июль, 2021 год, Мельничиха
Покинутые дома печально смотрели пустыми окнами, протяжно вздыхали, а поселившиеся вместо домовых, банников и овинников навьи кишели в безмолвных оградах. Наташа шла по просёлку, глядя на тонкую полоску молодого осинника, выросшего после расселения деревни. Она никогда не была здесь раньше, но чувствовала, что там, за лесочком, её ждёт прадедова мельница. Последний ветряк Карасукской республики, сокрытый от глаз в тайге Низкого кряжа. Наташа должна найти эту мельницу. Ведь она принадлежит ей. Не Наталье Нехлюдовой, а родной земле, что сейчас проступала из тумана, разлившегося до краёв под неестественно полной луной. Всем ведуньям Кряжа, что были и будут. Наташа шагнула в осинник, ступая по белой звездчатке и высокотравью с зонтиками сныти. В леске попадались берёзы, из-за стволов которых то и дело показывались трепещущие огоньки. Но не пугающие, как на болотине, а любопытные, просящие. Огоньки неспешно кружили, подлетали ближе, светились мягко и спокойно. С каждым шагом их становилось всё больше. Созданий, похожих на лис, медведей, оленей и птиц, выходивших из полос тумана. Берёзы и осины с редкой ольхой шуршали листьями, пропуская духов деревьев, гор и ручьев. Они походили на мужчин-охотников и длинноволосых женщин, а водяной ― на чёрного рогатого выдроподобного зверя. ― Натуня! Она чувствовала, что услышит этот голос. Но не могла поверить. Наташа вздрогнула и поглядела вперёд. На самом краю леса, за которым раскинулось огромное поле, стояла Евдокия Нехлюдова. Такая, какой запомнилась Наташе. Толстенная русая с серебром коса, переброшенная через правое плечо, широкая мужская рубашка, заправленная в видавшие вида рабочие брюки с заплатками, резиновые сапоги. От изумрудных глаз разбегались морщинки, так же, как и от улыбающегося рта. Баба Даша смотрела на внучку, с которой увиделась, несмотря на смерть. ― Бабушка? ― прошептала Наташа, останавливаясь напротив. За спиной Евдокии поле перечёркивали длинные тени от мельничных крыльев, освещённых луной. ― Ты же умерла. ― Умерла, Натуня, умерла. ― В глазах бабы Даши отражалась луна. Ни у кого Наташа не видела таких ярких глаз. ― Но ты жива. И для тебя есть работа. На природе. С цветульками, как ты любишь. ― Что надо делать? ― Наташа облизнула пересохшие губы. ― Вокруг меня творится чертовщина, а никто не может сказать, что происходит! ― Ты не спрашивала, Натуня, ― развела руками Евдокия. ― В «Курью» вернётесь, у Яськи спроси. Она тебе всё объяснит. ― Карга правда шаманка? ― Наташа задала бы ещё тысячу вопросов, но чувствовала, что время уходит. Луна не будет светить им вечно. ― И что всё-таки мне делать? ― На практике она научилась задавать этот вопрос дважды. ― Как и ты. ― Баба Даша тоже чувствовала луну и землю под ней. Наташа не могла сказать, почему в этом уверена, но знала. Точнее точного. ― И тебе надо стать такой же. Не сопротивляйся и не бойся. Прими Низкий кряж и всех его обитателей. Они пятнадцать лет одиноки. Прими и получишь ту силу, которая была у меня. Силу ведуньи от Матушки-Земли. ― Почему мама не стала шаманкой после тебя? Ведь мать Каргиной была… ― В другом сила Оли. ― Так похожее на Наташино, лицо бабы Даши сделалось печальным. Она винила себя в чём-то. Но в чём? ― Сама спроси, негоже здесь об этом болтать. Всё. Спи, Наташа, за полночь уже. Евдокия обернулась и сделала шаг назад. В этот же миг раздался оглушающий скрежет: завертелось мельничное колесо. Крылья замелькали, набирая обороты, и Наташа не успела ничего сказать на прощание, как осинник, духи и бабушка пропали, оставив её в пустоте с растревоженным сердцем. Наташа и Адам стояли по колено в воде Мельничихи и устанавливали сети с разнокалиберными ячейками для исследования многообразия рыб. Наташа взмокла и сходила с ума от ощущения, что всё вокруг ― живое. Она чувствовала всех гальянов и пескарей, видела краем глаза притаившегося под корягами у берега водяного. И понимала, что должна сказать об этом Адаму. Кому-нибудь. Потому как носить эту тайну в себе становилось невозможным. Наташа боялась, что если промолчит, то просто-напросто чокнется. ― Мне сегодня приснилась бабушка, ― негромко произнесла Наташа, когда они с Адамом расправляли крупноячеистую сеть в самой середине протоки. ― Она… ― Как это трудно сказать! ― Она пришла ко мне и просила принять её силу. Стать ведуньей Кряжа. ― Так, всё! ― произнёс Адам так резко, что Наташа вздрогнула и отшатнулась, едва не упав. ― Хватит! Сколько можно слушать этот бред сивой кобылы? Кто тебе опять что наплёл? Рита, Карга? Или этот уродец Айвазов? ― Сердце стучало часто-часто, руки тряслись. Наташа покраснела, но не замолчала. Слова рвались наружу, потому что уже давно следовало их сказать: ― Ах вот, как ты заговорил? Все у тебя пидорасы, один ты Д`Артаньян в белом пальто? ― Щёки горели, хотелось залепить Адаму пощёчину или вообще утопить к чёрту! При этой мысли водяной в корягах зашевелился, и Наташа одёрнула себя, продолжив: ― Если у тебя есть ко мне претензии, то выскажись сразу, а не изводи придирками! А то слово тебе не скажи, если оно не по-твоему, сразу огрызаешься. Что не так, Адам? Демо-версия конфетно-букетного периода закончилась, и я теперь получила истинного Адама Евгеньевича? ― У неё не осталось сил, и она, глотая слёзы обиды, тихо добавила: ― Ты сам писал для меня гороскопы. Куда это все теперь ушло? ― Она расправила дрожащими руками сетку и пошла к берегу. ― Наташ! Наташа, подожди! ― Адам кинулся за ней, но водяной бросился ему под ноги и повалил в реку. Антонов поднял облако ила, водяной же потряс рогатой головой и закрутился на месте, замутив воду ещё сильнее. Наташа ушла как могла далеко в ивняк, чтобы не видеть и не слышать криков и ругани Адама. Она выдохлась. Не могла понять, что делает не так. И в ней ли вообще дело. Наташа села. Горло свело, губы дрогнули, и она, уронив лицо в ладони, разрыдалась. Наташа плакала, громко всхлипывая и яростно, вслух проклиная всё подряд: командировку, Кряж, и вот это вот всё. ― Заебись покурил, ― донеслось из ивняка недовольное бормотание. Наташа вскинулась и увидела Айвазова с айкосом в руках. ― Извини, что помешала, ― всхлипнула она. ― Сейчас с-свалю. ― Это Антонов свалить должен, желательно, на тот свет. ― Айвазов затянулся и неожиданно присел рядом. Не близко, но Наташу буквально обдало странным покалывающим ощущением, возникавшим всякий раз, как Айвазов оказывался рядом. Она постаралась взять себя в руки, вытерла слёзы и неожиданно для самой себя выложила недоумённо уставившемуся на неё Айвазову всё, что произошло с ней ― про Адама, бабушку и сны. ― У тебя дарийвет. Шаманская болезнь, ― выдал Айвазов, закурив очередной стик. ― Духи испытывают тебя, чтобы ты стала шаманкой. Не сопротивляйся, тебе же хуже будет. ― Ты прикалываешься? ― Наташа перестала плакать и почти успокоилась, но икала и её потряхивало. ― Или правда мне веришь? ― Я знаю, что ты говоришь правду. И я говорю правду. ― Айвазов серьёзно посмотрел на неё, и в глубине его узких чёрных глаз Наташа на самом деле разглядела простое человеческое понимание. Айвазов же вытряхнул стик и, подобрав острый камень, стал ковырять айкос. ― Откуда он у тебя? ― Наташа кивнула на айкос. ― У Карги взял погонять, когда кам кеби с Инкой мерил. ― Айвазов увлечённо проковырял борозду и принялся за вторую. ― Вернёмся в «Курью» ― отдам. ― А царапаешь тогда зачем? ― Блядь! Вот же дебил! ― Айвазов явно понял, что по привычке испортил вещь, которую собирался незаметно подбросить обратно Каргиной. ― А! ― Айкос, как назло, выскользнул у парня из рук и плюхнулся в Мельничиху. Айвазов полез в воду за пропажей. Водяной, уже собиравшийся выкинуть айкос на берег, ломанулся прочь, обдав Наташу и парня брызгами. Видимо, от Ильи шарахались все «келе». ― У Маргариты Алексеевны айкос есть, давай спросим, как сушить. ― Наташа с интересом и неловкостью смотрела, как Айвазов тряс айкос с растерянным видом. ― В «УАЗике» есть набор отвёрток, может быть, они подойдут? ― Микроскопические винтики говорили об обратном. ― Не хочу просить помощи и палиться. Тогда она решит, что я ― вор и дурачок, ― мотнул большой головой Айвазов. ― А отвёртки ― поглядим. ― Мне же ты позволяешь помочь. ― Айвазов казался чертовски странным и неприятным, но Наташа не могла оставить его одного. Ей он ничего плохого не сделал. Постоянно помогал и выслушивал. Хоть и не было ему резона так поступать. ― Тебе всё равно нет до меня дела. А Маргарите Алексеевне ― есть, и я не хочу её разочаровывать, ― припечатал Айвазов так, что и возразить ему оказалось нечего. Он был прав. В лагере Громова не обнаружилась, зато нашёлся Адам, успевший переодеться в сухое. Он как раз раскладывал пойманных на удочку рыб и замерял чешую для определения их возраста. Сидел Адам спиной к Наташе и Айвазову, и от одного вида напряжённых плеч и резких движений становилось понятно, что он зол и расстроен. Только что Наташа ненавидела его и в красках представляла, как они расстанутся. А когда увидела, сердце защемило от желания поговорить. Но едва она приблизилась, как Адам, не оборачиваясь, отрывисто произнёс: ― Можешь идти к Айвазову. Я же сказал, что не хочу обременять тебя обществом слепого старика. Ты вольна выбирать, кого вздумается. ― Я сделала выбор. ― Наташа удивилась хриплости собственного голоса. ― И не думала, что ошибусь. ― Наречённый. Обречённая. Она наклонилась к Адаму и обняла его, вдохнув запах рыбы, табака и коньяка. Ну конечно, ничего лучше не придумал, как залить горе. Адам ничего не ответил на её порыв. Только на миг застыл, а затем продолжил фотографировать гальянов. Наташа вздохнула, вытерла слёзы и отправилась разводить костёр: без еды совсем печально. Да и вечер надо скоротать. Вряд ли Маргарита Алексеевна будет петь. Пламя с треском улетало жаркими языками в густое сине-розовое небо, а немного спирта пришлось кстати. Наташа успокоилась. Вернее, тревога и обида приелись, осели илом на душе, но жить с ними стало терпимо. Адам надвинул капюшон энцефалитки пониже и расположился на подножке «буханки» подальше ото всех. Айвазов сидел в одной майке, являя взору чернеющие контуры татуировок, а Громова наигрывала на гитаре что-то из «Мельницы», но Наташа не могла понять, какую именно песню. ― Вы очень красиво поёте, ― вдруг произнёс Айвазов, пристально поглядев на Громову. ― Не могли бы вы что-нибудь спеть? ― Спеть я могла бы, ― улыбнулась Маргарита Алексеевна, но Наташе почудилось, что та слишком пристально наблюдает за Айвазовым. И готова за секунду сорваться и… остановить его? Если Адама Наташа чуяла нутром, то эти двое оставались для неё загадкой. ― А что спеть? ― На ваш выбор. От ваших песен самому хочется петь. Адам фыркнул, но Наташа проглотила укол. Пусть делает, что хочет, ей-то какое дело? Она будет слушать Громову, которая задумчиво перебрала струны и заиграла. Наташа будто наяву услышала стук деревянных колёс, а мелодичные переливы вплелись в зародившийся речной туман. Маргарита Алексеевна покачивалась в такт нежным звукам и запела: ― Август-колесо, полная луна. Снится — я бегу по лесу одна. ― Лёгкая тоска, предвкушение и странная обречённость сквозили в голосе Громовой. Она смотрела в туман и пела, а Наташа застыла, не в силах шелохнуться. Потому что Маргарита Алексеевна пела её сон. ― И бегу, бегу, чтоб его догнать. Отвернись, луна! Отступи, беда! Пожалей меня, не бросай в тиши! Лес шумит листвой: «Чья ты есть? Реши…» ― Просьба, почти мольба, так знакомая Наташе ночными блужданиями по лесу-мороку. И правда, баба Даша только сегодня об этом говорила: прими. Почти «реши». Чья же ты, Наташа? ― Катись, колесо, набирай разбег, на железных крыльях да в небеса, в тумане — зверь или человек, когда до полуночи два часа? ― Громова заиграла быстрее и яростнее, а на словах о крыльях Наташа похолодела и сглотнула. Ведь в её сне тоже были крылья. Только не из перьев, а из ветра. Чья ты есть? Земли, али неба? ― Колесо-луна, август до краёв, леса пелена, да тумана зов. Через сон спешишь, сетуешь луне. Ты бежишь, бежишь… бежишь, бежишь… Только — не ко мне. ― На последних строчках Наташа не смогла сдержаться и разревелась. Она слишком хорошо знала, каково это, когда кто-то упорно бежит. Но не к ней.***
Она почувствовала, будто что-то не так, за секунду до того, как некто шевельнулся в зарослях черёмухи. Рита отошла покурить: не хотелось разговаривать с Адамом об айкосах и сигаретах. Да и после рождения Евы она привыкла курить тайком. Словно вернулась в юность, когда пряталась от мамы на верхнем этаже. Убрав айкос, Рита осторожно выглянула из-за куста. Смеркалось, но в тишине тайги под едва слышный шум золотоносной Мельничихи она слышала раздражённое дыхание. Илья. Он стоял чуть поодаль и с ненавистью смотрел на Адама, суетившегося возле костра подчёркнуто далеко от печальной Наташи, глаза у которой целый день были на мокром месте. Илья мотнул головой, отчего его длинные волосы, которые он распустил и вымыл в реке, чёрным облаком упали ему на плечи. Точно тени кустов улеглись, прильнули в неверном свете догоравшего дня. Рита вздрогнула. Уж очень Илья в этот миг напомнил ей Женю. Не лицом, но духом. Той густой волной непередаваемых ощущений, которые захлёстывали Риту в степи Приазовья. И, такое чувство, что после ― тоже. Но когда? Рита осторожно приблизилась. На миг показалось, что черёмуха, к которой прислонился Илья, почернела. Игра теней, не иначе. Рита не успела ничего сказать, как Илья произнёс: — Гадкий человек. Убить его хочется. — Он продолжал враждебно смотреть на Адама и играл кулаками. ― И я его убью. ― Илья, нет! ― Рита поняла. Так же, как понимала, что сейчас осыпь поедет под ногами, эрси будут негодовать, а Ева вот-вот что-то сломает. В голове пронеслось чёткое: Илья может. ― Он заслуживает смерти, ― упрямо и зло повторил он. ― Я его сейчас убью, и всем станет хорошо. ― Кому? ― Рита, дрожа, подошла ближе. Тени на плечах Ильи казались черней чёрного, а сердце неистово билось. Давно ей не было так страшно. ― Наташа его любит. ― Это плохое чувство. ― Если так, то пусть она сама это решит. Если Адам умрёт, он ничего не поймёт. ― Такие не понимают и в посмертье. ― Но мы же не будем до этого доводить? ― Она коснулась обтянутого тёмной майкой плеча Ильи. Тот резко выдохнул и дёрнулся, но потом взял себя в руки. Рита осторожно провела ладонью, чуть задевая шею. Успокаивая. Она надеялась, что это так, потому как Илья то напрягался ещё больше, то утихомиривался. А Рита ощущала под пальцами влажные жёсткие, пахнущие лесом волосы. ― Ведь не будем, Илья? ― Как вы скажете. Ваше слово для меня свято. — Он уставился на корень под ногами. ― Я верю, что вы умная и знаете, как лучше для всех. ― Тогда пойдём. ― Рита постаралась улыбнуться. Ужас отступал, а плечо Ильи больше не было напряжённым. Только биение его сердца отдавалось в ладони. ― Вместе приготовим ужин. ― Здорово. — Его чёрные глаза заблестели. А миг спустя он потянулся рукой к её руке и осторожно взял ладонь в свою. — Мужчинам не годится заниматься стряпнёй, но с вами я согласен. Будем жарить… ― Илья покраснел. ― В смысле? Что жарить? Кого жарить? ― Она задыхалась. Чувствовала горячую кожу Ильи, понимала, что ещё чуть-чуть, и он сотворит что-то непоправимое. Сама была такой. ― Грибы. Я набрал подосиновиков. ― Хорошо, Илья, грибы ― это хорошо. — Рита пожала его пальцы и тактично высвободила руку. ― Я рад, что вы любите грибы! ― Илья засиял, как солнце, и задышал, как лось. ― Маргарита Алексеевна, если вам что-то понадобится, любое мясо, рыба, птица, вы мне говорите, я добуду... Для вас. — Он сделал упор на последнее слово и пытливо поймал Ритин взгляд. А затем добавил, наклонив к ней голову: ― И Адама я не трону. Ради вас. ― Ты молодец, Илья. Ты будешь отличным археологом. Потому что человек уже хороший. ― Рита знала, что это значит, но пока ничего Илье не говорила. Рано для душеспасительной беседы. И Рита очень надеялась, что до этого не дойдёт. Илья ей нравился, но переходить черту она не собиралась и не хотела. Парню тоже подобное ни к чему. И тут услышала, как Илья сказал очень тихо, почти шёпотом, посчитав, что разговор исчерпан: ― Археологи добывают мёртвое. А я живой. Я живой, Маргарита Алексеевна... Живой. Риту точно столкнули в горную реку со скалы. Ведь именно эту песню «ДДТ» пел для неё Женя на свадьбе. Почему Илья постоянно перекликался для неё с мужем? У них не было ничего общего. Разве что страсть к прошлому ― один палеонтолог с мировым именем, другой ― юный археолог, — тени и дыхание смерти. Оба копались в смерти. Точно были её частью. Рита растерянно смотрела на смущённо ковырявшего ствол черёмухи Илью. Тряхнула головой и поманила парня в лагерь: грибы сами себя не почистят. Подосиновики получились отменными, как и стихийно пожаренная под них картошка. Илья явно никогда не готовил, умудрившись напугать Риту, когда во время чистки грибов со всей дури резанул ножом себе по пальцам. Удивительно, но не до крови, хотя Рита сама точила нож. Впрочем, Илья и о гитарные струны не резался, так что стоило позавидовать его толстокожести. Наташа снова плакала, да так, что у Риты сжалось сердце и захотелось прямо сейчас набить морду Адаму, который сидел в «буханке» и походил на мокрую куницу. Рита пела «Колесо», а с каждой строчкой лицо Наташи становилось всё печальнее. Полноватые губы дрожали, а нос покраснел. Адаму обнять бы её, успокоить и извиниться, но он глотнул коньяка из фляжки и, когда Рита опустила гитару на колени, произнёс: ― Посмотреть бы в ваши наглые глаза, когда из-за вашей хе́ровой эзотерики умрёт любимый человек. ― Он поднял взгляд, и Рита поняла, что Адам успел хорошо накатить. ― Моя Элеонора скончалась от инсульта, а довело её вот это вот всё! ― Он махнул фляжкой на сидевших у костра Риту, Наташу и Илью. ― Эля чего только не наговорила мне перед смертью: колдуны, ведуньи, посохи, сила земли… Не знаю, какая мразь надоумила её, но я боюсь, что это и свело её в могилу. Поэтому, Наташ, ― в его широко открытых зелёных глазах плескались алкоголь, страх и желание, ― не надо. Пойдёшь по кривой дорожке с ними ― назад не вернёшься. ― Адам глотнул коньяка и продолжил: ― Вы и меня довели. В кого ни ткни в этой дикой республике, все с прибабахом, все ёбнутые! Пару дней назад я был на маршруте: брал пробы воды из Мельничихи. А золота так и не нашёл, ― он усмехнулся. ― Пошёл обратно, уже вечер был, и тут мне навстречу из-за поворота вышел бородатый дед с волком. С белым, блядь, волком! Не знаю, какой селекцией его изнасиловали, но смотрел он на меня, будто что-то понимал. Собака ― друг человека, но этот волчара… ― Адам вздрогнул. ― Жара была, голову напекло, виски давило, а ещё сумерки… Дед-то оказался артистом: за волка поговорил. Знаете, что волк, ― Адам тряхнул головой, ― сказал? ― Что будем делать? ― Со мной, вашу мать! ― Пусть идёт, ― ответил дед. ― Всё равно скоро наш будет. ― И сиганули куда-то в кусты. Пропали вмиг. Уверен, что дед ― какой-то придурок из Кедровки. А волчара… ― Такому стоит верить, Адам Евгеньевич, ― вдруг очень серьёзно произнёс Илья. Он сидел на земле, совсем как Ярослава, а в его чёрных волосах тонуло пламя. ― Это плохое предзнаменование. Белые волки не к добру. Я читал в одной книге про Сибирь о человеке, отцу которого тоже явились такие дед и волки… ― А ты меня уже похоронил! ― Адам подорвался и шагнул к костру. ― Тёмный узкоглазый недомерок! ― Я никому никогда не желал побывать в моей шкуре. ― Илья поднялся, и Рита увидела, как он сжал кулаки. Тени и огонь трепетали. ― Но для вас с удовольствием сделал бы исключение. ― Сидел бы в своём стойбище, охранял оленей от олигархов и не лез бы в науку к нормальным людям! ― Адама несло. Они с Ильёй стояли друг напротив друга, и Рита была уверена, что сейчас кто-то из них сорвётся. ― Адам Евгеньевич, ну сколько можно! ― Голос Наташи подрагивал, но выглядела она так, будто терять ей больше нечего. ― Чего вы к Илье прицепились? ― Уже Илья, да? ― Адам повернулся к Наташе, побледневшей, несмотря на загар. ― Ну и вали к этому чёрту! ― А если я встану и отвечу? ― Рита поднялась, прикидывая, как не укатиться в костёр в случае чего. ― Что скажешь равной, Адам? Или ты умеешь только перед начальством прогибаться и подчинённых унижать? Если что, я с тобой и в рукопашную могу раз на раз. ― Она могла. Без ледоруба и приёмов айкидо. Сбить спесь с Антонова да ещё кулаками… ― Все сели! ― Сердце колотилось, в голове просчитывались варианты. ― Сели! ― Её голос зазвенел, отражаясь от реки. Первым опустился на землю Илья, затем на походный стул рухнул Адам. Наташа отвернулась от Антонова и пододвинулась к Рите, которая сама села. ― Мы все не первый год в поле, ― негромко произнесла она, опустив дрогнувшую руку и рассеянно задев струны гитары. Тонкий перелив улетел в небо. ― Даже в контрактах пишут: экспедиция прекращается в случае форс-мажора, если возникают конфликты между участниками. Поэтому никто, по-хорошему, не должен быть в поле дольше месяца. Чтобы крыша не протекла. Потому что если начались ссоры, экспедицию можно сворачивать. Мы все сейчас не в себе. И хорошо бы послезавтра спокойно вернуться в «Курью». Едва она договорила, как тишину прорезал рокот мотора. Кто-то пожаловал к ним в гости.