Мельница

      ― Да что за айнова болэзнь?! ― Ярослава погрозила небу кулаком с зажатым в нём черёмуховым посохом. Точнее, потолку, за которым с хмурого беспросветного свода второй день лил дождь. ― Нэ пойму!..       ― Ой, великая шаманка не может вернуть зрение алкоголику, который ослеп от дешёвой водки! ― саркастично протянул Адам. Не будь он незрячим и пациентом Ярославы, она бы ему врезала.       ― Рот закрой, а то кут вылэтит! Нэ забэрёшь потом, ― буркнула она, поводя плечами, онемевшими под тяжестью кам кеби. Обычно шорские шаманы не облачались во время лечебных камланий, но без туура и обрядового костюма у Ярославы ничего не вышло. С ними, впрочем, тоже.       ― Что? ― с горечью откликнулся Адам, неловко повернувшись на звук и глядя жутковатыми белёсыми глазами мимо Ярославы.       ― Кут ― это душа, ― пояснила она. ― Эё создал Эрлик ― хозяин нижнэго мира, поэтому она ― эго собствэнность. Обычно при болэзни кут забирают злыэ духи, но твой на мэстэ. Никогда такого нэ видэла…       Адам высказал ещё что-то едкое, собирался продолжить, но Наташа, всё это время сидевшая на топчане, застеленном шкурами и служившем Горынычу постелью, взяла его за руку. Адам дёрнулся, буркнул что-то, даже не пытаясь смотреть на Нехлюдову, но через миг сжал её пальцы в ладонях.       Ярослава отвернулась. Ей не хотелось смотреть, как Наташа успокаивает своего истинного, успевшего поистерить, поплакать и пошвыряться бутылками за прошедшее время. Самое ужасное было, когда Адам пытался вырезать себе глаза, уверяя, что катаракту удаляют, и Баринов с Романовым отнимали у него осколки разбитого зеркала.       А дождь лил как из ведра. Карасу вышла из берегов, и теперь несчастные орнитологи добирались до сетей в ивняке на лодке или в болотниках. Видя страдания студентов, десяток мокрых квохчущих дроздов и пару дохлых московок, Баринов распорядился снять сети. И тут уже вклинилась Лена, мягко, но настойчиво заявив, что не отправит детей хлюпаться в реке: мало ли, что водяной и айны задумали. Поэтому снимали сети её духи, нехотя выползшие из Лося. Ярослава ещё никогда не видела таких несчастных тёсов. Они откровенно чего-то или кого-то боялись, кучковались и старались побыстрей вернуться в тотем.       Единственным, кто худо-бедно справлялся со своими обязанностями, был домовой Горыныча. Поскольку на всю остальную биостанцию сыпались одна беда за другой.       В одну ночь сломались обе лодки, все три запасных мотора-«Ветерка», «УАЗик», «шишига» и спутниковый телефон. За короткий миг «Лосиная Курья» оказалась отрезана от всего остального мира. Тучи гуляли над рекой, наползали с хребтов Подковы, а дождь всё лил, не переставая ни на мгновение. Ни единого просвета, ни тени затишья. Только стена дождя под монотонный, вгонявший в транс стук капель по оцинковке.       ― Нэхороший, злой дождь, ― пробормотала Ярослава, закуривая. ― Кто-то нас проклял. Вспоминайтэ! ― Она резко повернулась к Наташе, которая поспешила отстраниться от Адама. ― Кому пэрэшли дорогу в Баляснэ?       ― С губернатором одно время собачились, когда он водохранилище хотел строить, ― отозвалась Наташа.       ― С Дороховым? ― гаркнула Ярослава.       ― Кто у нас ещё губернатор? ― огрызнулся Адам. ― Только не говори, что он тоже… из ваших!       ― Эщё как, ― недобро усмехнулась Ярослава. ― Я эго нэ так хорошо знаю, но увэрэна, что он бы вас просто убил. Кто эщё?       ― Малюта Яхонтов, ― хрипло произнесла Наташа. ― Мы его «свечной заводик» под угрозу ставим, пока здесь работаем.       ― Будь он здэсь, развэял бы вас к айнам собачьим. ― Ярослава поймала Наташин непонимающий взгляд и посмотрела на испуганного Адама, снова глядевшего поверх головы Каргиной. ― Значит, столичных вэдуний мог заставить. Айна возьми! Как забрал у бэдняжэк их посохи, так и вэртит ими, как хочэт!       Ярослава сильней сжала собственный посох. Около метра длиной, вырезанный давным-давно из черёмухи, он передавался от матери к дочери, как символ владения землёй. Знаком, что теперь у места есть хозяйка, и они защитят друг друга. Только вот из Ярославы стражница вышла никудышной.       Все понимали, что Адама надо срочно везти в больницу, а из «Курьи» ― выбираться. И речи не могло быть, чтобы идти пешком. Дорогу размыло так, что они завязли бы в первой же колее. Весь наземный и водный транспорт почил, но оставались духи. Обрадовавшаяся было, Ярослава уже хотела призвать тёсов, но те наотрез отказались вылезать из шедена. Подвывая и перешёптываясь так, что даже на таком расстоянии закладывало уши и болела голова, тёсы бормотали, что с места не сдвинутся, пока он не велит. Духи боялись приближаться к «Курье», страшились кары, которую неминуемо получили бы, нарушив его запрет. И Ярослава с ужасом понимала, что они все вместе взятые, скорее всего, чем-то прогневали Эрлика. Видимо, что-то расстроило его.       Ярослава смотрела на прямые и спиральные линии, расчерчивавшие посох, на кусок бересты, привязанный кендырной нитью с одного края, и вырезанную голову ворона с другого. Из всех Ярославиных байана подле неё остались только духи домашнего очага. Она видела человекоподобные нечёткие фигуры тер-кижилер, окружавших всех, кто был в избе. Они никуда не уйдут, их передала Ярославе мать. Славные они, незаслуженно позабытые, но и могут мало. Дождь не остановят и помощь не приведут. Ярослава дала им сала и масла, достала тряпичных кукол из чемодана, который всегда возила с собой.       Её плеча мягко и неожиданно коснулся ежик-ези. Хозяин двери мягко сунул Ярославе в руки миску с супом. По вкусу фрикадельки напоминали бобра.       Ярослава устало улыбнулась, позволяя сыну Ульгена заплести ей косы. Всё же не зря она возила с собой онгон хранителя жилища, сделанный из бересты.       ― А если это всё-таки от палёнки? ― вдруг жалобно протянул Адам. ― Акулята на пасеке всё подряд глушили.       ― Почэму мы нэ пошли за помощью к ним? ― всполошилась Ярослава, едва не подавившись супом. Акулятами звали сыновей старого пасечника дяди Гриши Акулова, который из-за болезни редко наведывался в свои владения.       ― Они уехали ещё позавчера! ― огрызнулся Адам. ― И меня на своём «ЛиАЗике» до биостанции подбросили.       ― Сами бы вы не дошли. ― Ярослава повернула на голос дочери и увидела Инессу, забежавшую в избу. С её дождевика ручьём стекала вода. Длинные русые волосы промокли, а серые глаза горели азартом. ― Это ведь может быть органическое поражение, Ярослава Ростиславовна? Я бы осмотрела Адама Евгеньевича, всё же два курса отучилась в меде.       ― По пьянкам-гулянкам? ― недоверчиво оглядела дочь Ярослава.       ― Я даже повышенную стипендию за хорошую учёбу получала, ― огрызнулась Инесса. ― Веселилась ночью. Поэтому погляжу, что тут, пока Романов и Горыныч чинят лодку.― И она деловито прошествовала к топчану, где скорчился со страдальческим и злым видом Адам.       Ярославу качало, словно берёзу на ветру, от жалости до ненависти к нему, поэтому она просто наблюдала, как Инесса бесстрашно села напротив Антонова и достала маленький карманный фонарик. А ведь смотреть в его мутные глаза было жутко даже Ярославе.       ― Такое чувство, будто эту глаукому никогда не лечили, ― произнесла Инесса. ― Будь у вас катаракта, она бы только зрачок забелила, а тут вся радужка поражена! Вы же лечились? Не подорожник прикладывали?       ― Стоило бы приложить подорожник: больше пользы было бы, чем от вас, ― дёрнулся Адам.       Ярослава затянулась так, что щёки соприкоснулись изнутри. На неё Антонов мог вылить хоть ушат помоев, но вот Инессе гадости говорить она не позволит.       ― Тэбэ бы благодарить научиться, ― произнесла Ярослава, вставая и увлекая дочь в сени. ― Инэсса, нэ сэрдись на Адама Эвгэньэвича.       ― А чего злиться, когда он прав? ― Дочь подняла на неё воинственный взгляд серых глаз. ― Толку от меня нет. Ни дара, ничего. Вот только я в этом не виновата! ― Она отвернулась, но Ярослава заметила на кончиках её ресниц слёзы.       ― Конэчно, нэ ты. В том, что у тэбя нэт силы, виновата я. ― Ярослава произнесла это и застыла, не в силах поверить, что, наконец, произнесла то, что камнем висело на душе вот уже десяток лет.       ― Ты? ― Инесса сморгнула слёзы и недоверчиво поглядела на мать. ― А ты-то тут причём?       ― Я тэбэ выбрала такого отца. ― У Ярославы пересохло в горле. Она никому не рассказывала о том, что было. Даже матери. Догадывалась, что Айнура что-то подозревала, но даже на смертном одре не расспрашивала, от кого дочь родила наследницу. ― Мы познакомились лэтом двухтысячного года на сэвэрэ нашэй рэспублики. И я почуяла в нём вэликую силу. Дрэвнее и могучее зэмноэ колдовство. Силу воды, воздуха и молний. Я думала, что он ― подходящий кандидат. По повэрью, зэмные колдуны напитывают вэдуний силой. У мэня нэ вышло.       ― Мой отец из подий? ― пробормотала Инесса. ― Они же скрытные черти, я вот ни одного не видела.       ― Видэла, ― покачала головой Ярослава. Айна, как тяжело было об этом говорить! ― Ты своэго отца видэла. Он в Мамонтовкэ на Ташсу тагарские курганы раскапываэт вот ужэ лэт двадцать. И ты в старших классах с кружком музеевэдов туда эздила.       ― Мой отец ― Михаил Александрович? Генрих? ― На Инессе лица не было. Глаза округлились, рот приоткрылся, губы дрожали. ― Он же… он же… он же, айна возьми, алкоголик! Он у нас унитаз заблевал, когда мы жили отрядом в мамонтовской школе. И пежил, не скрываясь, свою Томку ― художницу-аспирантку. Бледная моль… Ты намного круче!       ― Я потом подумала, что покусилась на то, что мнэ нэ прэдназначалось, ― печально отозвалась Ярослава. ― Вот и получила наказаниэ. Такоэ мощноэ колдовство нэ могло быть в мирэ просто так.       ― Ты просто влюбилась, мама. ― Инесса неловко тронула её за плечо, покрытое расшитым ракушками-каури кам кеби. ― Бываэт.       Ярослава кивнула, а Инесса, поспешно натянув дождевик, ускользнула в водную мглу. Ярослава прислонилась к дверному косяку и закурила, глядя на затянутые хмарью хребты. Часть своих камней она собрала. Теперь предстояло как-то вылечить Адама. Вот только она не представляла, как.       Нехорошее предчувствие разливалось в груди, а перед глазами вставало жуткое свечение ГЭС. Быть может, Эрлик вовсе не хочет, чтобы строительство останавливалось… Или Адама проклял кто-то другой.