. ― И я не ты, Громова, чтобы успокаиваться от чистого спирта. ― К костру вышел тот, кого Рита не хотела видеть совсем: он надоел ей за день ― Евгений Николаевич Лащенко. Руководитель экспедиции и начальник практики поневоле. ― Я ― Маргарита, мне можно. ― Её голос даже не прыгал, хотя выпила она немало: наверняка завтра будет болеть голова. ― Евгений Николаевич, можно, мы продолжим? Вы мне песню оборвали. ― Она улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой, чувствуя, как с клыков капает яд. Лащенко доводил её до исступления одним своим присутствием. ― Заткнулись все и пошли спать! ― Он тоже её терпеть не мог. Как ещё не задушил ночью подушкой, ведь знал, где она спит? ― Завтра ещё работать и работать! Слон сам себя не выкопает. Вы только что проебали свой следующий выходной! ― На выражения он никогда не скупился. ― Марш по палаткам! Когда Рита проходила мимо Лащенко, то хмуро посмотрела на него снизу вверх. В неверном свете потухающего костра он казался Аресом ― древнегреческим богом войны, хотя больше в нём было от Гамаюна ― птицы, предрекавшей смерть. Его яркие синие глаза словно вбирали в себя последние искорки пламени, а когда Рита, удаляясь, обернулась, Евгений Николаевич стоял и продолжал смотреть ей вслед. Теперь Рита вспоминала этот момент с улыбкой. В ту практику райская птица и правда получила по клюву, но только не Сирин, а Гамаюн. Странное тёплое чувство родилось в груди и, словно поток, прорвавший плотину времени, затопило душу. Воспоминания о Лащенко… грели. Чувствуя, как тело покрывается мурашками, Рита вновь перелистнула карточку. Сердце на мгновение остановилось, а затем забилось с утроенной силой. Кровь, словно огненный вихрь, прошлась по венам, а во рту пересохло. Рита нервно облизнула сухие губы. На фотографии, сделанной всё тем же «Полароидом» была она: юная, восемнадцатилетняя, с цветами в ярко-рыжих волосах и блеском в карих глазах. Загорелая и счастливая, в выцветшей рубашке-ковбойке. А рядом стоял, обнимая её за талию, Евгений Николаевич. В его синих глазах гореть можно было вечность. И тем летом Рита в них сгорела. Она поднесла фотографию к губам и, чувствуя себя наивной девчонкой, коснулась робким поцелуем изображения Жени. Никакой он не Евгений Николаевич. Просто Женя. Воспоминания рвались наружу. Рита уже и забыла, как любила тогда: горячо, страстно, с первого взгляда и до последнего вздоха. Женя был умный, ловкий, с горячим темпераментом. Их скандалы ― по поводу и без ― выходили сочными и громкими. Он поносил её, она в долгу не оставалась. Особенно запомнился тот скандал с рисунками, после которого прозвучал первый «звонок», сказавший Рите о том, что в придирках Жени кроется нечто большее, чем ненависть. ― Вы ― бездарность, ― мрачно произнёс Лащенко, оглядывая оконтуренные позвонки степного мамонта в песчаной почве. ― Нет, вы хуже. ― Он провёл пятернёй по светло-русым густым волосам и одёрнул рубашку. ― Вы ― бездарность с руками из жопы. Нет мозгов ― хер с ними, но руки-то хотя бы должны быть! ― Он в сердцах пнул кусок известняка, отчего его и без того пыльные кеды испачкались ещё и в меле. ― Да что не так-то, Евгений Николаевич?! ― воскликнула Рита, которую, как и всегда, товарищи выставили защищать честь отряда. ― Мы позвонок пропитали клеем? Пропитали. Оконтурили? Оконтурили. Что ещё надо-то, а? ― Она чувствовала, как к горлу подкатывает комок, а глаза наполняются слезами гнева. Лащенко стал просто невыносим. Хотелось бросить всё и уехать на ближайшем автобусе в город. И плевать, что потом отчислят. Грудь у неё большая ― на панель возьмут. ― А это что такое? ― Лащенко подошёл к ней и, заслонив солнце, протянул листы бумаги, на которых, вне всякого сомнения, были нарисованы куриной лапой Лёшки Орлова кости слона. ― Кости, ― ответила Рита. Лащенко стоял так близко, что она вполне могла воткнуть скребок ему в печень. ― И ты туда же. ― Лащенко шумно выдохнул, отчего короткие прядки на лбу Риты колыхнулись. ― В общем, так. ― Он впихнул ей в руки листы, на непозволительно долгое мгновение задержавшись пальцами на запястьях. Его руки обжигали. ― Перерисуешь и вечером покажешь. ― Да, господин, ― с сарказмом ответила Рита, когда Евгений Николаевич удалился. ― Чтоб тебя черти взяли! А вечером она пришла к нему с рисунками, и он поцеловал её. Она потом долго чувствовала его губы на своих губах. Не помогло даже то, что за наглость он получил в нос: Рита была бойкой с детства. А потом были ещё поцелуи, а затем и секс, хотя свой первый раз Рита представляла совсем другим. Лащенко, который стал для неё просто Женей, был горячий не только на войне, но и в постели. После него у Риты было много мужчин, но ни один ни на йоту не приблизился к Жене. Даже Вадим Ильин ― Леший, не мог сравниться с ним. Странный, непохожий на других, влюблённый в лес, едва ли не одержимый им человек, этолог из БГУ, в которого она совершенно безумно и бесследно влюбилась в тридцать три года. Рита вдруг вспоминала, что сказал ей Леший, когда объявил, что уходит из «Тайги». Что было нереально: казалось, этот стационар не отпускал никого, кто хоть раз побывал в нём. ― Я не тот, кто тебе нужен. ― В его светлых глазах плескались золотистые и зеленоватые искорки. ― И тайга тебе не нужна. Твоё место в степи. ― Что там, в степи? ― Холодок острыми коготками пробежал по позвоночнику. ― Ковыль и курганы? ― А также любовь и кости. ― Крепкая полноватая фигура Лешего плыла в полуденном мареве, а его спина ― перед глазами, которые слезились и не желали фокусироваться. Словно исполняя древнее поверье, что спину нельзя увидеть только у одного существа. ― И тот, кто найдёт тебя. Лети, Сирин. Пой людям песни. И ты найдёшь свой потерянный рай. Сирин. Её снова назвали Сирин, а это что-то да значило. Имя райской птицы вообще не раз всплывало в жизни Риты. Однажды Рите прямо сказали, что она ― птица Сирин, которая прилетела спеть сегодня. И действительно, Рита чувствовала, что поёт о райском блаженстве, и все песни её во все вечера были для других ― коллег, случайных знакомых, влюблённых. Ей всегда с первого взгляда было понятно, что люди любят друг друга. Рита не жалела песен. Пусть хоть кому-то повезёт в любви. Свою она бездарно упустила. Женя постоянно называл её и других студентов бездарными, вдруг вспомнила Рита, проводя кончиком пальца по гладкой фотографии. Цифровые снимки с ней сравниться не могли. Рита ещё раз посмотрела на фотографию. Где теперь и что делает Женя? Она точно знала, что он защитился и стал доктором наук, ведущим палеонтологом, специалистом мирового уровня. У него были аспиранты, он писал статьи и скандалил с коллегами: до Риты доходили слухи о его поездках на конференции, чтобы поругаться. Он заезжал и в Невгород, но Рита с ним не виделась. Да и незачем было. «Где же ты, Гамаюн?» Она рассеяно повертела фотографию, и тут взгляд упал на оборотную сторону. Рита вспомнила: ярко, словно при вспышке «Полароида», как Женя, положив фотографию на колено, писал ей свой номер телефона, а она на точно такой же ― свой адрес. ― Я вернусь в город где-то в конце августа. ― Морской ветер трепал выгоревшие за лето волосы Жени, пока он смотрел на бескрайние волны Азова. ― Позвони мне тогда. ― А ты приезжай в гости. ― Рита порывисто обняла Женю, прижавшись щекой к нагретой и пахнувшей травами рубашке. ― Мама обрадуется. ― Она провела рукой по его волосам. ― Вряд ли, ― поморщился Женя. ― Я старше тебя на восемнадцать лет. ― В его глазах отражалось море, ещё сильнее разжигая бушующее в них пламя. ― И гол, как сокол. ― Гамаюн, ― прошептала Рита ему на ухо. ― Ты ― мой Гамаюн. Это была их последняя встреча: через пятнадцать минут приехал автобус и увёз студентов в аэропорт. И если её однокурсницы плакали от счастья, то Рита рыдала в голос от отчаяния, глядя, как удаляется Женя, который, постояв на пирсе, побрёл к экспедиционным «Жигулям». Засыпая в самолёте, Рита пожелала, чувствуя, как горит сердце, встретиться с Женей после возвращения. Желание так и не сбылось, фотография оказалась в альбоме, а Рита стала доктором наук. «Какая любовь может быть вдруг через двадцать лет?» Рита дрожащей холодной рукой, показавшейся на удивление тонкой и бледной, вытащила из кармана айфон и уставилась на панель с цифрами. Звонить по тому номеру, что он оставил на обороте фотографии размашистым почерком, было глупо: наверняка всё уже поменялось, да и переехать он мог. Или жениться. «Чушь какая-то. ― Мысли кружились, не давая сосредоточиться, айфон прыгал перед глазами. ― Женя Лащенко не мог жениться. Раз я не замужем, то и он не женат». Абсурдно и донельзя глупо, но Рита действительно так думала. Была уверена. Леший не мог врать. Пальцы плохо слушались, а когда она набрала номер, рука дрогнула, и активировался вызов. Отступать было поздно, и Рита, слушая гудки, чувствовала, что сердце колотится в горле. И в этот же момент её пронзила вспышка осознания: дозвон идёт, гудки тянутся, а значит, номер всё ещё активен. И кто-то там, на другом конце домашнего телефона, может прямо сейчас взять трубку. Рита думала, что скажет ему. Да и вообще ― вспомнит ли он рыжую девчонку из приазовской степи конца прошлого века? Ответа так и не последовало, чему Рита была рада: не придётся объяснять кто она, и что ей нужно. Но в душе она понимала, что хотела бы услышать его голос снова. «Не нашла я свой потерянный рай, ― усмехнувшись, подумала Рита. ― Не Сирин я вовсе». Нужно было продолжить уборку. Мгновение подумав, она быстро сунула фотографию Жени в стопку других и тут же вытащила обратно: выше её сил было снова остаться без него. Ничего. Можно написать ему письмо на электронную почту ― на сайте Института палеонтологии есть адрес. Рита захотела написать Жене прямо сейчас, даже не думая, как глупо это будет выглядеть, как вдруг по квартире раздалось трескучее верещание попугая: мама всегда была оригинальной в плане выбора дверного звонка. ― Мама, я сама открою! ― прокричала Рита, предупреждая возглас из кухни, и вскочила на ноги. От резкого движения закружилась голова, а перед глазами потемнело, но Рита не обратила на это внимания. В голове звенела мысль, что кто бы это ни был, она должна сама открыть дверь. Темнота перед глазами рассеялась «мушками», когда Рита подошла к высокой двери и, не глядя в глазок, повернула одной рукой барашек замка, продолжая сжимать в другой айфон. ― Косметику не покупаем, в магию не верим, ― успела произнести Рита, пока тяжёлая металлическая дверь мучительно медленно распахивалась, открывая взгляду лестничную площадку. ― Боги мои! ― Она почувствовала, что теряет сознание и, тонко вскрикнув, метнулась обратно, но силы покинули её. Айфон выскользнул из ослабевшей руки и ударился с глухим стуком о пол, но Рита не заметила этого: перед ней стоял Женя Лащенко. Из плоти и крови, точно сошедший со старой фотографии из красного альбома. Только старше. Сколько ему сейчас? Лет пятьдесят семь. Светло-русые волосы поседели на висках, сломанный на той практике нос так и остался кривоватым, но глаза по-прежнему горели синим пламенем. ― Женя… ― Сердце гнало по жилам жгучую кровь. ― Как ты нашёл меня? ― Кто ищет, тот что? Тот всегда найдёт, ― усмехнулся Женя, подавая Рите тонкую синюю розу в прозрачной упаковке. ― Как Алиса розы красил. ― Лащенко совсем не изменился за последние двадцать лет: по-прежнему скрывал за удалью усталость, ненависть и боль. Теперь ― любовь. Она оставила ему адрес матери, вдруг отчётливо поняла Рита. Фарфоровой куклой, соскользнувшей с полки, она упала ему в руки. Женя бережно подхватил Риту и, когда она подняла на него взгляд, поцеловал. Её желание сбылось: через двадцать один год. Леший был прав: Гамаюн нашёл свою Сирин.***